Потрясающей вещью для многих относительно группы рано развившихся детей, которые учились в Гарварде в 1909-1910 годах, является то, что мы совсем не были какой-то изолированной группой; в чем-то мы были похожи, а в чем-то отличались. По крайней мере, трое из нас принадлежали семьям, где были очень амбициозные отцы, но отцы этих детей не были похожи между собой, такими же разными были и их амбиции. Мой отец, в первую очередь, был ученым, и он хотел, чтобы я стал выдающимся в науке. Он в этом вопросе выполнял свой долг серьезно, и потратил огромное, может, даже с избытком, время на мое обучение. Отец Берля хотел, чтобы его сын стал преуспевающим юристом и государственным деятелем. Он принял огромное участие в образовании Берля на ранних стадиях его обучения, но я не думаю, что он прилагал столько же усилий, когда Берль стал студентом Гарварда. Отец Сайдиса был психологом и психиатром по профессии. Я уже говорил, что он хотел, чтобы его сын стал выдающимся в науке, хотя я не помню, в какой из ее областей. Я помню, что Сайдис принимал в образовании сына такое же участие, что и мой отец. Я не сомневаюсь, что в раннем детстве Сайдис находился под сильной родительской опекой. Но в то время, когда я впервые познакомился с ним, ему было одиннадцать лет, он жил один в меблированных комнатах в Кембридже большую часть года, и там у него были свои приятели, и несколько близких друзей.
Я ничего не знаю о взаимоотношениях Хутона и Сешенса с их семьями. Я предполагаю, что частично это было потому, что там и не было ничего такого, о чем можно было знать, и их семьи не занимались так вплотную и настолько всецело их образованием, как это делали наши семьи. Я полагаю, что этим мальчикам предоставили возможность использовать собственные ресурсы, и, как следствие, они не подвергались такому давлению, как мы.
Я помню четырнадцатилетнего Берля, когда он впервые навестил меня, педантично аккуратный, в руке маленькие детские перчатки и официальная визитная карточка. Это было явление совершенно новое для меня, из-за моего раннего развития в сфере науки ни мои родители, ни я сам не сознавали в достаточной мере, что мне не было еще и пятнадцати лет. У меня было также ранее физическое развитие, и начало полового созревания было пройденным этапом, а этот подросток, будучи почти моим сверстником, внешне выглядел лет на пять моложе, чем я. Я был задет за живое, обнаружив такое знание манер и приличий в этом подростке.
У Сайдиса было хобби собирать переводные картинки с изображением трамваев, у Берля тоже был свой пунктик. Его интересовали различные подземные ходы в Бостоне такие, как метро, сточные трубы и разные забытые подземные убежища; в частности, он познакомил нас с тем романтическим подземным ходом, относящимся к ранним годам колониального периода, который в те дни все еще проходил под местом, где находился старый дом Провинс. Кирпичи были изготовлены два с половиной века назад, и мы оба, поддавшись присущему нам мальчишеству, разработали план создания литературной подделки, посредством которой мы должны были обнаружить документ, принадлежавший Шекспиру, захороненный в этой стене.
С тех пор, как Берль закончил колледж, я с ним больше не встречался. Он стал членом той группы молодых адвокатов и государственных деятелей, которая поддерживалась Феликсом Франкфуртером и была богатым источником талантов. Восхождение Берля было быстрым, и это неудивительно, поскольку его амбиции совпадали с его талантом. «Нью-Йоркер» представил своим читателям его личностные и профессиональные качества не совсем в почтительном тоне. Но я не испытываю такого возмущения относительно непочтительного представления Берля, какое я испытывал в случае с Сайдисом. Берль был общественным деятелем и обладал достаточной властью. При условии, что определенные каноны журналисткой этики соблюдены (а я не могу сказать, что «Нью-Йоркер» нарушил их), его поступки и его личность вызывали обоснованный интерес общества и могли быть подвергнуты справедливой критике. Сайдис был вне общественной жизни, и потому было чересчур жестоко вытаскивать его вновь на суд общественности.
Мы, пятеро мальчиков, в возрасте от одиннадцати до пятнадцати лет, естественно не стали бы стремиться к дружбе друг с другом, если бы не те особенные обстоятельства, в которые мы были поставлены. Я уже сказал, что между мной и Берлем не сложились отношения с первой нашей встречи, и после нашего официального знакомства мы редко находили темы для разговоров. Позже мы обычно вместе играли в кегли в кегельбане в цокольном помещении гимнастического зала, и один или два раза вместе прогуливались по Бостону. Берль рассказал мне немного о своем увлечении подземными ходами в Бостоне, и, как я уже упоминал, мы планировали совместное участие в литературной подделке. Но наши приятельские отношения длились недолго, поскольку им не на чем было закрепиться.
Сайдис был слишком юн, чтобы быть моим приятелем, и чересчур эксцентричен, хотя мы вместе посещали курс аксиоматического метода, и его работа вызывала во мне уважение. Хутон был моим очень хорошим другом, и я знал его лучше, чем кого-либо из этой группы. Я иногда навещал его в Дивайн Холл, он производил на меня впечатление очень приятного человека. Его будущее казалось многообещающим, но его жизнь оборвалась трагически из-за аппендицита, когда он заканчивал университет.
Что касается Сешенса, я встречался с ним раз или два. Слишком разные наши интересы не позволили нам найти общий язык.
Таким образом, внутри своей группы мы не особенно знали друг друга и не особенно тянулись друг к другу. Был момент, когда я пытался объединить всех нас в своеобразный клуб вундеркиндов, но идея была нелепой, поскольку между нами не было связующего элемента, который дал бы нам возможность наслаждаться обществом друг друга. По поводу научных проблем мы общались со студентами, которые были старше нас, а свои детские и подростковые интересы мы делили со сверстникам, которые еще учились в школе, но выделялись своими способностями. В случае с каждым из нас, надо заметить, что наши отношения с людьми вообще складывались лучше, чем более близкие отношения с теми, что были подобны нам. Мы были разными. Между нами практически не было ничего общего, и в группу нас объединяло лишь наше раннее умственное развитие. А это могло послужить не большей основой для объединения, чем ношение очков или обладание искусственными зубами. Луиз Бейкер в своей остроумной книге «В опасности» («Out on a Limb») показывает, что между двумя девочками, каждая из которых лишилась одной ноги, совсем не обязательно должны возникать дружеские отношения, и мой опыт убеждает меня в том, что совместное обучение в группе для детей с ранним развитием не является основательным поводом для возникновения дружбы, как и однотипные увечья.
К концу моего первого семестра в Гарварде уже не осталось сомнений относительно того, что вряд ли карьера биолога ожидает меня в будущем. Как обычно, решение было принято мои отцом. Он пришел к выводу, что тот успех в философии, которого я достиг, будучи студентом Тафтса, указывает на мое истинное предназначение. Я должен был стать философом, и мне надо было подать заявление в аспирантуру на философское отделение Сейдж при университете Корнелл, где старый друг моего отца со времен жизни в Миссури, профессор Фрэнк Тилли, заведовал отделением этики. Я могу понять с точки зрения недостатка средств в нашей семье и потребностей подрастающих детей, что мне непозволительно было серьезно ошибиться в выборе профессии, но лишение права решать самому и справляться с последствиями собственного решения на многие годы выбило меня из колеи. Это затормозило процесс моего социального и нравственного развития, и стало помехой, от которой я лишь частично избавился, достигнув возраста средних лет.
Мне, однако, не хотелось покидать Гарвард. Сначала я чувствовал себя там не на своем месте. Гарвард произвел на меня впечатление чрезвычайно благонамеренного заведения. В такой атмосфере вундеркинд, похоже, рассматривался как нахальство по отношению к богам. И то, что отец публично заявил о своих убеждениях относительно моего образования, вызвало враждебность со стороны его коллег, что сделало мою участь еще более тяжелой.
Я надеялся обрести свободу научной жизни среди моих однокурсников. И я, действительно, встретил таких, кто с желанием обсуждал научные вопросы и диалектально сражался за свои убеждения. Но согласно порядку вещей, который был присущ Гарварду, идеальным гарвардским представителем мог быть лишь тот, кто обладал джентльменским равнодушием, напускной холодностью, ученой невозмутимостью в соединении с приличным поведением в обществе. Тридцать лет спустя я испытал скорее шок, чем удивление по поводу той сухой, эмоциональной и научной стерильности, до которой опустились некоторые из этих ученых мужей.
В конце учебного года отец принял одно решение, за которое я вечно буду ему благодарен. Он снял коттедж Тамарак в местечке Сэндвич, штат Нью-Гемпшир, на лето для нашей семьи. До сегодняшнего дня Сэндвич остался для меня местом летнего отдыха, и он занимает особое место в моем сердце, поскольку расположен в прекрасной местности, не далеко от гор, где можно погулять и полазить по скалам, а также из-за достоинства, сдержанности и дружелюбности людей, населяющих его. Я иногда совершал недолгие прогулки в Тамворт или в центр Сэндвича, по пути останавливаясь у задних дверей соседних домов, чтобы поболтать, выпить стакан воды или молока; иногда отец вместе со старшей из моих сестер и мной взбирался по горным тропинкам на Уайтфэйс и Пассаконавэй. Как-то отец, моя сестра, Гарольд Кинг и я упаковали походную палатку и наши вещевые мешки и отправились в длинный поход в долину Пассаконавэй, где провели почти неделю, поднимаясь вверх по рельсовому пути к останкам Кэмпа Сикс в Ливерморской Пустыне, затем спускаясь вниз к лесозаготовительной деревушке Ливермор, от нее к Нотченской дороге и снова вверх по дороге Кроуфорд, ведущей к вершине Мт. Вашингтон. Оттуда мы спустились через высоты Бутс Спур к Таккерманс