Командир батальона, майор Вайс, был обнаружен возмущенными солдатами вермахта из 221-й дивизии прикрытия в непотребно пьяном состоянии. Призванный к ответу, он только тупо твердил, что ничего не знает о произошедшем.
Служаки из 309-го батальона полиции, большинство которых были родом из Прирейнской горно-лесистой местности, в своем угодливо-покорном холуйстве показали себя как отпетые палачи, ни в чем не уступающие эсэсовцам. Не все были фанатичными антисемитами, как Пипо Шнейдер, или садистами, помешанными на расстрелах. Многие полицейские, как и большая часть эсэсовцев, совершали преступления под воздействием коллектива, в котором служили. Для них признание сослуживцев было важнее, чем чувство человеческого сострадания к жертвам. В их кругу считалось за аксиому, что они не несут персональной ответственности за судьбы евреев. Это мнение было широко распространено даже в таких разнородных в социальном отношении подразделениях, как 101-й резервный батальон полиции из Гамбурга.
Кристофер Браунинг привел в своем исследовании много примеров того, как редко полицейские использовали различные лазейки и возможности, чтобы уклониться от личного участия в расстрелах. Конечно, в частях СС, где «солидарность» действий в боевой обстановке считалась непреложным законом, влияние коллектива на личность было еще сильнее.
Так, например, шарфюрер СС Швенкер не нашел в себе мужества попросить освободить его от участия в расстрелах гражданских лиц только потому, что он якобы боялся «выглядеть в глазах других трусом». Он пояснил: «Я также опасался, что это может каким-то образом повредить мне в будущем, если я покажу свою мягкотелость. И кроме того, сослуживцы станут думать, будто я — слабак и не имею закалки, которая обязательна для каждого члена СС».
Поэтому позже он постоянно пытался использовать другие средства, чтобы в операциях по расстрелу находиться на заднем плане. Постоянное участие в этих варварских мероприятиях часто порождало у людей своего рода эффект привыкания. Кристофер Браунинг пишет: «В конечном счете холокост стал возможным потому, что, говоря без обиняков, отдельные люди длительное время уничтожали других людей десятками тысяч. Те, кто непосредственно уничтожал людей, превращались в «профессиональных убийц».
Многие из них после экзекуций заглушали свою совесть алкоголем. И только единицам удавалось выйти из-под влияния коллектива и отказаться от дальнейшего личного участия в массовом истреблении людей. Возможно, они и подвергались насмешкам. «сотоварищей», однако нет документальных доказательств того, что «отказники» несли какие-либо серьезные дисциплинарные наказания.
Иногда личное участие в расстрелах могло осуществляться даже на добровольной основе. Узнав о такой возможности, штурмбанфюрер Эрнст Элерс так отреагировал на предстоящую экзекуцию: «Эта новость была для меня как удар обухом по голове, и я не мог взять в толк, как такое распоряжение стало возможным. Я ломал голову над тем, как уклониться от предстоящей операции. И наконец решил обратиться к начальнику — шефу оперативной группы Небе с просьбой освободить меня от обязанностей командира расстрельной команды. Небе пошел навстречу моему желанию и взял меня в штат своей группы».
Бывший обвинитель на Нюрнбергском процессе Бенджамин Ференц говорит по этому поводу: «Нельзя полностью отвергать аргумент отказа от выполнения преступных приказов. Однако многие преступники совершали убийства с такой скрупулезностью и даже сами устраивали погони за убегающими жертвами с таким рвением, что этот аргумент во многих случаях не выдерживает критики».
А как воспринимались экзекуции теми, кто не входил в узкий круг нелюдей? Как относились солдаты вермахта к массовым расстрелам? Почти повсеместно они становились свидетелями репрессий против еврейского гражданского населения, видели расстрелы вблизи деревень, наблюдали за истреблением людей, которым занимались немцы, одетые в военную форму. Они также не могли не замечать, что убийцы носили такие мундиры и воинские знаки, которые отличались от формы одежды и знаков различия личного состава вермахта.
О своей первой встрече с эскадронами смерти оперативных групп СС вспоминает бывший офицер Петер фон дер Остен-Закен: «Это были не солдаты вермахта, а специальные подразделения СС. Вскоре после занятия населенного пункта частями вермахта, там стали сгонять евреев на базарную площадь. Ужасное зрелище. И многие солдаты, которые все это видели, не могли понять сути происходящего. Они говорили: «А что это все значит? Что это за дела? Пусть только нас в это не впутывают!»
Такое негативное отношение можно было тогда наблюдать даже среди рядового состава. Но, естественно, говорить обо всех не приходится, потому что многие относились к этому безразлично».
Карл-Гейнц Дроссель, бывший ефрейтор 415-го пехотного полка, был потрясен до глубины души расстрелом, который проводили эсэсовцы в Дагде (Литва): «Я видел мальчика, вероятно, лет шести, который все порывался пойти направо. Думаю, там стоял его отец. Тогда стоявший за ним человек выстрелил мальчику в затылок и пинком сапога сбросил его тело в яму. Этого я вынести не мог. Образ того маленького мальчика и сегодня не дает мне покоя».
Дроссель сделал для себя выводы из пережитого — позже, в Берлине, он спас от ареста гестаповцами еврейскую семью.
Почти повсеместно солдаты вермахта привлекались при проведении массовых расстрелов в качестве «тылового вспомогательного персонала», то есть для оцепления и прикрытия мест проведения экзекуций. Они становились свидетелями, а зачастую — и соучастниками.
Одни смотрели на это с ужасом, другие — с отвращением, и только единицы протестовали. Едва ли кто-то интересовался причинами происходящего. Немало было и таких, кто ничего не слышал о творимых преступлениях, поскольку постоянно был занят тем; чтобы сохранить собственную жизнь. И опять-таки находились другие — горячо одобряющие кровавые зверства оперативных групп. Они улюлюканьем подзадоривали убийц и унижали беспомощных жертв даже в последние минуты их жизни. А иногда солдаты сами занимались разбоем и убийствами, часто без всякого на то приказа.
В их письмах к родным мало сведений об первом периоде истребления евреев. Однако, когда солдаты приезжали домой на побывку с фронта, то, естественно, рассказывали об этом в узком семейном кругу. Так постепенно просачивалась в народ правда о массовых расстрелах на Востоке.
Между тем экзекуции оперативных групп СС принимали гигантские размеры. «В ходе крупных боевых операций войск проведен ряд карательных актов возмездия, — говорилось в «донесении по существу» оперативной группы «Ц». — Самое значительное мероприятие такого рода осуществлено сразу после взятия Киева. В нем были задействованы исключительно евреи со всеми членами своих семей».
То, что скрывалось за бюрократической маскировкой, означало не что иное как не знающая прецедентов массовая кровавая бойня. 29 и 30 сентября 1941 года в овраге Бабий Яр под Киевом расстрельная команда 4а оперативной группы «Ц» уничтожила 33 770 евреев.
29 сентября после захвата Киева немецкими войсками из города потянулась длинная вереница людей в направлении этого оврага. Матери с грудными младенцами, старики и старухи, подростки и дети — более 30 000 человек двигались по дороге в казавшейся бесконечной процессии. Они выполняли распоряжение, которое за день до этого было расклеено в виде плакатов по всему городу.
Тем, кто попытается уклониться от требований призыва новых властей, грозил немедленный расстрел. А что ожидало всех, кто подчинится приказу, не мог предположить ни один еврей, пришедший к указанному месту у кладбища.
Эвакуация? Временная изоляция? Почему тогда их заставляют снимать одежду? Ужас охватил людей, когда их погнали сквозь строй полицейских под градом ударов дубинками с обеих сторон. Но это было только начало. Когда они после процедуры избиения подошли к оврагу, им было приказано по команде небольшими группами ложиться в ряд на землю. И тут в дело вступили расстрельные команды. Залпы очередей из пулеметов, кое-как присыпанные землей трупы, и уже следующая партия загоняется в овраг. Снова и снова начиналась эта ужасная сцена, она повторялась опять и опять, и так час за часом. Вконец обессилевшие от кровавой бойни немецкие команды смерти вынуждены были перейти на работу посменно: час расстрелов, час передышки. Эта карусель кошмара продолжала крутиться до наступления темноты.
Все, до кого не дошла очередь, были на ночь загнаны в пустые сараи. И даже там, в неимоверной тесноте, некоторые хотели еще верить в свое «переселение». Но утром прибыли хорошо отдохнувшие зондеркоманды и, не встречая никакого сопротивления, спокойно довершили свое черное дело, как мясники на скотобойне.
Одна из немногих оставшихся в живых, Людмила Шейла Полищук вспоминает: «Маму и меня привезли на место сбора. Я начала кричать. Мама схватила меня за руки и сказала: «Доченька, не плачь так громко, а то они нас убьют. Если будешь молчать, мы спасемся». Потом вдруг появилась команда стрелков. Мать не стала ждать расстрела, с первыми выстрелами бросилась вместе со мной в ров и там накрыла меня своим телом. Зондеркоманды начали наваливать на нас трупы. Потом они расстреляли другую группу. Мать чувствовала, что я задохнусь под телами. Она подложила свои руки, сжатые в кулаки, у моей шеи, чтобы я не захлебнулась в крови. Потом я слышала, как пришли солдаты и стали искать живых среди трупов. К счастью, один солдат встал на мать и заколол рядом с ней лежащего раненого. Когда они ушли, меня в бессознательном состоянии мать вытащила к себе и унесла на руках прочь от того места. В Подоле, пригороде Киева, находился черепичный завод. Там она нашла подвальное помещение, в котором мы прятались четверо суток».
36 часов продолжалась стрельба, после чего эсэсовцы решили замести следы своего преступления. Они взорвали овраг динамитом. Убийцы вели скрупулезный учет: 33 771 убитый, 150 убийц.
С тех пор Бабий Яр стал известней в Советском Союзе как символ зверской жестокости немцев. Согласно общим подсчетам только в районе Киева было казнено, расстреляно, забито до смерти и умерщвлено газами 200 000 человек.