Кстати сказать, я еще раньше начал испытывать беспокойство по поводу патриархального уклада семьи. Однажды, когда я был еще совсем юным, отец планировал вместе со мной сделать своеобразный музей фауны и флоры местности, где находилась Оулд Милл Фарм, и предложил посвятить большую часть нашего свободного времени подготовке этой коллекции. В другой раз он выразил намерение, заключавшееся в том, что, когда Констанс и я станем взрослыми, он посвятит оставшуюся часть своей жизни школе, которую он создаст в соответствии со своими принципами, а моя сестра и я будем в ней преподавать. Много раз он говорил о том, что хотел бы вернуться к романтическим приключениям своей молодости и пересечь континент на крытой повозке вместе с нами. Все эти проекты были достойны восхищения, поскольку свидетельствовали о молодости его души, и через них в доме, где не было строгого родительского надзора, выразилась бы родительская любовь в самой восхитительной из форм, а также приверженность интересам семьи. Однако в жизни все было наоборот.
Каждое лето мы были заняты выращиванием сада, мне поручалась прополка сорняков, прореживание спаржи, сбор персиков и прочее в том же духе. Это были простые задания, и, если бы они не представляли собою продолжение моего порабощения, просто вынесенного на лоно природы, то были бы намного приятнее. Я был неуклюж, непродуктивен и ленив; и час за часом мне приходилось выслушивать все эти монотонно повторяющиеся замечания о моих недостатках, когда я работал в поле вместе с отцом. По замечанию моего отца я совершенно был непригоден в качестве помощника по ферме, и у меня, естественно, выработалось отвращение к работе в поле. Я до сих пор испытываю это отвращение, и оно станет препятствием для меня, когда мои силы пойдут на убыль, в выполнении легкой работой в саду в качестве подходящей активной деятельности для тела. Как бы то ни было, поскольку в течение всей зимы отец диктовал мне, как я должен жить, полагая это своим долгом наставника, совершенно невыносимым было то, что и лето становилось продолжением зимнего режима, в то время как мне совершенно было необходимо это время для того, чтобы восстановить свои силы и приобрести новые знакомства.
Позднее, после Первой мировой войны отец продал дом на улице Спаркс, посчитав его слишком большим для семьи, которая не нуждалась более в увеличении жилья, и вложил эти деньги не только в более маленький и более старый дом на улице Бакингем, но и в яблоневый сад в городе Гротон, штат Массачусетс. Он надеялся, что вся семья примет участие в работе в этом саду, по крайней мере, в сезон сбора яблок, и что это будет прекрасное место для летнего отдыха для сыновей и дочерей с их супругами и ожидаемыми внуками. Этот план с самого начала был обречен на провал. Молодые люди, которым едва перевалило за двадцать, должны считаться с необходимостью создания своего круга знакомых, и они не могут в течение долгого времени пренебрегать возможностью поиска своих будущих супругов.
XIIIФИЛОСОФ ВОПРЕКИ САМОМУ СЕБЕГарвард. 1911-1913
Я вернулся в Гарвард в качестве кандидата на получение докторской степени по философии в сентябре 1911 года, когда мне было почти семнадцать лет. Период между 1911 годом и завершением мною докторантуры был периодом, когда в Гарварде на отделении философии работали выдающиеся ученые, и хотя Уильяма Джеймса уже не было среди живущих, Ройс, Палмер, Мюнстерберг и Сантаяна все еще были живы и по-прежнему активны.
В первый год моего обучения я поступил на курс Сантаяны. Я мало что помню о содержании курса, зато хорошо помню его атмосферу. Ощущение непрерывной связи со старой культурой и ощущение того, что философия является неотъемлемой частью жизни, искусства и духа приносили мне огромное удовлетворение; и все же, теперь, когда прошло столько лет, я не могу указать на какую-либо определенную идею, с которой я познакомился на этом курсе.
Когда я оглядываюсь назад, я сознаю, что курсы Палмера также мало что мне дали. Это были лекционные курсы, и насколько я помню, на них рассматривалась традиционная философия английской школы. То, что я помню о Палмере, так это его сдержанность и мягкий характер, слегка склонившийся вперед под грузом прожитых лет, он все еще горел желанием вдохновлять молодых студентов на создание новых идей и на преодоление их природной застенчивости.
Ральф Бартон Перри был главным из тех, кто с радостью принял меня в студенты по просьбе моего отца. Он и Хольт, психолог, наряду с пятью или шестью другими учеными являлись авторами популярного в то время манифеста, известного как «новый реализм». Он содержал в себе смесь из отголосков прагматизма Джеймса и неких идей, аналогичных тем, что были высказаны в работе англичан Бертрана Рассела и Г. Э. Мура, и представлял собою протест против идеализма, который провозглашал, что реальность существует лишь в сознании и определяется его активностью. Само по себе это вполне вероятно, и все же, я помню, что основное впечатление, которое он произвел на меня, это невыносимая претенциозность и безосновательность. Один из авторов дошел до того, что попытался обосновать свои идеи, используя математическую логику, и в его обосновании практически каждое слово обнаруживало неправильное понимание терминов. С литературной точки зрения сочинение было написано в глупо-самодовольном стиле. Тем не менее, я помню Хольта как умного и очаровательного человека, как опытного полемиста в рамках его семинара, а Перри был одним из великих и достойных представителей американского либерализма.
Я дважды и совершенно по-разному столкнулся с Джосайя Ройсом. В первый раз это было на его курсе по математической логике. Хотя я не считаю, что его вклад в математическую логику велик, тем не менее, именно он познакомил меня с этим предметом. Ройс был многосторонней личностью. Он появился в научном мире в критический период, когда стали высыхать старые источники философской мысли, и в жизнь стали прорываться новые научные идеи. Математическая логика в том, как он ее преподносил, указывала на несомненно умного человека, слишком поздно пришедшего в новую область, чтобы овладеть ею в совершенстве.
На семинарах Ройса по научному методу, который я посещал в течение двух лет и который дал мне все самое ценное, что я когда-либо получал в процессе обучения, так же было заметно его раздвоение между прошлым и будущим. Ройс с удовольствием включал в эту маленькую группу любого думающего студента, выполнявшего обоснованную рабочую программу и умевшего хорошо выражать свои мысли относительно методов, посредством которых он пришел к этим своим идеям и относительно их философской значимости.
Если сказать, что группа была неоднородной, это все равно, что не сказать ничего. Среди нас был гавайский эксперт по вулканам. Он запомнился мне только благодаря двум словам pahoehoe и аа, которые, как я понял, были обозначениями двух типов лавы. Также среди нас был Фредерик Адамс Вудс, автор книги «Наследственность в королевской семье» («Heredity in Royalty»), занимавшийся евгеникой, имевший снобисткий склад ума и придерживающийся мнения о том, что генетика имеет очень важное значение. Перси Бриджмен, уже тогда скептически настроенный по отношению к элементам, из которых состоят эксперимент и наблюдение, и понимавший влияние прагматизма Джеймса на физику, определенно склонялся к операционализму, позднее принятому им. Первый руководитель бостонской психопатологической больницы, Саутард, высказывал интересные вещи по поводу проблем, связанных с методом в психиатрии. Среди нас был также профессор Лоуренс Дж. Хендерсон, физиолог, объединивший в единое целое поистине великолепные идеи относительно пригодности окружающей среды и то, что, по моему мнению, было абсолютно невозможно поместить в какую бы то ни было философскую структуру, и чья помпезность нисколько не была менее заметной из-за его кредо, приведшего его к тому, что он в системе мироустройства на полпути между истинным ученым, подобным ему самому, и Создателем отвел место для великого делового предпринимателя. Случайно я обнаружил, что те, кто недооценивает свою профессию ученого, редко поднимаются до самых ее вершин.
Я полагаю, что именно на этом семинаре я впервые встретился с Ф. К. Рэттрейем, англичанином, который позже стал служителем унитарной церкви и занял место на кафедре проповедников в одной из церквей в английском Кембридже. В то время именно Реттрей в большей степени, чем кто-либо из официальных преподавателей, продемонстрировал мне, что такое хороший полемист, и до какого уровня необходимо доводить искусство дискуссии на занятиях. Я никогда ранее не встречал человека, способного так искусно показать всю несостоятельность пустословия, которое всегда сопутствует таким дискуссиям. И все же, я не мог избавиться от ощущения, что его приверженность к Сэмюэлю Батлеру и его жизненная сила, подобная той, какой обладал Бернард Шоу, скорее были проявлением его личных переживаний, искусно защищенных проницательным умом, чем обычной чувствительностью к точности приводимых доводов. Очень часто Реттрей и я объединяли наши усилия на семинарах, на которых мы участвовали, и, боюсь, что я стал его очень способным учеником и источником постоянного раздражения для моих наставников.
Я также посещал семинары Мюнстерберга. Он был крайне ошеломляющей личностью. Мы никогда не узнаем, до какой степени его высокомерие было скрытым чувством презрения к Америке, где он преподавал, и результатом сравнения ее с Германией, где ему так и не удалось найти для себя постоянное пристанище. Его сентиментальная личность до удивления напоминала германского Кайзера, и по моему мнению, была не менее выражающей ненадежность и грубую настойчивость, которые были характерны для самых разных слоев общества могущественного и крепкого Рейха. Каким бы ни было его мнение об Америке, которую он принял и которая приняла его, он в совершенстве овладел американским искусством, таящим в себе немалые выгоды, — саморекламой. Его сильный иностранный акцент и фразеологические обороты, присущие обычно иностранцам, придавали интригующее звучание ег