— Не наша вина, что люди рождаются к разным судьбам, — говорила Зоя.
О, как я любил ее! Всегда, с тех самых пор, как она застала меня ворующим в барском саду недозрелые кислые абрикосы. Она залезла ко мне на дерево легко, как кошка. Мы поговорили о важном — о фруктах, червяках, быть ли дождю сегодня или завтра. Она очень ждала возвращения отца из далекого Лондона. Я ничего не ждал — мои родители умерли два года тому, когда мне было пять, и меня взял к себе дядька Егор. Любить не любил, но не обижал.
— Папенька добрый, — сказала Зоя. — Он нас с Ольгой очень любит. И мама нас любит — с небес. Твои папка с мамкой, наверное, тоже.
Мы ели абрикосы и нас обоих тошнило ими весь следующий день.
Вот с этой минуты и до последнего вздоха она — моя Зоя. Не барыня, не госпожа Мамонтова, не леди Спенсер. Даже когда она убивала меня — я любил ее каждой частицей своего существа.
О чем я? Где я? Почему мне больно? Что за город вокруг? Как я добрался до этой скамьи после того, как Зоя нажала на спусковой крючок?
Подо мною тепло и мокро. Я быстро теряю кровь, мои пальцы и лицо начинают холодеть, сильно хочется пить. Мимо идут люди, они не оглядываются на хорошо одетого джентльмена, отдыхающего от ночных трудов, клюющего носом на набережной. На темном, почти черном сукне моего костюма кровь не видна. Я мучительно сглатываю и зажимаю рукой в черной лайковой перчатке рану в верхней части живота.
Я умираю, я узнаю это ощущение, оно случается в моей жизни уже в который раз, так что ничего нового как бы и не происходит. Полагаю, в сознании мне осталось минут двадцать.
Колесо крутится.
Я расскажу тебе о своих смертях.
Впервые я умер еще в детстве, когда мне было десять лет, а в губернии свирепствовала страшная манчжурская чума.
Болезнь принесли степные охотники, кочевавшие вслед за стадами монгольских пушных сусликов, чей мех стал цениться выше, когда перебили всех куниц. Охотники ловили и свежевали зверьков сотнями, ели их зараженное мясо, а раз в месяц приходили в поселения, чтобы продать добычу. Чума покатилась по городам и весям. Суслики отомстили людям.
Заболевали только дети, при обычном лечении не выздоравливал никто.
Илья Владимирович Мамонтов, семье которого с незапамятных времен принадлежала наша семья и еще пятьсот душ населения деревни Мамонтовки Смоленской губернии, был человеком умным, образованным и довольно добрым. Он, единственный из губернских помещиков, содержал хорошую школу для крепостных, где в семь лет всех выучивали читать-писать-считать, а позже, в десять, преподавали начала естественных наук и Закон Божий. Когда слухи об эпидемии подтвердились, он не стал медлить и скупиться и сразу заказал с доставкой из Гамбурга чудо медицины и техники — парокамеру. Серандитовое ядро превращало воду, лекарство и снотворное в холодный пар, и под давлением подавало эту смесь в стеклянную капсуль, куда клали больного ребенка. Вдыхая эту смесь во сне, дети в парокамере выздоравливали за неделю. Без парокамеры дети за три-четыре дня захлебывались кровавой мокротой и отправлялись душою прямиком на небо, как утешительно обещал на проповеди отец Николай.
Мы с Зоей сидели на теплой черепице за трубой и смотрели, как с оранжереи снимают крышу, как бабы вытаскивают на улицу горшки и кадки с растениями, как деловитые немцы разгружают огромные ящики, лебедкой поднимают их через стену и, наконец, собирают волшебную камеру.
— Сверху на цветок похожа, — сказала Зоя. — На ромашку.
Она была права — от огромной шарообразной сердцевины лепестками расходились шесть прозрачных капсуль. Я упоминал, что барин был добр? Он купил дорогую парокамеру на шесть детей, хотя у него было лишь две дочери.
— Они ее сразу включат? — спросил я. Мне было интересно посмотреть на цветной пар.
— Конечно, нет, — отмахнулась Зоя. — Только если кто-то заболеет. Серандита у нас всего четыре куба, от каждого работает полевая махина. На парокамеру нужно три. А поля как пахать будем? Лошадками, как раньше?
Зоя опять заглянула вниз. Тогда я впервые понял, какая она красивая. На ней было синее платье, лицо запачкалось сажей от трубы, на щеке подживала царапина, короткая коса растрепалась.
По желобу прошла большая белая крыса — с тех пор, как сбежал Васька, их в округе становилось больше с каждым годом.
— Надеюсь, мы не заболеем, — сказал я и взял Зою за руку.
— Угу, — ответила она, отняла руку и поползла по крыше ловить крысу — она все мечтала заселить свою динамо-клетку Васькиным потомством.
…Барин принял меры, очень разумные — отменил занятия в школе, запретил приводить детей в церковь, собираться большими группами и вообще пытался заставить отца Николая служить на свежем воздухе.
— Чума скапливается в закрытых помещениях, — говорил он.
— Господь защитит, — отвечал отец Николай. — Церковь — его дом. Что же нам, не в доме, а во дворе у отхожего места ему молиться? Оскорбится ведь, Илья Владимирович!
По странной прихоти судьбы, первой заболела Зоина сестра Ольга, девочка мечтательная, спокойная, почти все время проводившая в доме.
— Все в руце божьей, — пожевал губами отец Николай, раздуваясь от важности.
Три махины сняли с полевых работ, динамо крутили днем и ночью всей деревней, чтобы побыстрее включить парокамеру. Барина любили, за девочку беспокоились.
Ольга лежала в постели, смотрела в потолок красными безумными глазами, тяжело дышала, а на второй день начала плакать от боли. Зоя громко читала ей книжки, сидя под дверью. Она была очень бледна и ничего не ела. Я был бы с нею, но всех, кто мог управляться с лошадьми и косами, отправили косить сено, пока взрослые крутили динамо.
К вечеру прямо в свежий стог свалился одиннадцатилетний Клим, чудом не попав на сложенные рядом острые косы. Он почти не успел помучиться — серандит покраснел достаточно, чтобы пару недель питать парокамеру, и ночью его и Ольгу уложили в стеклянные капсули и пустили пар, он оказался ярко-розовым.
Через пару дней пять капсул из шести были заполнены, родители в ноги кланялись Илье Владимировичу, а чума, казалось, остановилась и задумалась.
Потом опять взялась за свое.
Я плохо помню первые часы болезни. Я очень устал после сушки сена. Ломовой конь Динар злился, что его заставляют много работать, и больно укусил меня за руку. Рука болела. Мыши громко топали. Я уснул на чердаке, а когда проснулся, рядом сидела мама. Она светилась в темноте.
— Мамочка, — хотел я сказать, но язык не послушался.
— Тсс, Ванечка, — сказала мама. — Я пришла сказать, чтоб ты не боялся. Нету в смерти страха.
Я хотел спросить, почему я умру, но начал кашлять и почувствовал во рту горькую кровь. Тут мне стало понятно, хоть и обидно, конечно.
— Не могу, — говорил Илья Владимирович дядьке Егору. — Пойми, Егор, у меня вторая дочь есть. Вот положу я Ваню в парокамеру, а завтра Зоя заболеет. И что мне делать? Кого выкидывать? Нет уж — последняя капсуль — для Зои. Остальным — как бог даст.
— Ваша правда, барин, — отвечал дядька. — А в доме я его держать не буду, у меня своих трое, куда мне заразу?
Меня положили в оранжерее, на полу, на тюфяк рядом с парокамерой. Я видел металлическое подбрюшье капсулей и искаженное лицо Зои, смотревшей на меня снаружи сквозь запотевшую стеклянную стену. Дышать становилось все больнее, я оттягивал до последнего, но все-таки вдыхал и корчился. Потом воздух почти перестал проходить, в груди булькало и горело, будто я дышал водой. Со мною сидела мама и иногда клала мне на лоб прохладную руку.
Я хорошо чувствовал, как жизнь выходит из меня, и пустота тут же заполняется смертью. Это было очень тоскливо.
Когда Зоя встала на край крыши и прокричала отцу и всей дворне, что если меня сейчас же не положат в капсулю, то она прыгнет вниз, а если не разобъется, то утопится в реке при первой возможности — к этому моменту я был мертв уже на девять десятых. По правилам математики это округляется до «мертв».
Барин хорошо знал свою дочь. Меня тут же подняли в парокамеру. Боль ушла, я уснул, и обмен жизни и смерти во мне пошел в обратную сторону.
Я проснулся через неделю, ужасно голодным. Меня отвели на кухню, я жадно ел и пил, а Зоя сидела рядом и смотрела на меня странно. В деревне умерло трое ребят, заболели еще четверо, но места в парокамере уже освободились и сейчас они спали там.
— Спасибо, Зоя, — сказал я и, улучив мгновение, взял ее за руку.
Она вырвала руку и убежала.
Тут же вернулась, поцеловала меня в щеку и снова убежала.
…Второй раз я умер в восемнадцать лет.
Зоя с отцом вернулись из Санкт-Петербурга, где дебютантка Мамонтова пять месяцев производила впечатление на аристократическое общество, сама оставаясь к нему вполне равнодушной. Ну, по ее словам.
— Глупо там все, — говорила она. — Бесцельно. Слоняются целыми днями, переливают из пустого в порожнее.
Мы сидели вдвоем на широкой, как скамья, ветке старого дуба в перелеске за усадьбой, мы часто сюда прибегали детьми.
— Хотя, — Зоя оживилась, — музеи замечательные, а здания настолько величественны, что и не передать. Ах, если бы ты, Ваня, видел Казанский собор! А еще строят собор святого Исаакия Далматского — он не закончен, но английский посланник, лорд Спенсер, дружен с архитектором, он провел нас по зданию и на смотровую площадку. Его племянник, сэр Томас, сказал, что даже Лондон не настолько красив, как Санкт-Петербург с этакой высоты… Ваня, ты чего?
Мне стало трудно дышать, как тогда, во время чумы. Я вдруг понял, что никогда не увижу Казанский собор. Никогда не увижу Москву или Лондон, ни один из тех городов, о которых мы столько читали, не нырну в море, не побываю в театре. Что я раб, крепостной, деревенщина, который всю жизнь будет крутить колесо динамо и водить по полю махины — то с плугом, то с косилкой.
Все эти месяцы я отчаянно скучал по Зое и мечтал, чтобы она ко мне вернулась, а она уходила от меня по хрустальному мосту между нашим детством и своей новой взрослой жизнью. Мост рассыпался вслед за нею, и сейчас осколки летят на меня с высоты и больно режут, до кости.