Это поселение, должно быть, было основано около века назад, и его атмосфера, навевавшая мысли о чем-то древнем и постоянном, напоминала скорее Европу, чем Америку. Похоже, что вербовать в секты, где царит обет безбрачия, всегда было трудно, и жители Шейкера брали детей на воспитание в надежде, что они вырастут в их строгой вере, но обычно что-то случалось, и когда дети достигали подросткового или более позднего возраста, они почти всегда отрекались от праведной веры своих приемных родителей, отправляясь дальше по пути Сатаны и плотских утех. Итак, огромные мастерские, принадлежавшие сообществу, и двухэтажные каменные амбары были пусты, обрабатывалась лишь половина его полей, а дома, стоявшие на окраинах под раскинувшимися хвойными деревьями, становились домами для сирот или пансионами. Кладбище поросло сорной травой и куманикой, черпавшими жизненные соки из бренных останков, лежавших под землей, и давно сгнили площадки для посадки в экипаж, которые обязательно строились перед каждым домом, как то предписывала скромность жителей Шейкера, чтобы в момент подъема на повозку женщины не демонстрировали свои ножки неблагопристойным и неподобающим образом.
На протяжении нескольких лет Констанс и я постоянно ссорились, и моим неопытным родителям это казалось признаком первородного греха. Я называю их неопытными, потому что они тогда лишь начинали понимать, что конфликты между растущими братом и сестрой являются вполне естественными. Однако теперь, когда мне было восемь, а Констанс — четыре года, для нас появилась возможность стать друзьями. Я знаю, что мы вместе исследовали ферму, площадью в тридцать акров, и тогда впервые я стал признавать в ней личность.
Хотя моя новая деревенская жизнь имела свои прелести, невозможность познакомиться с детьми моего возраста была сильным недостатком. Конечно, я нашел детей в Айере и на соседних фермах, с которыми я мог играть. Однако это случалось нечасто в силу того, что мы жили относительно уединенно. Кроме того, когда я мысленно возвращаюсь к тем годам, когда мы жили на улице Эйвон, мне кажется, что то великолепие дружеских отношений мне так никогда больше и не пришлось ощутить. Я очень хорошо сознаю, что нелегко было избежать уединенного образа жизни, характерного для нашей семьи в то время, поскольку семья переживала финансовые затруднения, но последствия такого образа существования были серьезными и продолжительными. Когда я переехал из Кембриджа в Гарвард, я порвал отношения с друзьями моего детства, и хотя в Айере, а позже в Медфорде я завел себе новых друзей, вновь почувствовать целостность и яркость переживаний, порождаемых детской дружбой, мне уже не пришлось.
VIIДИТЯ СРЕДИ ПОДРОСТКОВАйерская средняя школа, 1903-1906
Отец намеревался жить на ферме в Гарварде и ездить в Кембридж каждый день. Он был очень занятым человеком, так как он взялся осуществить перевод двадцати четырех томов Толстого на английский язык за два года. Это была огромная работа, кроме того, он еще преподавал в Гарварде и занимался фермой. Количество времени, которое он мог посвятить занятиям со мной, было ограничено, поэтому он начал искать школу, куда он смог бы меня отправить. И несмотря на все это, он по вечерам проверял мои задания. В то время я настолько далеко продвинулся в своем обучении, что начальные классы мне не могли дать ничего, и отправить меня в старшие классы какой-либо из школ, находящихся в округе, и позволить мне самому выбрать необходимый класс, было, похоже, единственным выходом. Среднеобразовательная школа в Айере пожелала провести этот не совсем обычный эксперимент. Айер устраивал отца как нельзя лучше, поскольку это была ближайшая станция на главной железной дороге в Бостон, и ему приходилось ездить туда каждое утро, чтобы сесть на поезд, идущий в Кембридж, оставив лошадь и повозку в платной конюшне до его возвращения вечером.
Я поступил в старшие классы Айерской средней школы осенью 1903 года в возрасте девяти лет в качестве особого учащегося. Вопрос о том, в какой класс меня определить, оставался нерешенным. Вскоре стало ясно, что большая часть из того, на что я был способен, соответствовала уровню третьего года обучения в старших классах, так что, когда закончился учебный год, меня перевели в один из самых старших классов, и в июне 1906 году я должен был закончить школу.
Мисс Лора Ливитт была мозговым центром и выразителем общественного мнения в школе. Она совсем недавно вышла на пенсию после пятидесяти лет работы в школе. Она обладала мягким и одновременно твердым характером, была прекрасным преподавателем-классицистом, и ее знание латинского языка намного превышало те требования, которые предъявлялись к учителю старших классов обычной средней школы. В первый год обучения я под ее руководством читал Цезаря и Цицерона, а на второй год — Вергилия. Я также изучал алгебру и геометрию, но эти занятия для меня больше были повторением пройденного. Преподаватели по английской литературе и немецкому языку не произвели на меня никакого впечатления. Вероятно, эти преподаватели были молодыми женщинами, заполняющими промежуток времени, образовавшийся между завершением ими образования в колледже и их будущим замужеством.
Несмотря на то, что я мог отвечать по предметам столь же хорошо, как и большинство других учащихся, и мои переводы с латинского были вполне приличными, в социальном плане я был недоразвитым ребенком. Я не ходил ни в какую школу с тех пор, как покинул школу Пибоди в Кембридже в возрасте восьми лет, и вообще я не ходил в школу регулярно. И теперь в старших классах Айерской средней школы сидения были слишком высоки для меня, а мои одноклассники подростки казались мне почти взрослыми. Я знаю, что мисс Ливитт пыталась всячески оградить меня от переживаний, связанных с пребыванием в незнакомом месте среди незнакомых мне людей, и однажды в течение первых месяцев моего посещения занятий она посадила меня к себе на колени во время опроса учеников. Этот акт доброты не вызвал ни взрыва смеха, ни насмешек со стороны одноклассников, похоже, воспринимавших меня равным по возрасту их младшим братьям. Для преподавателя, настроенного дружелюбно к ученикам, было совершенно естественным посадить такого ребенка к себе на колени при посещении старших классов.
Конечно, такое отношение ко мне не соответствовало свойственной школе дисциплине, и очень скоро я познакомился с элементами поведения в классе. Расхождение в возрасте между мной и моими одноклассниками продолжало служить защитой от их насмешек. Я думаю, что все сложилось бы иначе, будь я моложе их лишь на четыре года, а не на семь. С социальной точки зрения они воспринимали меня как эксцентричного ребенка, а не как ребенка, еще не достигшего подросткового возраста. Было большой удачей, что эта школа находилась в здании вместе с начальной школой, где я смог найти для себя друзей для игр одиннадцати-двенадцатилетнего возраста, некоторые из них были младшими братьями моих одноклассников.
Мое обучение и социальные контакты в средней школе были лишь одной стороной медали. Но была еще и обратная сторона — я постоянно отвечал заданные уроки дома моему отцу. Занятия со отцом после поступления в среднюю школу практически не отличались от тех, когда он был моим единственным учителем. Каким бы ни был предмет, заданный в школе, я должен был рассказать выученное отцу. Он был занят переводом Толстого, и во время моего изложения уроков он едва ли мог полностью сосредоточивать свое внимание на мне. Итак, я приходил в комнату и садился перед отцом, быстро печатающим перевод на пишущей машинке — старом Бликенсдерфере со сменным печатным механизмом, что позволяло отцу печатать на многих языках — или погруженным в правку бесконечных гранок. Я пересказывал ему уроки, и мне казалось, что он почти не слушает меня. И на самом деле он слушал меня лишь вполуха. Но этого было вполне достаточно, чтобы уловить ошибку в моем ответе, а ошибки были всегда. Отец упрекал меня за это, когда мне было семь или восемь лет, и то, что я учился теперь в школе, не меняло ровным счетом ничего. Мой любой успешный ответ обычно вызывал почти небрежную похвалу, такую как «Хорошо» или «Очень хорошо, теперь ты можешь пойти поиграть», за неудачи же меня наказывали, конечно не битьем, а словами, которые причиняли почти такую же боль, что и порка.
Когда я освобождался от занятий с отцом, я часто проводил вторую половину дня с Фрэнком Брауном. Он был моим ровесником, сыном местного аптекаря и племянником мисс Ливитт; Фрэнк стал моим другом на всю жизнь. Мы жили всего в двух милях друг от друга, так что было достаточно легко встречаться с ним после школы, чтобы вместе играть, или навещать его по субботам и воскресеньям. Его семья одобряла нашу с ним дружбу, и они всегда были одними из самых дорогих мне людей.
Обычно Фрэнк и я плавали на плоскодонном ялике по нашему пруду в сторону мельничной плотины семнадцатого столетия до ручья, а затем пробирались по нему, минуя камни и отмели, пока не заплывали в темный тоннель, образованный кустами и простиравшийся на целую милю или две по направлению к дороге, ведущей в центр Гарварда. Мы строили фантастические предположения относительно старого болота в лесу. Палочкой мы протыкали дыры в его поверхности, чтобы наблюдать за поднимающимися и взрывающимися пузырьками болотного газа. Мы брали в плен лягушек и головастиков, и пытались приручить этих неблагодарных и упрямых существ.
Однажды я обжег кожу на тыльной стороне ладони Фрэнка, когда мы пытались изготовить шутихи из материала, тайком вынесенного из аптекарского магазина отца Фрэнка. В другой раз мы наполнили насос для накачивания шин водой и залегли на веранде в ожидании, когда предоставится возможность обрызгать водой какой-нибудь из недавно появившихся в ту далекую пору автомобилей. Из старых картонных коробок и колес от повозок мы сооружали шаткий игрушечный поезд и играли в железнодорожников. А иногда мы забирались на чердак, где проводили время за чтением «Острова сокровищ» или «Черной красавицы» («Black Beauty»), а иногда под