Равин и к Пинкгэм Нотч, Джексону, Интервейлу и Тамворту. Вернувшись, мы узнали, что миновали дом Уильма Джеймса в день его смерти.
Сейчас я провожу время в Новой Англии: зимы в Белмонте, штат Массачусетс, а летнее время в Сэндвиче, штат Нью-Гемпшир, если не отправляюсь в путешествие в какую-нибудь из стран мира. И хотя большую часть времени я провожу в городе, все же наибольшую привязанность я испытываю к своему деревенскому дому. Житель Новой Англии обычно не распространяется, откуда он родом: из деревни или из города; но в сдержанности деревенского жителя в большей мере сквозит почтительность и гордость. Фермер Нью-Гемпшира ощущает присутствие своих предков в своей повседневной жизни, и это ощущение рождается, когда он обрабатывает ту же самую землю, что и они, живет в том же самом доме, и зачастую использует те же самые инструменты. И все же это чувство исторического продолжения рода слишком личное, чтобы выставлять его напоказ перед заезжими гостями. Для городского жителя Новой Англии семья является собственностью человека; для жителя же деревни человек есть лишь преходящая фаза продолжения семьи. Если деревенский житель сдержан, то это потому, что он думает, что для вас самыми важными являются ваши собственные дела, так же, как для него нет важней дел, чем его собственные, и он выжидает, когда вы податите ему знак, что вы ничего не имеете против, чтобы выслушать его. Он выжидает, чтобы присмотреться к вам, но и вам дает шанс присмотреться к нему. Но всегда он воспринимает вас целиком как личность, а не как нечто абстрактное в виде работодателя или клиента. И не посплетничав с вами пять-десять минут, просто как человек с человеком, между которыми более важные взаимоотношения, чем между продавцом и покупателем, он не станет начинать никаких деловых разговоров с вами. Он примет от вас подарок, но не примет чаевые, угостится вашей сигарой, но не возьмет ваших денег. Короче говоря, нравится он вам или нет, а скорее всего он вам понравится, вы можете и должны уважать его, потому что он уважает себя.
Многие наши друзья жили в горах. Наш сосед профессор Хайслоп был эксцентричным и интересным человеком, известным благодаря своим исследованиям в психиатрии. В его коттедже мы провели много интересных часов перед горящим камином; в этом доме, который первоначально строился под курятник, мы слушали его жуткие байки о вурдалаках и привидениях, о мистических шумах и медиумах. Его дом принадлежал мистеру Хоугу из Филадельфии, третье поколение семьи которого все еще живет в этом районе. Сыновья Хоуга, молодой Хайслоп и я состояли в неформальной бейсбольной команде, членами которой были также сын профессора Дагальда Джексона из Массачусетского технологического института, два сына бывшего президента Гроувера Кливленда и один или оба мальчика Финли из Нью-Йорка. Я не помню имен других игроков. Мы обычно практиковались на не очень горизонтальном поле около дома Финли, и тренировка, как правило, означала для меня прогулку длиной в пять миль туда и обратно. Мы сыграли не больше двух игр, обе из которых бесславно проиграли. Я был запасным игроком в команде. Полагаю, ничто не может более точно выразить мой истинный статус в качестве спортсмена.
XIЛИШЕННЫЙ НАСЛЕДСТВАКорнелл, 1910-1911
Я получил стипендию для обучения в Корнелле. Отец должен был сопровождать меня в Итаку, и в конце лета нам пришлось решать, как добираться туда. Это было в те дни, когда междугородние трамваи еще не вытеснили автобусы и экипажи. Наш выбор пал на романтическое путешествие на трамвае в центральный Нью-Йорк и Итаку. Там мы навестили профессора Тилли и составили план на предстоящий учебный год. Было решено, что я смогу свободно посещать дом Тилли и делиться с профессором Тилли и его женой всеми своими юношескими заботами и проблемами.
Отец и профессор Тилли на протяжении всего вечера предавались воспоминаниям о днях, прошедших в университете Миссури, и многом другом. В ходе этой беспорядочной беседы Тилли сказал отцу, что он припоминает ссылку, сделанную много лет назад на философа старых времен, принадлежащего нашей семье, Маймонида. Отец согласился, что до него также дошли эти слухи, вероятно, не являвшиеся подлинными, поскольку неизвестно, что было в тех бумагах, которые были потеряны моим дедушкой, что до известной степени наша семья действительно берет свое начало от Маймонида.
До того момента я не слышал ни о традиции, ни о самом Маймониде. Конечно же, я тот час обратился к энциклопедии. Я обнаружил, что Маймонид или Равви Моисей бен Маймон, известный как Рамбам согласно общепринятому использованию инициалов среди евреев, родом из Кордовы, постоянно проживавший в Каире, был врачом визиря султана Саладина. Я узнал, что он был главой еврейского общества в Египте и великим поклонником Аристотеля, и что его наиболее известная книга называлась Moreh Nebukim или «Руководство для тех, кто в смятении» («Guide of the Perplexed»).
Разумеется, я был заинтересован в том, чтобы в семье оказался такой важный человек, кем можно было бы гордиться, но намек на то, что это была всего лишь легенда, вызвал во мне глубокое потрясение. Впервые я узнал, что я еврей, по крайней мере, по линии отца. Вы можете спросить меня, каким образом такой умный мальчик, каким был я, имел сомнения по этому вопросу, когда моя бабушка Винер всегда, насколько я помню, получала газеты, напечатанные на иврите, и мне это было известно. Я могу лишь ответить то, что мир сложен, и все его переплетения не слишком понятны подростку, и кроме того, мне казалось, что вполне возможно, что в Восточной Европе были люди, не принадлежавшие к еврейскому народу, но знакомые с еврейской письменностью. Более того, моя кузина Ольга как-то однажды сказала мне, что мы евреи; но моя мать в то время, когда у меня еще не возникали вопросы по поводу мира взрослых, опровергала это.
В то время принадлежность к еврейской национальности таила в себе большие неудобства, чем сейчас, и определенно существовали основания для того, чтобы позволить ребенку вырасти до определенного возраста без осознания этого социального клейма принадлежности к нежелательной национальной группе. Я не утверждаю категорично, что это был правильный путь; я просто говорю, что это была защитная мера, которая могла быть продиктована — и на самом деле была продиктована — желанием защитить детей. Нравственная ответственность за такую линию поведения велика. Делалось это из благородных побуждений или же из низменных.
Чтобы по возможности лучше объяснить такую линию поведения, необходимо было сделать так, чтобы дети росли, не сознавая своей исторической принадлежности к евреям, но в то же время, чтобы в них воспитывалось понимание. Необходимо, чтобы они научились видеть, что неудобства, переживаемые другими в силу их принадлежности к нежелательному национальному меньшинству, являются незаслуженным бременем, и они, по крайней мере, должны стараться избегать делать его еще более невыносимым. Такое отношение следует пронести через всю жизнь, и оно в равной мере должно быть направлено против несправедливого клеймения евреев, ирландцев, недавних иммигрантов, негров и прочих. Конечно, лучше всего, и пожалуй, это единственное, что оправдано с нравственной точки зрения, — это воспитать в ребенке сопротивление, а может, и враждебность ко всем формам унижающего предубеждения против чего бы там ни было. Однако, в итоге, каждое слово, которое может породить предубеждение в ребенке или усилить его, является ударом по его нравственной целостности, а в результате, — это удар по его уверенности в себе и вере в собственные силы, потому что придет неизбежно момент, когда ему станет известна истина о его происхождении. В любой форме бремя Первородного Греха невыносимо тяжело; но особенно коварной его формой является знание, что ты принадлежишь к той группе людей, которую тебя учили презирать, и к которой тебя учили относиться с пренебрежением.
Ответственность за то, что мою принадлежность к евреям скрывали от меня, в большей мере лежит на моей матери. Отец лишь исподволь принимал в этом участие. Я полагаю, что его первоначальным намерением было не загружать нас сознанием нашей принадлежности к низко оцениваемой национальной группе, хотя одновременно ему хотелось сохранить наше уважение к этой группе и уважение к самим себе. Он написал целый ряд статей, посвященных еврейской теме, а также «Историю Еврейской Литературы» («History of Yiddish Literature»). Он был первым, кто представил Морица Розенфельда вниманию нееврейской публики. Отец участвовал в нескольких переговорах с Еврейским Издательским Обществом и с рядом других подобных организаций, и я полагаю, что между отцом и этими обществами возникали значительные трения. Позднее я узнал, что отец всегда заявлял, что эти трения были результатом того, что эти еврейские организации самонадеянно настаивали на том, что еврей прежде всего еврей, а уж потом человек, и что он обязан прежде всего сохранять неукоснительную верность своей группе, и лишь потом человечеству. Отец всегда был независимой личностью, и он был последним человеком в мире, который смог бы вынести давление такого рода.
Отношение моей матери к евреям и прочим непопулярным группам было другим. Едва ли не каждый день мы слышали ее замечания то по поводу ненасытности евреев, то о фанатизме ирландцев, то о лени негров. Достаточно легко понять, каким образом кидались эти подачки превалирующему узкомыслящему большинству той эпохи теми, кто испытал на себе все неудобства принадлежности к нежелательному меньшинству; но хотя мотивы, ведущие к этому конформистскому пренебрежению к собственному происхождению, и можно понять, можно даже простить такое пренебрежение, имея в виду то прощение, которое верующий человек надеется получить за свои грехи, но невозможно не сожалеть о нем и не стыдиться его. Тот, кто вопрошает о справедливости, должен творить эту справедливость, и плохо, если дети из еврейской семьи, неважно, знают они или нет, что они евреи, слышат, как кто-то говорит о других еврейских семьях с презрением, лишь потому что они прилагают точно такие же усилия, чтобы преуспеть по службе, какие в свое время прилагали их собственные родители.