Мой отец был профессором русского языка в Гарварде, а также ему вменялось оказывать различные услуги тем русским, которые приезжали с визитами. Во время войны русских было много, сначала приезжали с различными важными миссиями и даже по поручению русского правительства, а позднее — это были беженцы, бежавшие от опасностей грядущей революционной бури, а затем и от самой революции. Это были мужчины и женщины самого разного пошиба. Некоторые из них прибывали с очень серьезными миссиями такими, как, например, развертывание закупочной кампании по поручению царского правительства. Некоторые приезжали по личным мотивам, и были еще очень немногочисленные молодые щеголи, которые и посещали наши чаепития, где они пели русские песни, аккомпанируя себе на пианино, и флиртовали направо и налево во всех уголках нашего дома. Даже среди них встречались такие, у кого были серьезные задатки для того, чтобы хорошо устроиться на новой земле; но были среди них и такие, кто был также мало привязан к жизни, как пена к пиву. В течение некоторого времени мать и отец находили особое удовольствие, выступая в роли гостеприимных хозяев для этой группы аристократов, и они, к моему сильному неудовольствию, бывало сравнивали их учтивость, изысканность и savoir-fair[52] с моей неуклюжестью; но все время я хорошо сознавал, что наш дом был лишь декорацией для любовного танца этих утонченных душ, и они взирали на нас с крайним равнодушием, если не с презрением. В частности, я знал, что, если бы смог изобразить поведение этих беженцев за сценой, а также их сценическую элегантность, и если бы родители только заподозрили, что я это сделал, меня тут же бы изгнали навеки. Но в конце концов родители сами почувствовали, что в поведении этих экзотических личностей, словно разыгрывающих чеховский вишневый сад, было что-то слегка презрительное в отношении нас, и их визиты стали все реже и реже, пока не прекратились вообще.
С самого начала мой отец был против коммунистов. Частично это было так из-за того, что с Россией он был связан личным знакомством с такими людьми, как Милюков, который был меньшевиком и ассоциировался с потерпевшим поражение режимом Керенского. В идеале отцу следовало бы сохранить свои связи с новой Россией, нравилась ему она или нет, для того, чтобы он смог до конца понять, что же происходило, и смог предупредить правительство Соединенных Штатов, какими новыми опасностями это все грозило. Так или иначе, со времен революции не только научные сотрудники отца отходили все дальше и дальше от России, но нить за нитью рвались и его личные связи с этой страной. Он опубликовал книгу о России и о том, что она собою представляла с американской точки зрения, но она была основана исключительно на тех вымыслах, поток которых был неиссякаем с некоторых пор. Короче говоря, отчуждение, которое отец стал испытывать по отношению к России, повлекло за собой его нежелание выполнять свои прежние обязанности в Гарварде, связанные с приезжающими русскими, и я не сомневаюсь, что его отказ от дальнейших исследований славянских языков был одной из причин, в силу которой Лоуэлл спустя несколько лет безучастно отнесся к просьбе отца разрешить ему продолжить работу в Гарварде после того, как он достиг пенсионного возраста.
Общественное мнение все больше оказывалось на стороне Тройственного согласия, и все говорило о том, что нам надо было вступать в войну. Во время второго семестра была создана организация для обучения офицерского состава, известная как Гарвардский Полк (Harvard Regiment), в которую я вступил незамедлительно. Глубокой зимой мы с трудом тащились по снегу в тонкой летней униформе до бейсбольной клетки на солдатском поле, где нас посвящали в члены Школы солдата и Школы новобранцев. Когда пришла весна, мы продолжали наши занятия на открытом воздухе позади гарвардского стадиона и провели несколько тренировочных походов и маршей. Мы также маршем добрались до государственного хранилища ружей в Уэйкфилде, где упражнялись в искусстве стрельбы из мушкетов в течение нескольких дней. Несмотря на свое плохое зрение, я один раз в своей жизни показал результат, достойный снайпера. Это не было включено в список моих заслуг, скорее это была заслуга моего инструктора, мистера Фуллера, бостонского брокера.
Ситуация с Гарвардским Полком зависла в воздухе, но у меня был план отправиться летом в Платтсбург и обучаться там для зачисления в резервный состав. Все это, конечно, зависело от того, найду ли я работу на предстоящий год. Я встретился со многими деканами и руководителями различных отделений, искавших новых кандидатов для пополнения персонала, но, казалось, никто из них не был особенно заинтересован во мне, и профессор Перри уверял меня, что я еще не проявил себя достаточно хорошо, чтобы получить рекомендации. В то время я не был многообещающим преподавателем, но я не мог отделаться от мысли, что частично меня с такой холодностью принимали на факультетах из-за моего возраста и из-за их консервативного предубеждения против экспериментирования с чем-то неизвестным.
И все же мои затруднения частично были последствием моего развития. Годом раньше я с легкостью получил место ассистента преподавателя, поскольку не было никакой конкуренции с более старшими по возрасту и получившими одобрение представителями Гарварда в тех сферах, где они действительно хотели бы работать. Сейчас же, по прошествии года, ситуация была другой. Я просил о преподавательской деятельности, а вместе с этим о допущении к карьере в сфере, где желаемые места были немногочисленны и редки. Да и гарвардским преподавателям не особенно хотелось тратить время на человека, который может преуспеет, а может и нет, и будущее которого трудно предугадать.
В конце концов, под давлением моего отца, я решил поискать работу, связанную не с философией, а с математикой, и мне казалось несколько унизительным регистрировать свое имя в ряде агентств по найму преподавателей. Эта процедура напоминает рыбную ловлю, где рыба часто клюет, но редко заглатывает наживку. Наконец клюнуло, и я согласился провести следующий год в качестве преподавателя математики в университете штата Мэн в Ороно. Мы вернулись на Вершину Мира, в наш летний дом в Сэндвиче, чтобы провести там лето.
Рафаэль Демос еще раз навестил нас вместе с Джимом Марселлом, молодым австралийцем, студентом гарвардского философского отделения. Марселл, Демос и я вновь отправились в поход на север к горе Вашингтон вдоль гряды Уэбстера. Когда мы вернулись, я отправился в лагерь подготовки офицерского состава в Платтсбурге, штат Нью-Йорк, чтобы попытаться получить назначение в армию, что было очень желательным в случае вступления Соединенных Штатов в войну.
Я отправился с пристани в Сэндвич Лоуер Корнер. На пароходе, на котором я переправлялся через озеро Чэмплейн, я встретил приятеля моих школьный дней, неисправимого негодяя с улицы Уолкер, однажды гонявшегося с топором в руках за другим мальчишкой и ставшего одним из самых отчаянных молодых мошенников в Массачусетс. Он пытался выдать рядового кавалериста, с которым он путешествовал, за офицера, но я уже был достаточно знаком с армейскими знаками различия, чтобы не отличить желтую полоску на шляпе рядового кавалериста от золотисто-черной на шляпе офицера.
Гарвардский Полк в какой-то степени подготовил меня к армейскому лагерю. Но меня все еще шокировало то, что все эти молодые люди, воображавшие себя солдатами, пили прямо из бутылок и грязно ругались. В моей компании была пара человек, с которыми мне было интересно разговаривать, хотя здесь были представители нескольких нью-йоркских обществ смельчаков. Человек из моей компании, привлекавший меня более, чем другие, был из миссионерской семьи из Бурмы, он олицетворял собою непрерывность великой миссионерской традиции Адонирана Джадсона.
Мое скалолазание сказалось на моей физической подготовке, и я был достаточно силен, чтобы выдерживать марши и тренировочные бои. Я был поражен тем, что не только другие, но даже я сам изменил свою манеру поведения из-за того, что все мы были членами большой управляемой группы. К примеру, мне обычно и в голову бы не пришло купаться голым рядом с автострадой. Однако когда перед тобой в реке плещутся сотни обнаженных тел, ты уже не воспринимаешь свою собственную наготу как оскорбление для чувств окружающих тебя людей.
Или вот еще, как-то пробираясь между палаток, я случайно раздавил чьи-то очки. В обычной жизни я бы представился и предложил этому человеку заплатить за его очки; но в присутствии стольких молодых людей, одетых в униформу и не особо задумывавшихся о каких-то обязательствах, боюсь, что я спасовал.
Во время нашего обучения стрельбе из мушкетов я чувствовал себя крайне неуверенно. Без той специальной подготовки, через какую я прошел у мистера Фуллера в Гарвардском Полку, из-за зрения я не мог попасть в цель. Когда я объяснился по поводу этого недостатка с офицером, руководителем стрельбищ из мушкетов, и вернулся в палатку, мои соседи по палатке стали обвинять меня в симуляции. Они уже знали, как легко можно было смутить меня ругательствами; я чувствовал себя подавленным. Я так рассердился, что схватил одно из ружей, находившихся в палатке, правда не с намерением использовать его по прямому назначению и не в качестве клюшки, а скорее это был жест гнева и отчания. Конечно же, они без труда разоружили меня, но я потерял дар речи от потрясения, когда я впервые ясно увидел, каким убийственным образом можно было истолковать мои действия.
Я завершил занятия в лагере, не получив рекомендаций для зачисления в армию, и у меня осталось чувство чего-то незавершенного. Я вернулся в горы на недельку, а затем отправился в Ороно, чтобы приступить к моей новой работе в университете штата Мэн.
Ороно показался мне незавершенной и менее приветливой копией городов Новой Англии, к которым я привык. Я договорился насчет обедов гостинице Ороно, что было общепринятым среди молодых преподавателей факультета, и снял меблированную комнату в белом и довольно привлекательном доме, выстроенном в стиле, характерном для Новой Англии, владельцем которого был университетский библиотекарь.