чен большой контракт, по которому отец согласился перевести все работы Толстого за сумму десять тысяч долларов. Даже в то время это было достаточно скудное вознаграждение, а сегодня это кажется до смешного маленькой суммой за перевод двадцати четырех томов. Отец выполнил эту работу за двадцать четыре месяца. В этой работе ему помогала очень компетентная секретарша мисс Харпер, и я полагаю, что ей платили непосредственно издатели. Отношения отца с его издателями никогда не были ровными, и я полагаю, что он имел основание для того, чтобы относиться к ним с некоторым подозрением.
Вскоре я узнал, что рукопись сначала проходит через тщательную корректуру в гранках, затем корректуру в листах на мягких листах прямоугольной формы, и наконец, на освинцованных печатных формах. Я познакомился с основными обозначениями корректора и общей методикой корректуры. Я узнал, что авторская корректура в гранках очень дорогая, поскольку корректура в листах затруднительна, а в печатных формах практически невозможна. Я видел, как отец разрезал две или три библии, чтобы переводить цитаты Толстого из Библии, и я обычно играл с брошенными корректурными листами и остатками от библий, представляя, что я корректор.
Хотя я познакомился с семьей моей матери до того, как мы переехали на улицу Эйвон, большая часть моих воспоминаний о родственниках со стороны матери принадлежит именно этому времени. Когда-то, я не помню то время, мать моей матери и обе ее сестры поехали вслед за ней в Бостон. Моя бабушка жила в Кембридже в меблированных комнатах на улице Шепард в то время, когда родилась моя сестра Берта; и я все еще помню, как она, решительно настроенная, героически пыталась меня купать, и купая меня, она оставалась совершенно равнодушной к тому, что я могу задохнуться, и к тому, что мыло щипало мне глаза.
Я не думаю, что между ней и мной была какая-то ссора, но с моими родителями она, несомненно, была не в ладах. Я не знаю, чем родители обидели ее, хотя кажется совершенно ясным, что не последнюю роль в этом сыграла старая неприязнь между немецкими и русскими евреями. Как бы то ни было, мои родители обвинили членов семьи моей матери в том, что они пытались разрушить их брак, и за этим последовала та самая семейная вражда, которая не заканчивается даже после смерти враждующих. Некоторые из участников такой вражды могут умереть, но ненависть живет в памяти живущих.
Своего дедушку Кана я встретил лишь однажды, если не ошибаюсь. Я очень хорошо представляю его внешность, так как видел его фотографию; на ней был изображен мрачный высокий человек с длинной седой бородой. Он уже был в разводе с моей бабушкой и жил в Балтиморе в доме для пожилых людей. Я помню, как на один из моих дней рождения он прислал мне в подарок золотые часы. Он умер примерно в 1915 году.
Весной 1903 года отец и я провели много времени в поисках места, где можно было бы отдохнуть летом. Мы объездили все деревни на юге от Бостона и от Дедгем до Фрамингем, а также продолжили наши поиски вдоль побережья вокруг Кохассета, но подходящего места не нашли. Мы спрашивали совета у всех друзей отца, живущих за пределами города. И наконец, мы решили заглянуть в более удаленный уголок в северо-западном районе; там-то мы и нашли местечко под названием Оулд Милл Фарм в городке Гарвард на полпути между Гарвард Виллидж и Айер Джанкшн. То лето мы провели занятые изучением этого места, и после чего решили, что следующее лето мы будем заняты благоустройством фермерского домика и приготовлениями к тому, чтобы вести простую жизнь фермера и профессора колледжа.
Я не знаю точно, какое отношение название городка Гарвард имеет к Гарвардскому университету, но, похоже, на этом сходство между ними и заканчивалось. Городок Гарвард был исторически знаменит тем, что здесь была построена первая или вторая в Массачусетс удаленная от моря водяная мельница для помола зерна. Хотя эта мельница и не находилась на ферме, купленной нами, старая запруда стояла рядом с ее границами, а пруд постепенно увеличивали, и в итоге запруда оказалась напротив нашего дома. Отсюда и название Оулд Милл Фарм (ферма Старая Мельница), и в следующих главах я буду использовать именно это название.
Когда отец купил Оулд Милл Фарм и затем решил жить там в течение всего года, я полагаю, он руководствовался несколькими мотивами. Одним из них была его любовь к сельской местности и желание работать на земле. Другим (который, я думаю, был намного менее значительным) была гордость за то, что он мог именоваться дополнительным титулом — землевладелец. Не подлежит сомнению то, что отец считал важным, чтобы его дети, подрастая, проводили по возможности больше времени в деревне, и похоже, он считал, что в деревне было легче решить мою проблему со школой, чем в городе, где на выбор была или общественная школа с очень жесткими требованиями, или очень дорогая частная школа. Я не думаю, что для отца деревня была более благоприятным местом для его литературных и научных занятий, чем город, и более того, было совершенно очевидно для меня, что ему пришлось даже кое-чем пожертвовать, так как он вынужден был ежедневно ездить то в Айер, то в Кембридж.
Когда летом 1903 года мы впервые приехали в Оулд Милл Фарм, дом представлял собой мрачное непривлекательное строение, основанное за десять лет до того, как разразилась Гражданская война. Дом стоял у дороги; между ним и огромным амбаром размещались флигель и дровяной сарай. Напротив дома был пруд, казавшийся мне в ту пору почти озером, который, однако, имел в ширину вряд ли больше, чем двести футов. Посреди пруда был болотистый остров, а на его правом берегу росла небольшая роща, где ранним летом мы собирали папоротник и триллиум. На другом берегу пруда была запруда, от которой через болотистые луга тянулись два ручья прямо к дороге и к самым границам нашей фермы. Рядом с одним из ручьев непосредственно под запрудой находился эллинг с турбиной внутри; предыдущий владелец использовал его в качестве небольшой фабрики, что-то производившей, а что, я не помню.
Участок земли между двумя ручьями и дорогой был восхитительным местом для ребенка. В ручьях водились лягушки и черепахи. Маленький фокстерьер, который безраздельно принадлежал мне, вскоре выяснил, что я интересуюсь ими, и стал приносить мне в зубах черепах. Среди дикорастущих растений на полузаболоченном участке земли были такие, что возбуждали интерес ребенка: недотрога обыкновенная, например, или посконник пурпуровый, или таволга. Вниз от каменной набережной, по которой проходила дорога, свисали гирлянды из вьющихся стеблей дикого винограда. Луга, согласно времени года, расцветали то голубыми, желтыми и белыми фиалками, то дикими ирисами, то васильками, то покрывались цветами таволги. На более удаленном от нас пастбище росла горечавка закрытая, а также таволга бело- и розовоцветковая, и время от времени попадались кусты рододендрона.
Все это вызывало во мне восторг. Не меньшую радость доставляли мне ивы, тянувшиеся вдоль берега пруда, а также старый пень, окруженный ивняком, где мы играли в игры. Рядом находилась куча песка, где мы водрузили палатку из старых тряпок и коробок из-под пианино. Возле песочной кучи под раскидистой сосной были наносы из сосновых иголок, в которых мы вырывали норки и в них, как в маленьких печках, пекли картофель. Эта куча песка была намыта со старой дороги, которая прежде проходила мимо нашего дома, пока не построили новую, и вела дальше вниз, и по которой, говорят, верхом на лошади проезжал Лафайет, отправляясь в свое великое путешествие по Соединенным Штатам после того, как вернулся в страну в качестве гостя. Тропинка от песчаной кучи вела через влажный ольховый лес к песчаному берегу озера, где я и моя сестра обычно купались среди головастиков и маленьких лягушек до того, как научились плавать по-настоящему и могли заплывать подальше от прибрежных отмелей. Позже, когда мы стали старше, нашим излюбленным местом для купания стала заводь непосредственно за большой запрудой, где основной ручей стекал подобно водопаду, и там я мог стоять на цыпочках, и лишь мой нос торчал из-под воды.
На пруду была лодка, и мы часто гребли на лодке мимо запруды семнадцатого столетия прямо в узкий заливчик пруда. Пруд, поросший водяными лилиями, белыми и желтыми, понтедерией, пузырчаткой, населенный загадочными черепахами, рыбой и другими подводными обитателями, всегда оставался для нас желанным местом. Таким же привлекательным был для нас и курятник, где насесты крепились на ивовых столбах, пустивших корни, которые проросли новыми деревцами. Привлекал нас и амбар своим чердаком, забитым сеном, где можно было спрятаться, и откуда можно было скатываться или спрыгивать в свое удовольствие. Нам интересны были и дома, стоявшие по соседству, у задней двери которых мы часто останавливались, чтобы попросить стаканчик холодной воды или перекинуться парой приятных слов с женой фермера. Мы научились не подходить к передним дверям, перед которыми была нетронутая трава, поскольку эта дверь вела в запретную переднюю гостиную, открытую только по случаю свадьбы или похорон, где стояла фисгармония, жесткая мебель из волосяной ткани, висели отретушированные семейные фотографии, а также находилось многое другое, представляющее собою особую ценность семьи и, конечно же, семейный альбом.
Немного подальше, примерно в миле с половиной, располагалась деревня Шейкер. Это была настоящая достопримечательность — протестанский монастырь, где братья и сестры секты, обреченные на вечное безбрачие, сидели по разные стороны от прохода в своем маленьком сектантском храме, одетые в весьма традиционные строгие костюмы квакеров. Я помню также почтенных сестер Элизабет и Анну, сохранивших верность мирскому кокетству и носивших парики под своими соломенными шляпами, по форме напоминающими ведра для угля. Они по очереди работали в маленьком магазине, находящемся в их большом пустом главном здании. Они продавали сувениры и незатейливые пустяки, а также засахаренные апельсиновые корки и большие диски сахара, имеющего привкус перечной мяты и грушанки. Все это было до смешного дешевым, и это были те сладости, которые родители позволяли нам есть в неограниченных количествах.