Мой отец не только сам непосредственно обучал меня, но также приглашал свою ученицу из Радклиффа, мисс Хелен Робертсон, приходившую несколько раз в неделю, чтобы повторить со мной латинский язык и помочь мне с немецким. Ее приход всегда вызывал у меня прилив восторга, поскольку через нее я имел еще одну возможность соприкасаться с миром взрослых, помимо своих родителей. От нее я узнал легенды о Гарварде и Радклиффе; от нее я почерпнул сведения о неприятном характере одного профессора и об остроумии другого. Это она рассказала мне о старом разносчике, известном как Джон Апельсин, и о повозке, которую ему подарили студенты Гарварда вместе с ослицей, носившей имя Анна Радклифф, и об удивительной студентке Хелен Келлер, которая была слепой и глухой. Я узнал от нее о приезде Принца Генри из Пруссии и о проделках студентов по этому случаю. Короче говоря, к восьми годам мне представился случай заочно вкусить от жизни студента колледжа.
Примерно в это время я сделал открытие, что я более неуклюжий, чем кто-либо из стайки детей, бывших в моем окружении. Частично эта неуклюжесть проистекала из-за по-настоящему плохой мышечной координации, но в большей мере ее источником было мое плохое зрение. Я полагал, что я физически не способен поймать мяч, хотя на самом деле причина была в том, что я его просто не видел. Несомненно плохое зрение возникло в раннем возрасте, когда я учился читать и безудержно отдавался этому времяпрепровождению.
Моя неуклюжесть подчеркивалась тем набором слов, который я приобрел, читая. Хотя мой словарный запас был абсолютно естественным и ни в коей мере не являлся притворством, у взрослых, особенно у тех, кто знал меня не очень хорошо, я вызывал чувство какой-то несообразности. В следующей главе я расскажу о том, что с другими мальчиками моего возраста у меня были достаточно нормальные отношения, так что я не думаю, что моя несообразность также сильно бросалась в глаза моим сверстникам, как тем, что были много старше меня. И если мои сверстники и замечали особенности моего словарного запаса, я склонен думать, что это было лишь в силу того, что им на это указывали их родители.
В тот год, когда мне исполнилось восемь, мое зрение стало вызывать у меня тревогу. Конечно, родители заметили это намного раньше, чем я сам. Ребенок обычно не сознает такой недостаток, как зрение. Он воспринимает свою способность видеть как норму, и если есть какие-то ощутимые дефекты, он полагает, что это характерно для всей человеческой расы. Таким образом, пока ухудшение зрения не станет совсем явным, стабильный уровень недостаточно хорошего зрения не привлекает внимания, особенно, как в случае с близорукостью, если этот недостаток не мешает читать. Из-за близорукости появляется потребность держать книгу на очень близком расстоянии от глаз, и внимательные родители быстро замечают это. Но для самого ребенка такое ухудшение незаметно до тех пор, пока кто-то не обратит его внимания на него и пока ему не предоставится возможность поносить соответствующие очки.
Мои родители отвели меня к д-ру Гаскеллу, нашему окулисту, который дал строгое распоряжение, чтобы я не читал в течение шести месяцев, заметив при этом, что по прошествии этого периода времени необходимо будет пересмотреть вопрос о моем чтении. Отец стал заниматься со мной математикой — алгеброй и геометрией — устно, а также продолжились мои уроки химии. Этот период устного обучения, исключавшего чтение, оказался для меня одним из самых ценных жизненных опытов, через какие я когда-либо проходил, так как я вынужден был решать математические задачи в уме, а также воспринимать иностранные языки в их разговорном варианте, а не в письменных упражнениях. Много лет спустя этот вид моего обучения оказал мне большую услугу, когда я начал изучать китайский, визуальное восприятие которого намного сложнее восприятия на слух. Я не думаю, что такое обучение на ранней стадии моего развития помогло развить хорошую память, какой я обладаю и по сегодняшний день, но оно свидетельствует о том, что у меня была хорошая память, и такой вид обучения позволил мне использовать ее.
В конце шестимесячного периода моя близорукость не показала никаких тревожащих симптомов, и мне снова разрешили читать. Правильность решения доктора разрешить мне вернуться к чтению подтвердилась последующими пятьюдесятью годами моей жизни, поскольку, несмотря на развивающуюся близорукость, катаракту и удаление обоих глазных хрусталиков, у меня все еще весьма неплохое зрение, и я полагаю, что мои глаза не подведут меня и в оставшиеся годы, так как не вижу для этого оснований.
В «Автобиографии» («Autobiography») Милля есть один отрывок, который резонирует с моими жизненными переживаниями. Милль рассказывает о том, как он наставлял своих младших братьев и сестер. Моя сестра Констанс рассказывает мне, как сильно она страдала от моей юношеской дидактичности. Конечно же, меня, в отличие от Милля, никто в семье не назначал официально учеником-учителем. И все же, только пример жизни, в которой человек, пользующийся уважением, всегда является учителем, может заставить ребенка думать о зрелости и ответственности как о зрелости и ответственности школьного учителя. Совершенно неизбежно, что мальчик, чья жизнь являет собой сконцентрированный процесс обучения, сам становится учителем. Позже этого можно избежать, но в этом просматривается тенденция, которая должна присутствовать всегда в подобной ситуации.
В течение последующих лет без особых трудностей, но с крайне изуродованной самооценкой, я работал под началом моего отца над учебниками Уэнтворта по алгебре, планиметрии, тригонометрии и аналитической геометрии, и изучал основы латинского и немецкого языков. Я признавал за отцом авторитет ученого, в то же время я понимал, что другие мои учителя стояли несколько ниже его.
VIЗАБАВЫ ВУНДЕРКИНДА
Предыдущая глава посвящалась моей работе в ранний период моего развития как вундеркинда. Однако в моей жизни наряду с работой были и развлечения. Мои родители записали меня в члены спортивной площадки, которая была создана на пустыре рядом со школой Пибоди. Мы должны были предъявлять членскую карточку, чтобы войти на площадку, и пользоваться услугами преподавателя, работающего там, или чтобы проползти сквозь конструкцию, состоящую из стоек и перекладин, и скатиться вниз по спуску, или использовать другие снаряды, которые были там для наших упражнений. Я проводил на площадке много времени, беседуя с полицейским, патрулировавшим там. Полицейский Мюррей жил напротив нас, и он любил поддразнивать меня байками из полицейской службы.
У меня много было друзей, с которыми я играл и с кем учился в школе Пибоди, и я сохранил эту дружбу даже после того, как отец стал сам заниматься со мной. Среди школьных товарищей был Рей Роквуд, который позже уехал в Вест Пойнт и умер много лет назад, будучи офицером. Он жил под опекой двух тетушек, усилия которых на поприще его воспитания носили взаимоисключающий характер. Одна из них была христианским ученым, а вторая занималась изготовлением патентованных лекарственных средств.
Уолтер Манро был сыном диспетчера бостонской надземки, а Уинн Виллард — сыном плотника. Еще один из моих товарищей был сыном человека, который позже стал мэром Кембриджа. Мальчики из семьи Кингов, сыновья гарвардского преподавателя, были одаренными в области механики и имели маленький работавший паровой двигатель, предмет моей зависти. «Друг Юных» («The Youth’s Companion»), на который родители подписались от моего имени, предлагал такие двигатели в качестве призов за участие в конкурсе на подписку, но и без участия в этом конкурсе эти призы можно было купить через их отдел услуг по сниженной цене. Мои родители купили мне много игрушек таким образом, но посчитали, что купить паровой двигатель для меня было немного чересчур.
В те дни газеты пестрели заметками о событии, которое стало неиссякаемым источником новостей: преследование армян турками. Каким образом был сделан вывод, что это наше дело, я не знаю, поскольку, вне сомнений, мы мало что знали о турках, и еще меньше об армянах. Однажды мальчики из семьи Кингов и я решили сбежать на войну и сражаться за угнетенных. Я не знаю, как отцу удалось разгадать наши планы, но где-то через полчаса он нашел нас, трех маленьких смущенных мальчиков, всматривающихся в витрину магазина на Авеню Массачусетс, который находился на полпути от Гарвардской площади до Центральной площади. Он сдал мальчиков из семьи Кингов на милость их родителей. Меня же не подвергли никакому наказанию, кроме едкого осмеяния. Прошли годы прежде, чем родители прекратили подшучивать надо мной по этому поводу, и даже сегодня при воспоминании о их шутках я испытываю боль.
Многие из ребят моего детства, которые дожили до зрелых лет, заняли важное положение в этом мире. Один из них, печально известный среди нас как особенно противный и вредный ребенок, сейчас является великим промышленным магнатом. Другой, выделившийся тем, что однажды преследовал своего товарища по улице с топором в руках, разочаровал нас всех тем, что воздержался от дальнейшего жесткого насилия ради едва ли более заслуживающей внимания карьеры жалкого мошенника.
В те дни мы участвовали в самых разных драках, начиная с бросания друг в друга снежков, заканчивая серьезными разборками между бандами, когда две армии подростков встречались на улице Эйвон Хилл и забрасывали друг друга камнями. Наши родители очень скоро положили этому конец. Однажды, когда мы бросались снежками, у одного из моих товарищей, страдающего сильной близорукостью, произошло отслоение сетчатки, в результате чего он ослеп на один глаз.
Я уже говорил о том, что у меня тоже была близорукость, и я полагаю, что этот несчастный случай в большей степени, чем что-либо еще, вынудил моих родителей наказать меня за участие и любыми путями отвадить меня от каких-либо драк. Я бы никогда не стал хорошим драчуном, поскольку любое ожесточение оказывало на меня парализующее действие от переживаемого страха, вызывавшего во мне сильную слабость, и я почти терял дар речи, не говоря уж о том, чтобы нанести удар. Я думаю, что причина была не только психологическая, но также и физиологическая, поскольку я всегда испытываю слабость, когда падает содержание сахара в крови.