[50], посредством которых он разрешил проблему обширной переписки. Это довольно пространные документы, с помощью которых он держал своих друзей аи fait[51] своих дел.
Мимоходом хотел бы отметить, что Чао Йен Рен стал, вероятно, величайшим филологом в Китае и одним из двух реформаторов китайского языка. Он был переводчиком Бертрана Расселла в Китае; он женился на очаровательной китаянке, бывшей врачом по профессии, которая также делает прекрасные переводы книг о китайской кулинарии для западных стран. У них четыре дочери, старшие две родились в Соединенных Штатах и сейчас замужем; в годы последней войны они помогали своему отцу преподавать китайский в Гарварде.
Дружба с такими людьми помогла мне понять значение неевропейских ученых для американских университетов. Я жил в период, когда происходили значительные изменения в относительной и абсолютной роли Америки в мировой науке. Правду говоря, эти изменения были лишь частью общего процесса, в котором страны или активизировали свою творческую деятельность, или же снижали ее. Это видно хотя бы по тому, как неоспоримое первенство Германии сошло практически на нет из-за эмиграции, войны и экономических трудностей. Еще я обнаружил, и это не менее потрясает и имеет большое значение, изменения в странах, первоначально чуждых европейской культуре, таких, как Китай, Япония и Индия и в новых колониальных странах. Многие из них всего лишь за период моей жизни приобрели огромный вес в западном научном мире.
Кроме моих регулярных курсов, я также читал так называемый обучающий курс по конструктивной логике. В течение ряда лет Гарвард давал каждому гарвардскому доктору философии право прочесть ряд лекций на темы по собственному выбору бесплатно; студенты, прослушавшие эти лекции, не могли рассчитывать на то, чтобы получить степень. Так или иначе, такие лекции получили официальное признание в Гарвардском университете. Я уже упоминал, что намеревался дополнить аксиоматические методы неким процессом, в соответствии с которым математическими единицами должны были быть построения более высокого логического типа, сформированные таким образом, что они должны были автоматически иметь определенные логические и структурные свойства. В идее было рациональное зерно, но были и определенные трудности, которые я не смог предвидеть и оценить, зависящие от фундаментального соответствия нашего опыта. Моя работа была тесно связана с понятием перспектив Бертрана Расселла, и я подозреваю, что в обеих работах было много общих недостатков и достоинств.
В то время на небосклоне гарвардского математического отделения появилась звезда первой величины. Это был Дж. Д. Биркгоф. В 1912 году двадцативосьмилетний Биркгоф поразил математический мир, решив важную задачу в динамической топологии, которая была сформулирована, но так и не решена Пуанкаре. Что было еще более примечательным, Биркгоф выполнил эту работу в Соединенных Штатах без какого-либо обучения за рубежом. До 1912 года считалось абсолютно необходимым, чтобы молодой многообещающий американский математик завершил свое образование заграницей. Биркгоф положил начало независимому формированию американских математиков.
Он продолжил свою работу по динамике именно в том аспекте, который ранее исследовал Пуанкаре, и читал курс лекций по проблеме трех тел. Я записался на этот курс, но то ли в силу моей неподготовленности, то ли из-за трудно воспринимаемого стиля изложения Биркгофа, а скорее всего из-за того и другого, я чрезмерно напрягался и не смог продолжать посещать эти занятия.
Биркгоф и Мюнстерберг были слушателями моего обучающего курса. По мере продолжения войны Мюнстербергу все сложнее и сложнее приходилось в Гарварде. Он был на стороне Германии, в то время как большинство его коллег, включая моего отца, поддерживали союзников. В конце концов, Мюнстерберг написал письмо моему отцу, воспринятое моими родителями как оскорбление и вызвавшее сильную ссору, во время которой Мюнстерберг ссылался на свой интерес к моей работе и на посещение моего курса лекций, а также на то, что он поддерживал мою работу. Естественно, ситуация не могла не вызвать во мне замешательства, и я проявил скорее преданность, чем такт, приняв сторону моего отца.
Если во время моих первых посещений Гарварда я лишь время от времени посещал заседания Гарвардского Математического Общества, то теперь впервые я стал регулярно ходить туда. Это было общество, созданное по типичному для Гарварда образцу. Профессора сидели в первом ряду и снисходили до студентов в милостивой олимпийской манере. Пожалуй, самой заметной фигурой был У. Ф. Осгуд с его лысой яйцеподобной головой и густой раздвоенной бородой, срезающий кончик сигары ножом, следуя манере Феликса Кляйна, и державший ее с намеренным изяществом.
По моему мнению, Осгуд был олицетворением гарвардского математика. Подобно многим другим американским ученым, посетившим Германию в начале века, он вернулся домой с женой-немкой и манерами истинного немца. Пожалуй, следует многое сказать в защиту женитьбы на немках — я счастлив, что сам сделал это. Во времена Осгуда этот псевдогерманизм Новой Англии был в моде. Его восхищение всем тем, что принадлежало Германии, подтолкнуло его к написанию книги по теории функций на почти правильном немецком языке. Вне всяких сомнений он был под впечатлением от статуса немецкого Geheimrat, и он стремился придать академической жизни в Америке такую форму, где он мог занять подобное положение. Он проделал успешную работу по анализу вопреки тем запретам, которые постоянно толкали определенный тип жителей Новой Англии от того, что первоначально, к тому, что является производным и общепринятым. Некоторые из его идей должны были привести его к открытию интеграла Лебега, но он не сделал последнего шага, который мог бы привести его к принятию потрясающих последствий его собственной концепции. Должно быть, у него все же было мучительное осознание того, что его поезд ушел, поскольку в свои последние годы он никогда не позволял своим студентам использовать метод Лебега.
Еще одним представителем германского периода американского математического образования был профессор Максим Боше. Он был сыном бывшего учителя французского, но свое образование получил в Германии и женился на немке. Как и в случае с Осгудом, немецкий был языком, на котором его семья говорила дома; но во всем остальном он отличался от Осгуда. Его работа была более оригинальной и на более широкой основе, и в своих манерах он был свободен от напускной манерности.
Из всех остальных математиков, пожалуй, двое произвели на меня особенное впечатление, это профессора Эдвард Вермили Хантингтон и Джилиан Лоуэлл Кулидж. Я уже говорил о Хантингтоне, чья оригинальность стала препятствием для осуществления им профессиональной карьеры в Гарварде. Его перевели в Научную Школу Лоуренс, где он обучал инженеров, хотя его способности в области чистой математики и логике были гораздо больше, чтобы заниматься лишь этим. Он дожил до того дня, когда его ересь получила всеобщее признание, и сегодня аксиоматический метод привлекает даже больше, чем должен был бы, кандидатов на получение степени доктора философии. Он был великолепным, вдохновляющим и терпеливым учителем.
Поскольку у руля управления университетом стоял Лоуэлл, Джулиан Лоуэлл Кулидж, будучи представителем рода Лоуэллов, потомком Джефферсона, был обречен на то, чтобы быть в фаворе. Кулидж получил свое образование в Англии и Германии. Он работал в области геометрии, где он проявил большое усердие и трудолюбие. Он был не только умным, но и совершенно изумительным человеком, а его неумение произносить букву «р» придавало ему еще больше обаяния.
Представлять статью на заседании клуба математиков было настоящим обучением в умении логически и интересно излагать материал. Оригинальность и сила воспринимались как должное. Сила в математике состоит из умения задействовать механизмы, как общепринятые, так и прочие, позволяющие человеку решить большую часть не решенных ранее проблем, с которыми он сталкивается в процессе своей работы. Это — способность создавать или разрабатывать методы, которые бы соответствовали требованиям решаемой проблемы, но это не получало высокой оценки среди членов того клуба. В то время не было такого места, где интересы перспективного студента, вышедшие за рамки того, что изучается на старших курсах, имели бы первостепенное значение, хотя с некоторых пор была создана такая организация в форме математического коллоквиума, который в настоящее время принял на себя большую часть функций математического клуба.
Я ходил в походы и занимался немного борьбой в гимнастическом зале, чтобы поддерживать себя в хорошей физической форме. Борьба — один из видов спорта, где близорукость не играла практически никакой роли. Правда, я так никогда и не преуспел по-настоящему в борьбе, но у меня были накачаны мышцы, и я был сильным, особенно сильными были мои плечи, так что даже более лучшим борцам приходилось сильно потрудиться прежде, чем они могли одолеть меня. В течение какого-то времени я весь был покрыт нарывами, и местами на моем теле была содрана кожа от соприкосновения с матом, словом, все в лучших традициях этого вида спорта.
Приехав из Кембриджа и Колумбии, я вернулся в атмосферу власти семейной дисциплины, которая не была уже такой интенсивной и распространяющейся на все жизненные сферы, как это было в мои студенческие годы. Да и было существенное различие: я больше не был учеником отца ни в одном из предметов. В семье сохранилась сама идея прежней структуры, но на этот раз играл роль тот факт, что я сам приносил доход, и поэтому стал иметь право на определенный статус в семье. И все же, я могу сказать, что лишь несколько лет спустя после моей женитьбы я перестал быть в глазах отца ребенком, от которого необходимо требовать послушания.
С того времени, как я вернулся из Европы, мои родители завели обычай приглашать студентов отца на воскресные чаепития. Приглашались также и мои студенты, и однокурсники моих сестер. Чаепития по воскресеньям, на которые приглашали представителей юного поколения — традиция старая как мир, и по прошествии времени ее первоначальный смысл так и не изменился. Когда я читал работы Теккерея, профессора флеботомии из Кембриджа, и о его попытках представить своих дочерей многообещающим аспирантам, это отозвалось эхом в моей памяти. Тем не менее, мне, как кому бы то ни было, не пристало высмеивать эти чаепития, поскольку в действительности именно благодаря им я учился тому, как вести себя в обществе по причине скудного наличия каких-либо других мероприятий, которые могли бы способствовать этому, а также мои сестры, как впрочем и я сам, на этих чаепитиях впервые познакомились со своими будущими супругами. Я многое узнал о том, как правильно вести себя, общаясь с другими людьми, начал развивать дружеские отношения и завязывать новые знакомства.