Что она отъявленная шлюха. Что она из тех баб, которые должны за честь почитать, когда их трахают собственные мужья.
Пятница. Позвонил Т. Э. Уинслидейл. Фортепиано настроено. Он ждет нас в понедельник.
Все уже оповещены.
Суббота, 17 февраля. Зашел повидаться с А. И снова он отказался идти к Уинслидейлу. А. сказал мне: «Это полный крах». Я с легким злорадством заключил, что ему полегчало, раз он старается связно выражать свои мысли. Нет, он обязательно должен туда пойти. Он нужен нам, чтобы навести порядок в квартетах, сыграть постлондонские трио, разучить особенно трудные пассажи. Необходимо, чтобы он всем этим руководил. Элизабет пришла мне на помощь, начала его упрекать.
Тогда он сказал, что придет.
Потом опять пустился в долгие нудные рассуждения <…>:
— На месте каждой вещи разверзается бездонная пустота… Можно обойтись без всего… Неодолимая усталость, пронизанная мыслью о смерти, стремящаяся к смерти, к состоянию смерти… Быть мертвым… Откуда ждать спасения? Какой пластырь, какой бальзам, какой пепел может нам помочь?.. То, что нас сломило, было ничем… Одновременно бессмысленным и ничем… Я ищу хоть что-нибудь, за что можно уцепиться…
Washington's Birthday[43].
Зашел вместе с Мартой на улицу Бак. А. был готов и выглядел относительно хорошо. Элизабет никак не могла решить, что ей надеть, колебалась между двумя платьями. Вышла к нам в синем платье, делавшем ее очень солидной. Сказала, что не хочет походить на молодую девушку. Пришлось мне дать клятву, что темно-синий как раз годится — в нем никто не примет ее за школьницу.
Мы явились к Уинслидейлу одними из первых. Коэн уже был там. Томас и Рекруа пришли вместе. Карл привез Йерра и Глэдис. Мы поспешили сесть за стол.
Марта рассказала, что никогда еще не видела Поля таким счастливым: любовь повергла его в настоящий экстаз. Йерр пришел в негодование. Объявил, что нужно опасаться любви, счастья, всех этих слов, которые грешат чрезмерной растяжимостью. К нему присоединился Рекруа. Сказал, что слова, претендующие на чистый смысл, напоминают маяки-убийцы. И начал описывать эти огни, которые жители прибрежных селений в старину зажигали у моря, вблизи от опасных прибрежных рифов, по ночам, когда штормило или бушевала гроза, чтобы они сбивали с пути моряков, принимавших их за обычные маяки.
— Но зачем же ставить любовь на одну доску с кораблекрушением? — спросила Элизабет. — И зачем так упорно причислять ее к гибельным и постыдным чувствам?
О, я далеко не первый, кто прибег к сравнениям, — возразил Йерр, — и не мне, с моей седой головой, вменять в вину эту «убийственную грозу»! Но, по правде говоря, я нахожу их не такими уж глупыми, с их помощью нетрудно описывать страхи, бури и тревоги, свойственные любви.
Нет, сказала Э. — Любовь — это не тоска или ненависть, не страх или война, не обездоленность или одиночество. И в чем суть обыкновенной, всем знакомой любви, если не в искренней расположенности к любому окружению, к любым удовольствиям, в свободе безбоязненно открывать душу, откровенно выражать свои мысли, наслаждаться слиянием тел, нежданной возможностью не таиться, не прятаться от другого?!
— О нет, — ответил Йерр, — самое благородное желание может похвастаться лишь пустотой в душе Или слабостью мышц и извечным одиночеством, — вот то, что вдыхает силу в любовь.
— Увы! — вставила Глэдис.
Не верьте Элизабет! — продолжал Йерр. — Любовь в ее понимании — это изобретение конца восемнадцатого века! Именно он породил убогую идею о безграничной и возвышенной любви мужчины и женщины. Об этой коварной лихорадке, заставляющей человека открывать другому всю свою душу, изливать на него всю свою нежность… Получать наслаждение оттого, что даешь наслаждение, разделяешь с любимым существом свои печали, свои страхи, свою жажду жизни и надежды на вечное совместное существование… Но не это ли самый прямой путь к несчастью?.. Самые трогательные воспоминания, самая преданная страсть, любовная бессонница, неустанные восторги, ощущение вечного праздника, экстаз, побеждающий скуку, — вот что на самом деле сулит беду!
Элизабет пожала плечами.
— Да это карикатура на любовь, — сказала она Глэдис.
— Это карикатура, — подтвердила Глэдис.
— И однако, Йерр не прав лишь отчасти, — сказал Р. — Он поклялся, что никогда не женится. Мол, супружеская жизнь связывает руки, мешая быть счастливыми, — так двое нагих рабов стонут под гнетом их общей ноши, страшась умереть и, вдобавок, умереть не одновременно и не рядом друг с другом. Любовь — это не пригнанные одна к другой части головоломки и не книги. И если мы закроемся в комнате вдвоем, крепко обнявшись, заперев все двери, завесив все окна, разведя огонь в камине, чтобы спастись от зимней стужи, то разве так мы обретем покой? Ибо в нас самих нет ничего, — продолжал он, — кроме скуки — порождения лени или одиночества, химер — порождения небытия, ужаса — порождения пустоты, криков отчаяния — порождения тишины, и страха смерти.
Марта повернулась к А.: значит, нужно быть «как все», развлекаться, брать в руки вещи, смешиваться с толпой, вдыхать воздух, стараться твердо стоять обеими ногами на том, что зовут землей, и хоть изредка участвовать в том, что зовут жизнью.
— Иными словами, отвлекаться от смерти, — подхватил Р., — или обманывать ее. Но отречение от всего не защитит от ее прихода.
— Совсем напротив, — сказала Марта, — часто кажется, что отречение укрепляет страсть, от которой хочешь отказаться.
Это был иллюзорный расчет.
Йерр решил их передразнить:
— Разве не чувствуете вы в глубине души, как нелепы эти чаяния, как они одурманивают вас, отвращая от самого простого, мешая дышать, свободно двигаться, нить воду или преломлять хлеб; ведь они стоят вам счастья.
— Мы любим все низменное, — ответил Коэн, — грубые чувства, экскременты, пот, зеркала, романы, цветы, музыку и предметы роскоши. Мы обманываем тех, в ком пробуждаем желание, которое влечет их к нам. Это желание, естественно, обращено на нас самих, но мы лишены того, чем могли бы его утолить, ибо сам объект его всегда равнодушен и отстранен. Каковы бы ни были преимущества этого чувства, какое бы удовольствие оно мне ни доставляло, я считаю абсурдом стремление других привязаться ко мне, как и мое стремление привязаться к ним: поводья переходят из рук в руки, скачка ведет в никуда, нарушает и без того сбивчивый ход истории, и ее происхождение без конца теряется в отсутствии длительности.
— Желание связать себя словом, — продолжал Йерр, принимая величественные позы, в насмешку над Рекруа, — означает намерение связать свое желание по рукам и ногам, обречь себя этой ложью на более жалкую и несчастную жизнь. Подобный поступок только сгустит тьму, в которой мы безнадежно блуждаем, и усугубит тревогу, свойственную людской натуре. Прошу меня простить, — добавил он, обернувшись к Г., — это я так шучу!
Тут Карл сообщил Йерру, что есть коротенькое японское четверостишие, в котором говорится примерно следующее: «Отчего разлука — что так безнадежно бесцветна — властна окрашивать чувства, что трогают сердце?»
Коэн был явно восхищен. Э. кивала с чуть глуповатой улыбкой.
Мы приступили к тушеному мясу. Среди костей были две, полные костного мозга. Т. Э. Уинслидейл непонятно зачем велел подать к жаркому мисочку с жидкой томатной подливкой. Но Бож процитировал Ювенала: в череде звуков следует помещать женский голос между звоном колокольчика на шее у коровы и звоном ритуальной бронзовой чаши, в которую ударяют билом во время затмения.
А. слегка оживился. Он раздраженно осудил эти шутки, которые нашел плоскими, тем более плоскими, что они изобиловали псевдонаучными изречениями. Сказал, что все чаще и чаще с удивлением обнаруживает всю ограниченность наших жизней, нелепость наших нравов, убожество наших дискуссий. Что намерен отойти от нас. Что собирается переехать подальше от нас. Что мы — сборище жаб, презренных созданий. И он не желает больше сидеть в этом жабьем болоте. А потому переберется на другой берег. Пересечет мост, и всё…
— Мост нельзя пересечь, — поправил его Йерр. — По мосту можно только пройти. Если мост, на наше счастье, пересекает реку, мы не можем пересечь ее, пересекая мост. Иначе это был бы крестообразный маршрут, который сбросил бы нас в воду, — назидательно заключил Йерр.
А. мрачно молчал. Коэн решил перевести разговор на то, что мы собирались исполнять сегодня. Но А. не только отказывался это обсуждать, а даже и смотреть на него не хотел.
— Типичный меланхолик, — заметил Йерр, — то он запирается в своей комнате…
— …то блуждает по темному лесу, — закончил Бож.
А. нарочито игнорировал их обоих. Рекруа объявил, что ему нужно вернуться к работе, к занятиям более вещественным, чем слушание музыки — «слушание ритмизированной бессмыслицы», как он выразился. Что мелкие пристрастия — особенно самые банальные, самые конкретные — гарантируют спасение от одиночества и предохраняют от разрушения. Что если бы некоторые человеческие потребности — ритуалы дружбы, обязательства по отношению к другим и даже более объединяющие вещи, типа коллективных сборищ, — не реализовались бы должным образом и не повторялись регулярно, каждую неделю, тогда в мире воцарился бы хаос, смятение и все, что влечет за собой смерть.
— Играть одному, — продолжал он, — давать себе самому задания, занимать себя — задача не из легких. Настоящая проблема! В основу этой проблемы — как и в основу любви — я ставлю скуку, страх остаться в полном одиночестве при свете дня — ради выгоды. Или остаться в полном одиночестве во мраке ночи — ради любви.
— Вы безумцы! Жалкие идеологи! — неожиданно вскричал А. — Интеллектуальные калеки! Ваша деградация достигла предела. Мир вокруг вас загнивает, позабыв о свежести. Вы поражены немощью, которая расползается вокруг, делает из вас мертвецов, лишает вкуса, смыкает вам глаза, так что мир сужается до карликовых размеров, затыкает ноздри, не давая дышать в полную силу и позволяя различать только зловоние, гнетет вас прошедшими тысячелетиями и пугает печальным и неверным грядущим…