Он положил передо мною на стол газету «Лондон таймс» с гравюрой «Глаза Лондона» на передовице и описанием новых зарядных камер под городом. Я ахнул от беспрецендентной наглости того, что предлагал М., но сразу же начал подсчитывать, сколько нам понадобится дирижаблей и пройдут ли поплавки так высоко в устье Темзы.
— Империя охраняет свои запасы, — сказал М. — У Скотланд-Ярда обширная сеть информантов и агентов. Они знают о нас. Это будет намного опаснее всего, что ты делал в последние десять лет.
Я кивнул. Я понимал.
— Ты храбр, Арауто, — сказал М., наклонился и поцеловал меня в лоб золотыми губами.
Любим ли мы все, что любим, одинаково? Можно ли одними и теми же душевными мускулами любить женщину, музыку, родину, учителя, друга, ребенка, истину, родителей или справедливость?
Не знаю.
Знаю лишь, что сейчас я умираю за них обоих — за М. и за Зою.
Светлые вечера, в которые сгущаются погожие дни поздней весны, прекрасны в любой точке мира.
В густой сочной зелени русской деревни из открытых настежь окон пахнет дымом, свежим хлебом и вкусным кашным варевом, лениво перелаиваются между дворами разомлевшие от тепла собаки, бабы не спешат домой, неторопливо обсуждая важное у колодца, с лугов прохладный ветерок приносит запах первого скошенного в этом году сена, цветет сирень, а неподалеку шелестит огромный лес, обещая щедрое лето, добрую жизнь.
По лондонским мостовым цокают копыта лошадей, шуршат шины повозок, хозяева которых достаточно богаты, чтобы позволить себе серандит. Раскачиваются ветки лип на набережной, начиная одеваться в нежную пахучую листву. Отзванивают время колокола Вестминстера и законченной три года назад высокой часовой башни, прозванной Биг Беном. Кричат чайки на реке. Крутится «Глаз Лондона» от неслышного снаружи мерного топота тысяч ног. Высшее общество съезжается на один из первых балов светского сезона — с апреля по август их будет еще много. По ступеням Сити-Холла поднимаются юные дебютантки, светские львы, отцы семейств и экзотические гости из далеких стран.
Я, таинственный русский граф Иван Кречетников, талантливый изобретатель-самоучка, уже принес пользу Её Величеству, передав англичанам патент на устройство ускоренной зарядки серандита.
Небезвозмездно — это было бы подозрительно. На сдачу с благодарности и авансом за будущие изобретения меня провели по усиленно охраняемым подземным хранилищам, я увидел достаточно, чтобы понять, как непросто будет в них проникнуть.
Сегодня на балу мне предстояло сделать слепки с двух ключей от подземных хранилищ, с которыми не расставались лорды-ключники. Цветистость английских должностей не переставала меня забавлять с тех пор, как пожилой адмирал был представлен мне как Первый властелин Морей.
— Вы знакомы с леди Спенсер? — спросила меня красивая жена третьего из лордов-ключников, графиня Портлендская. Наедине я называл ее Джейн. — Она тоже русская по рождению.
Мое сердце замерло, я оборачивался, казалось, целую вечность, хотя изначально знал, что могу встретить Зою и что она может меня погубить.
Она чуть пополнела, ее темные волосы были забраны вверх, улыбка на губах застыла при виде меня. Она была невыносимо, ослепительно прекрасна, я обжегся об ее лицо. Зоя несколько раз моргнула, когда меня ей представляли, потом подала мне узкую белую руку.
— Рада встрече, граф, — сказала она медленно, будто во сне. — Я слышала о вас и о вашем необыкновенном инженерном таланте. Заезжайте ко мне с визитом, завтра же.
Она подала мне узкий белый треугольник карточки — в этом сезоне в моде были треугольники. Джейн повлекла меня дальше, знакомить и представлять другим, но я чувствовал взгляд Зои на своей спине весь вечер, хотя позже выяснилось, что она уехала с бала почти сразу после нашей встречи.
Лорды-ключники по традиции носили ключи от подземных хранилищ на толстой золотой цепи на шее. Русский граф — широкая душа — выпив несколько бокалов вина, пошел обниматься со всеми подряд, хлопая ошеломленных англичан по спинам и прижимая к своей широкой груди, на которой незаметно появлялся и исчезал кубик пластичной пасты, в точности отпечатывавший рельеф ключа и нескольких верхних пуговиц.
— Томас умер три года назад в Сомалии, — Зоя откинулась на спинку кресла. Годы не сгладили порывистой страстности ее движений, она просто научилась лучше ее контролировать, когда считала нужным. Сейчас, со мной, в ее дорогой черно-сине-белой гостиной, в этом нужды не было.
— Восстание в Северных копях? — спросил я. Я помогал его организовать, мы освободили и забрали на Сокотру больше полутора тысяч рабов, изначально — из трех разных племен Сомалии и Эфиопии. Погибло человек десять британских солдат и офицеров, кто-то из руководителей колонии был застрелен.
Зоя остро взглянула на меня.
— Нет. Лихорадка. Было дождливое лето, комары, эпидемия.
— Я помню, — сказал я. — Ты горюешь? Ты его любила?
Она пожала плечами.
— Любила первые несколько лет. Не так, как тебя. Мы были очень разные. В восемнадцать лет этого не видишь. А потом уже поздно. У нас сын, он в школе до июля. Он похож на тебя. Можешь мне не верить, но это почему-то так…
Начинало темнеть. Зоя поднялась и зажгла лампы.
— Я отпустила всю прислугу, — сказала она.
Я кивнул. Я уже заметил.
— Отец умер в прошлом году, — сказала Зоя. — Он совсем разорился, имение продано. Я не была в Мамонтовке много лет. Не знаю, как там твоя семья.
— У меня теперь другая семья, — ответил я. — большая и настоящая.
— Я знаю, Ваня. И Скотланд-Ярд этой семьей очень заинтересован. И вашим… семейным поместьем.
— Ты связана со Скотланд-Ярдом?
— Томас был игроком, — вздохнула она. — Пять лет назад мог случиться большой скандал, но его замяли. Я… оказываю сыщикам услуги. Продаю свою волю за сохранность доброго имени для нашего сына. Иногда меня коробит то, о чем они просят. Иногда я согласна с ними.
— А в моем случае?
Зоя прошлась по комнате. Она нервничала и крутила кольца на пальцах.
— Когда человек болен, ему дают отлежаться, преодолеть болезнь, — сказала она. — Его не колют иголками в больные места, не трут их кислотой, не режут ножом. Человечество избавится от рабства и притеснений. Само. В Петербурге готовят манифест об эмансипации крепостных. В Америке Север давит на плантаторов Юга — рабству осталось существовать недолго. Зачем вы стегаете лошадей, Ваня? Они могут понести, и бог только знает, куда!
— Они знают, зачем я здесь? — спросил я.
Зоя покачала головой.
— Нет. Мне поручено выяснить. Они же знают, что я тоже из России. Вот, я втираюсь к тебе в доверие, Ваня. Ты мне доверяешь? Пойдем. Говорить не будем.
Она взяла меня за руку и повела по темному коридору. Мое сердце билось так, что серандит в нем, наверное, раскалился докрасна. В груди кололо и плавилось, как перед прыжком в пропасть. Была дверь, потом еще одна, потом спальня, сквозь занавески сочились сумерки.
— Расстегни, — сказала Зоя, поворачиваясь ко мне спиной. — Ты же умеешь?
Я умел.
Я поднял ее на руки, но до кровати не донес — ковер был мягким, в камине тлели угли. Мы не разговаривали. Она проводила губами по моим шрамам, я чувствовал кожей ее слезы. Ее волосы были как сыпучий шелк, я вспомнил пальцами, как убирал их со страниц книг, над которыми она засыпала. Она так кричала, что я закрывал ей рот ладонью, и она до крови впивалась в нее зубами.
— Я знала, что ты не погиб в той войне, — вот единственное, что она мне сказала ночью. — Когда ты умрешь, я почувствую.
Я проснулся и долго лежал не шевелясь. Зоя прижималась ко мне голым горячим телом, простыни были из шелка, в окне рассвет занимался над огромным городом. Когда-то, умирая, я уже видел и чувствовал это.
Я потихоньку выбрался из кровати, оделся и прошел в гостиную. Зажег свечу и писал, чертил, делал наброски, пока из комнаты не вышла полностью одетая Зоя. Тогда я осознал, что утро уже в разгаре и пора начинать мой последний день. Если я сегодня погибну от рук агента Скотланд-Ярда, меры безопасности останутся прежними, и в конце недели М. совершит кражу века, Сокотра получит серандит.
Я взял со стола кожаный портфель, сложил в него бумаги и оттиски ключей.
Зоя стояла передо мною — страстная, нежная, сильная. Безмерно любимая.
— Ты — моя с той минуты, как залезла со мной на абрикосовое дерево. А я — твой. Твой раб, Зоя, и это единственный вид рабства, существование которого в мире я могу принять. Двое людей, принадлежащих друг другу.
— Скорее всего, сегодня тебя застрелят или арестуют, — тихо сказала она. — Агенты, наверное, уже ждут.
— Вот то, зачем я в Лондоне, — сказал я, отдавая Зое портфель. — В среду, в полдень, высокий человек с седыми волосами подсядет к тебе на третью скамейку от южного входа в Кенсингтонский парк. Ты отдашь ему портфель — это моя последняя просьба. Если ты захочешь, то сможешь попасть на Сокотру. Это будет дело по тебе.
— За мною будут следить, — сказала Зоя. — Проведя с тобою ночь, я вышла из доверия.
— Не будут, — ответил я. — Потому что ты сейчас застрелишь террориста Арауто. Потом отдашь им вот этот блокнот. Здесь планы ограбления четырех лондонских банков. Доверие к тебе будет абсолютным.
— Нет, — сказала она. — Ванечка, нет!
— Есть идеи, за которые можно и нужно умирать, — сказал я. — Ты сама сказала — это неизбежно случится сегодня. Если это сделаешь ты, моя миссия в Лондоне будет исполнена. Слежка ведется из сада? Пойдем на балкон.
Я взял из бюро и вложил ей в руку пистолет. Зоя дрожала, но шла за мною, пряча его в складках юбки.
День был ясным, теплым, полным жизни. Она стояла в дверях балкона, закрыв лицо рукой, я отошел к краю.
— Давай, Зоя, — прошептал я. — Пожалуйста. Выстрелить в человека — это как прыгнуть с крыши.
— Ты прыгал?
— Да, — сказал я. — Четырнадцать раз.
Она открыла глаза, сухие, полные боли и тоски. Мы оба знали, что она прыгнула бы с той крыши, тогда, в десять лет. Зоя подняла руку с пистолетом и выстрелила.