Профессор Освальд Веблен из Пристона получил звание майора артиллерийских войск и стал во главе этой разнородной группы. Его правой рукой были капитан Ф. У. Лумис и первый лейтенант Филипп Алгер, позднее ставший капитаном, отец которого был великолепным экспертом в баллистике на морском флоте. Что касается нас остальных, мы жили в несколько странном окружении, где занимаемое производственное положение, армейское звание и ученое звание — все играло роль, и лейтенант мог обращаться к рядовому «Доктор» или выполнять приказы сержанта.
Одна единственная вещь имеет значение: мы выполнили то, что от нас ожидали. Это был период, когда все армии мира осуществляли переход от неточной старой формальной баллистики к точному решению дифференциальных уравнений, и мы, американцы, не отставали ни от своих врагов, ни от своих союзников. И на самом деле, в вопросах интерполяции и расчета поправок для исходных баллистических таблиц профессор Блисс из Чикаго великолепно использовал новую теорию функционалов. Таким образом, общественность впервые поняла, что мы, математики, можем играть какую-то роль в этом мире. Конечно, нас еще не рассматривали как волшебников, каковыми считали химика и инженера.
В этом смысле нам сопутствовала удача, так как из-за завоеванного нами престижа нам значительно повысили заработную плату, и стало гораздо легче найти работу, и поскольку власти предполагали, что мы не представляем особой важности, они не пытались вмешиваться или прибирать нас к рукам. Эмерсон рассказал не все о судьбе человека, создавшего более усовершенствованную мышеловку. Не только люди обивают порог его дома, однажды на его оскверненном дворе появляется преуспевающий представитель Корпорации Мышеловок, который покупает его за сумму, позволяющую ему выйти из дела по производству мышеловок, а затем этот представитель выбрасывает на рынок мышеловки, подогнанные под обычный стандарт, сохраняя в них, быть может, какое-либо усовершенствование, придуманное изобретателем, но все же в самом дешевом и незатейливом виде, какой способен стать предметом спроса. Зачастую восхитительный продукт частного производства, скажем, небольшого предприятия по производству сыра, сейчас продается крупным производителям сыра, которые превращают его наряду с продуктами сотен других предприятий в неприятный вулканизированный белковый пластик.
Во время Второй мировой войны и в течение некоторого времени после нее успех американского ученого обрекал его на судьбу американского сыра. В эту войну каждый химик, каждый физик, каждый математик был насильно призван на службу правительству, где свобода его деятельности была строго ограничена, что всегда сопутствует работе над секретными материалами, и сведена к разработке небольшого объема проблемы; ученого намеренно держали в неведении относительно всей сферы применения того, над чем он работает. Хотя и объясняют такое положение дел тем, что необходимо предотвратить утечку секретных сведений в руки врага, и несомненно это является одной из причин, но это также, вне сомнений, связано с американским стремлением к стандарту и недоверием к выдающимся способностям отдельной личности. А это, в свою очередь, связано с нашей любовью к правительственным проектам и к частным лабораториям с бюджетом, равным миллионам долларов, поощряющим традиционное эдисоновское исследование по всем, какие только возможны, направлениям за счет беспорядочного и непредсказуемого использования разума и интеллекта.
Однако в те давние времена создания испытательного полигона в Абердине Король Равнодушия уже умер, а Ее Величество Строгая Регламентация еще не взошла на трон. Это был период становления в американской математике. В течение долгих лет после Первой мировой войны большая часть американских математиков была представлена теми, кто на себе испытал дисциплину этого испытательного полигона. Я говорю о таких людях, как Веблен, Блисс, Гронволл, Александер, Ритт и Беннет.
Меня особенно интересовали молодые люди. Там я встретил Хьюберта Брейя, которого не видел с тех пор, как закончил колледж Тафтс. Брей в течение ряда лет работал в институте Райс, и сейчас он занимает там пост руководителя математического отделения. Какое-то время мы жили вместе. Позднее я переселился в переполненную комнату в одном из гражданских бараков к Филиппу Франклину, ставшему позднее моим зятем и коллегой по Массачусетскому технологическому институту, и к Гиллу из Нью-Йоркского колледжа. Я также какое-то время находился в приятельских отношениях с Порицким, позже оставившим математику и научную работу и занявшимся прикладной математикой, устроившись на работу в компанию Дженерал Электрик, и с Уиддером, преподающим сейчас в Гарварде на отделении математики.
Этот перечень далеко не полный. Гроштейн, оставивший Гарвард ради работы на испытательном полигоне, а затем ушедший на армейскую службу в качестве офицера, был долгое время ведущим математиком в Гарварде, вплоть до своей безвременной кончины. Я не упомянул огромное число имен астрономов, инженеров, преподавателей средних школ, с которыми в последние годы практически не встречаюсь.
Франклин и Гилл, которым было по девятнадцать лет и которые были значительно моложе меня, были моими близкими друзьями. Когда мы не работали на шумных ручных вычислительных машинах, называемых нами «дробилки», мы играли на протяжении нескольких часов в бридж, используя эти самые машины для подсчета очков. Иногда играли в шахматы или в недавно изобретенный вариант этой игры, рассчитанный на трех игроков, или же подвергали себя опасности, поджигая бездымный порох или ТНТ (тротил). Мы вместе ходили плавать в холодных солоноватых водах залива Чизепик или прогуливались в лесах среди растительности, слишком южной, чтобы быть нам знакомой. Я помню дынные деревья, на которых плоды росли в экзотической тропической манере прямо из ствола деревья.
Чем бы мы не занимались, мы всегда говорили о математике. Многое из наших разговоров не обязательно приводило нас к каким-то непосредственным исследованиям. Я помню какие-то полуготовые идеи о геометрии Пфаффьянса, которой я заинтересовался из-за Габриэля Маркуса Грина из Гарварда. Я не могу вспомнить все другие вещи, обсуждаемые нами, но я уверен, что эта возможность жить на протяжении длительного периода в математике и с математиками укрепила в нас стремление посвятить себя нашей науке. Довольно любопытно то, что эта жизнь оказалась очень похожей на замкнутую, но полную энтузиазма жизнь в науке, которую мне довелось узнать в английском Кембридже, и какую нельзя встретить ни в одном из американских университетов.
За время своих отпусков я несколько раз съездил домой. Я много времени провел с Г. М. Грином во время этих поездок. Он очень увлекся моей сестрой Констанс, ставшей многообещающим математиком. Однажды, во время моего приезда домой я обсудил с родителями план, давно занимавший мои мысли и состоявший в том, чтобы использовать мои связи на испытательном полигоне для зачисления меня в армию на ограниченную службу. Наконец, в октябре 1918 года появилась такая возможность, и при содействии майора Веблена я отправился в соседний городок, бывший главным городом округа, чтобы получить документы о моем призыве.
Меня отправили в пункт призывников в Форт Слокум, находившийся на острове недалеко от побережья округа Уэстчестер штата Нью-Йорк. Уже было ясно, что война близилась к концу. Меня путала непоправимость совершенного мною поступка. Я чувствовал себя так, словно был приговорен к заключению. Толпа новобранцев и их вид, с одной стороны, напуганных мальчишек, а с другой, крутых, преисполненных важности молодых солдат, не вызывали во мне никаких приятных ощущений. Единственно, что облегчало мою жизнь на острове, это присутствие другого такого же, как и я сам, не имеющего отношения к военным, новобранца д-ра Гарри Вулфсона с Гарвардского отделения семитских языков. Моя униформа обтягивала мою упитанную фигуру, а в униформу Вулфсона можно было поместить двоих таких, как он. Но даже несмотря на эти военные формы, мы все равно выглядели как профессора колледжа, когда прогуливаясь по дамбе, рассуждали об Аристотеле, средневековом еврейском языке и об арабской философии.
В конце концов, некоторых из нас отправили обратно на Абердинский испытательный полигон. Мы проплыли вокруг Манхеттена на буксирном судне и на одной из станций на побережье Джерси пересели в поезд, направляющийся в Филадельфию. В Филадельфии нас оглушил звук пароходных свистков в честь первых ложных сообщений о перемирии с Германией, а из окон учреждений дождем сыпались газеты. Два дня спустя, когда мы уже получили предписание вернуться на испытательный полигон, рано утром нас собрали и сообщили, что было подписано настоящее перемирие.
Военная иерархия на испытательном полигоне была крайне своеобразной. Кроме группы руководителей, группы баллистиков и некоторых других групп подобного рода, там были рабочие, занимающиеся шитьем мешков для пороха, а также выполняющие земельные и строительные работы. Последние, в основном, были мужчины, не призванные на службу на фронте из-за венерических заболеваний. Все группы были перемешаны между собой, безотносительно к занимаемым должностям собирались в компании и расселялись по баракам. Я полагаю, мне не стоит разъяснять то, что я непрерывно переживал шоковое состояние, которое переживает человек, оказавшись среди людей, постоянно изрыгающих грязные ругательства, и еще не привыкший к грубой откровенности армейской жизни.
Два раза я нес караульную службу. В первый раз я очень легко справился с этим, поскольку мне надо было совершать обходы в здании, где размещались хроноскопы и научная библиотека. Между обходами у меня было много интересного материала для чтения. В другой раз мне пришлось нести службу обычного часового, таская ружье с прикрепленным штыком. Мне показалось трудным не иметь возможности вздремнуть и оставаться достаточно бодрым, чтобы откликаться дежурному по караулам. Ранним утром я немного отдохнул на голой пружинной кровати в комнате для караульных; и хотя, проснувшись, я чувствовал себя разбитым, достаточно было выданной всем нам