Таким образом, я прибыл в Кембридж во время войны. Атмосфера была мрачной и тяжелой. Часть зданий, располагавшихся на задворках университета, была превращена в импровизированные военные госпитали для раненных солдат. На всех пустынных пространствах на территории университета были выстроены уродливые хибарки-времянки, казавшиеся более постоянными, чем что-либо, заранее спланированное как постоянный объект.
В «Юнионе» постоянно вывешивались списки убитых, и отчаявшиеся отцы и братья читали их с надеждой, что в них нет имен кого-либо из их семей, и все же ожидая, что рано или поздно фамилии их родных могут появиться в них. Журнал Блэквуда печатал ежемесячно отрывки из книги Йена Хэя Бейта «Первые сто тысяч» («The First Hundred Thousand»), рождавшей в нас ощущение непосредственной близости войны и нашей к ней причастности.
Военные новости были печальными и зловещими. Мои друзья и коллеги с трудом могли со всей серьезностью заниматься своей научной работой, а темные улицы и выкрашенные в белый цвет края тротуаров усиливали общее настроение тоски и обреченности. В конце концов, до нас дошли слухи, что немцы собирались вскоре предпринять большую операцию на подводных лодках против торговых и пассажирских кораблей.
Мне было странно повсюду встречать солдат — в кинотеатрах, на улицах и даже в аудиториях университета — и думать о том, что будучи иностранцем я был защищен от участия в принесении всеобщей жертвы. Несколько раз я подумывал о том, чтобы записаться в армию, но меня останавливал тот факт, что, в конце концов, это была не моя война, и отправляться на нее до того, как родители смогут принять это, будет в некотором смысле серьезным предательством по отношению к ним. Кроме того, у меня было очень плохое зрение, и я был далеко не самым лучшим кандидатом в солдаты; также мне не хотелось приносить себя в жертву ради того, что касалось вещей, в которых я не был убежден до конца. Хотя несомненно я поддерживал в этой войне Англию и Францию, все же я не испытывал того праведного гнева, охватившего моего отца в силу целого комплекса переживаемых им эмоций, о которых я уже писал.
Я был под впечатлением от франкмассонства, присущего британскому правящему классу, представители которого, неважно каких политических мнений они придерживались, могли делиться знанием многих секретов, тщательно скрываемых от прессы и общественности. Я был вынужден обратить на это внимание во время моего второго пребывания в Кембридже. Я имел привычку получать от моих родителей экземпляры старого бостонского Транскрипта, остававшегося, как и прежде, источником сверхреспектабельности и довольно достоверной информации. В одном из номеров я прочел о затонувшем британском крейсере «Отважный». В британских газетах я не встретил ни одного слова касательно этого случая. Я отправился с этой новостью к Расселлу, и он мне сказал, что это известно с момента, когда это произошло, и что «Иллюстрированный Журнал Лондонские Новости» («Illustrated London News») опубликовал фотографию корабля с подписью «Фотография Отважного!» («Audacious») и никаких объяснений по поводу проявленной отваги.
Более того, кажется, Расселл был хорошо информирован относительно всех подробностей о войне, которые скрывались от широкой общественности. Хотя в этот период Расселл был чрезвычайно непопулярной фигурой среди официальных представителей Британского правительства. Он сознательно возражал против войны и был глубоко убежденным пацифистом; и когда позже Америка вступила в войну, он высказался относительно Американского правительства настолько враждебно, что его отправили в тюрьму и лишили права преподавать в Кембридже.
Для меня такое сочетание — быть занесенным в черные списки правительства и в то же время иметь право получать от своих официальных оппонентов информацию, которая была недоступна широкой общественности, — казалось признаком как стабильности Англии, так и уверенного положения ее правящего класса в то время.
К наступлению рождественских праздников я больше не мог выносить мрачной атмосферы Кембриджа, и я отправился в Лондон. Я нашел жилье и в меланхолии проводил время за чтением книг о Лондоне, принадлежавших моей домовладелице, и посещая упомянутые в этих книгах места, чтобы проверить, изменились ли они к тому времени. Я нашел своих австралийских друзей в отеле Блумсбери. Я также навестил еще одного гарвардского приятеля, с кем я подружился из-за философии, Т. С. Элиота, который, как мне кажется, выбрал для себя Оксфорд тогда, как я предпочел Кембридж. Я нашел его в меблированных комнатах Блумсбери, и мы с ним не очень весело провели время вместе за рождественским обедом в одном из ресторанов Лайонс. Я также повидался с Уайтхедами и убедился, что военные лишения не прошли мимо них.
Немного спустя после того, как я вернулся, я получил телеграмму от родителей, в которой они сообщали, что подводные лодки становятся настоящей угрозой, и что мне необходимо вернуться домой на самом первом корабле, отплывающем в Америку. В действительности Кембридж был практически закрыт, и оставаться там не имело никакого смысла. Я решил закончить свой учебный год в Колумбии, таким образом, я заказал билет от Ливерпуля до Нью-Йорка и отправился в печальное путешествие на поезде в Ливерпуль, сопровождаемый удручающими военными событиями. Моими соседями по купе была группа солдат-дизертиров, которые спрыгнули с поезда на первой же остановке еще до того, как мы прибыли на улицу Лайм, и прямо в руки военной полиции.
Мне приходилось зимой путешествовать по Атлантическому океану, и эти путешествия были такими же спокойными и приятными, как и в летнее время, но этот мартовский вояж был далеко не таким. Как только старое судно отправилось в путь, лишь юношеская жизнеспособность спасала меня от морской болезни на протяжении всего пути. Среди пассажиров выделялась семья беженцев из Бельгии, оставившая свое временное убежище в английском Кембридже, чтобы обрести более постоянное место для проживания в американском Кембридже. Профессор Дюпрье был выдающимся профессором в области права Римской империи в Ловене, и обаятельным джентльменом, но он был непрактичным маленьким ученым европейского типа. Практический ум семьи и жизнеспособность были представлены в лице его жены, величавой и открытой фламандки. У них было четверо детей, два мальчика и две девочки, которые были слишком юными, чтобы не испытывать удовольствия от приключений, сопровождающих путешествие, из-за переживаний по поводу того, что их страна потерпела поражение, и им пришлось покинуть родину. С этой семьей в течение нескольких последующих лет нам придется встречаться довольно часто.
Корабль прибыл в Нью-Йорк, где меня встретили нью-йоркские родственники. Я отправился в Бостон на несколько дней, чтобы проведать семью, а затем я вернулся в Нью-Йорк, чтобы завершить учебный год в Колумбийском университете, на который мне была выдана стипендия.
Высотные здания студенческих общежитий в Колумбии после Кембриджа и Геттингена показались мне подавляющими. Я также нашел жизнь в этом месте неудовлетворительной из-за отсутствия контактов и общности. Пожалуй, единственное, что объединяло профессоров, живших в многоквартирных домах в Юниверсити Хайтс, располагавшихся в самых разных местах, или в пригородных бунгало, это было почти всеобщее враждебное отношение к Николасу Мюррею Батлеру и ко всему, что он защищал.
Я не очень хорошо уживался с другими студентами в общежитии. Между нами не было интеллектуальной связи, и похоже, у меня вообще не было такта. Я упорствовал, критикуя тех, что имели больший опыт в области науки, и делал это не допустимым для своего возраста образом. Я важничал, выдавая какую-либо информацию, что не приветствовалось среди людей, окружавших меня, которые, в основном, были старшекурсниками. И правду говоря, я не всегда знал, что эта информация была особенно нежелательной. Я без приглашения садился играть в бридж, вторгаясь между уже устоявшимися группами близких друг другу игроков, даже не убедившись в том, а хотят ли они, чтобы я играл. Я должен был бы быть более чутким к тому, какую реакцию вызывало мое поведение. Они обычно досаждали мне тем, что поджигали газету, которую я читал, и другими подобными жестокими выходками.
Следуя совету Бертрана Расселла, я учился под руководством Джона Дьюи. Я также посещал курсы других философов. В частности, я прослушал курс лекций одного из новых реалистов, но я лишь еще раз убедился в том, что неудобоваримая масса красноречия, извергнутая по поводу математической логики, совершенно была несовместима с каким-либо знанием, содержавшимся в ней.
Мой семестр в Колумбии был сдвигом к лучшему, но хотя я начал научно разрабатывать собственные идеи, от профессоров практически не получал никакой помощи. На самом деле имя лишь одного из них было поистине великим по сравнению с теми, кого я научился ценить в Кембридже и Геттингене, это был Джон Дьюи; и все же, полагаю, что я не получил от него того, что мог бы. Он скорее обращал внимание на слова, которыми оперировал, а не научное содержание: то есть его изречения нелегко было перевести на точный научный язык и передать математической системой обозначений, с которой я познакомился в Англии и Германии. Будучи очень молодым, я ценил помощь и дисциплину жесткой логики и математических обозначений.
Примерно в то же время, когда я вернулся в Америку, мне сообщили, что отделение философии в Гарварде собирается попросить меня в следующем году занять место ассистента преподавателя, и что мне позволят прочитать курс «Обучающих лекций», что являлось прерогативой доктора философии. Таким образом, я приступил к подготовке моего курса обучающих лекций для Гарвардского университета.
Моя научно-исследовательская работа в Нью-Йорке представляла собой попытку создать аксиоматическую и конструктивную трактовку analysis situs[49] в области формирования понятий и терминов в рамках Principia Mathematica Расселла и Уайтхеда. Это было в 1915 году, за много лет до того, как Александер, Лефшец, Веблен и другие преуспели примерно в тех же вещах, которые я тогда пыт