Кружится безумная карусель, сам сатана ее крутит, не иначе. Ярится, исходит злобой погибель в пальто с отворотами, мечется между тремя жизнями. Выбирает и не может выбрать. Извиваются змеи-пальцы, тянутся к чужому теплу. Разок коснутся — и все! Смерти гаже не придумать, разве что впустить в себя зомбаря. И тащить его с собой до Вены, Парижа, Гавра…
— Пан Амброзий умел драться, а этот…
— И не говорите, пан подполковник…
— Быть тебе без ушей, Катеринич!
Света уже почти нет, это плохо… Тадик в темноте не вояка, а «Соломон» и на свету не орел.
— Лех микан! — вот ты и заговорил на языке давидовом, даже не заговорил — заорал. Только как ляха-то назвать, чтоб поняли? — И… этого… уводи! Филистимлянина, пся крев! Я… управлюсь!
— Вы мои! Все! Не пущу!
— Твои? Да что у тебя есть своего, холера?
— Калоши — и те чужие.
И опять метанья во тьме. Тадик с «Соломоном» дышат по-разному. Тварь не дышит, но по грязи шлепает не хуже других… Где не дышат, а чмокает, там и оно.
— Чмо… болотное!
— Тише, тише, паны… Ой, не пристало мне о таком говорить, но слушайте!
Звон дальних часов, или колоколов, или звезд… Старый костел сзывает добрых людей на добрый праздник.
— Пастерка! — звонко кричит вольнодумец Тадик. — Хрыстус се родзив!
«Хрыстус се родзив!» — подтверждает вновь обретший силу фонарь, становясь почти звездой. Снова радостный звон… Там горят свечи, радуются и поют люди, здесь, у фальшивых руин — молчат. Мертвый Антось валяется темной грудой, а трое живых не могут оторвать взгляда от корчащегося между ними ужаса. Нечто вроде бледной змеи без чешуи, не то желтоватой, не то сизой, разевает губастую африканскую пасть, все еще пытаясь грозить.
— Вернусь… заберу… …рок лет… ждые… жды…
Раздвоенный, будто у заморского сцинка, язык уже бессловесен, а сам бледный змей усыхает, выцветает, слабеет, но это все еще он. Петр Катеринич, крестьянин деревни Хыжий Млын, графский приемыш, завистник, убийца, трус, смертельно опасный в своем ничтожестве. Ничтожный в своей опасности. Зомбырь.
— Жд… шд… жш…
Издыхающая гадина вскидывается, встает на хвост. Она большая, выше человека, выше каменного лыцаря в нише, она здесь, она ненавидит… и ее больше нет. Змея скручивается во что-то несусветное, становясь вихрем на манер пустынных смерчей, и тут же оседает, рассыпается в пыль. Но пыли в декабрьском Данилуве не житье: раскисшая земля вбирает прах, словно его и не было. Только валяются у лужи галоши с цилиндром, да распласталось, будто в полете, пальто, накрыв полой мертвого Антося.
— И куда, хотел бы я знать, — бормочет «Соломон», — подевались туфли? Отличные туфли, впору самому бургомистру. У него такие мозоли…
Пропажа Волчихина занимала не слишком, а бургомистровы мозоли и вовсе не волновали.
— Я тоже хочу знать, — полковник вытащил портсигар. — Что мы здесь натворили? Вы, судя по всему, дядюшка Ривки. Она все же спросила у вас совета…
— Это называется спросить совета? — «Соломон» извлек преогромный носовой платок и тщательно вытер лицо. — Она ворвалась ко мне в дом и объявила, что либо я решаю этот вопрос, либо она едет топиться, потому что вы едете стреляться. И что мне оставалось делать? Ривка — хорошая девочка, самоубийство — непростимый грех, а любовь в наше время такая редкость! Ее надо показывать за деньги, как жираф, и люди станут лучше. Я стал спрашивать про пана и узнал много красивого. Потом я спросил наших про пана Амброзия и узнал, что тот изменился. Он никогда не был умным, но он был паном, а стал тьфу! Шавкой.
Если бы я был Ривкой, а пан застрелился из-за такой дряни, я бы тоже поехал топиться. Сперва я сказал, что никак не можно… Не можно?.. А попробовать! Я отпустил клиентов магазин и сел думать. Проще убедить кота не кушать рыбу, чем отговорить ваших красиво умирать из-за чужих упырей, и потом мне не улыбалось, чтоб в Данилуве осела такая подлая нечисть. Лучше всего было бы найти вам замену, но мы не в Тамбове и даже не в Одессе, здесь дурных мало. И тут я вспомнил про осла. Хозяин дал ему две охапки сена, осел принялся выбирать и сдох с голоду, а в самом деле от глупости и жадности. Тот, кто сидел в пане Амброзии, был не только глуп и жаден, но еще и зол на весь свет, и особенно на ваших, наших и, прошу прощенья у пана Тадика, поляков.
— А нас-то за что? — не понял Тадеуш. — Я этого Петра сколько раз видел, а так и не запомнил.
— О! — «Соломон» опять поднял палец. — В том все и дело. Лях ноги вытрет и не заметит, жиды в обман не даются, а москаль отдает не все. Как же тут не озлиться? Дурак сварил зелье, получил силу, но не мозги. Людоеды придумали такую пакость тоже не от ума, а от злости. Подобное растворилось в подобном, и вышло, как вы верно заметили, не зомби и не упырь, а…
— Зомбырь! — хохотнул Тадик. — Он и здесь оказался ублюдком.
— Именно, пан! Силу и привычки зомбырь взял от черных дикарей, но что-то ведь должно быть и родное, и почему не погибель? Время и место вы выбрали очень удачно, оставалось протянуть до начала праздника и посмотреть, что получится. Петро, хоть и в панском обличии, остался мелкой пакостью.
— И вы сперва объяснили, что ему ничего не будет, а потом заставили метаться между москалем, жидом и поляком. В рассуждении, кого убивать первым. Мне следовало бы догадаться.
— Вы очень умный человек, пан подполковник, но вы видели мало подобных и не знаете, что с ними делать. Я знаю, и как бы я не знал, родившись в Данилуве? Они хотят быть самыми большими панами, но никогда не станут даже мелкими. Можно украсть деньги и предков, можно повесить саблю, можно перебить настоящих панов, толку-то? Алхимики так и не выучились делать золото, а переделать пустую душу может только Он, но зачем Ему такая морока?
— Несомненно, — рассеянно кивнул подполковник, которому что-то не давало до конца обрадоваться. — Вряд ли сюда кто-то забредет раньше утра, но лучше бы нам уйти.
— Я вам вот что скажу, молодые люди, — сверкнул глазами «Соломон», — вам надо срочно вернуть билеты. Вы никуда не едете, а делать такой подарок господину Кауфману с его паровозами я не советую. Вы вернете свои деньги и получите свое уважение. Кто уважает тех, кто разбрасывается деньгами? Ривка тоже не будет. Любить будет, это да, это она уже…
— Хорошо, — пообещал Волчихин, пытаясь отшвырнуть скверную мыслишку. — Мы съездим на вокзал.
— Немедленно, — уточнил будущий родич. — И не забудьте зайти в буфет первого класса. Одинокая девица в публичном месте рискует репутацией, хотя зачем Ривке теперь репутация? Мужу моей сестры вы не понравитесь, можете мне поверить, но разве Суламифь спрашивала родителей?
— Соломон тоже не спрашивал, но… В море было бы и честно, и наверняка. А так? Отлежится еще и за старое возьмется.
— А это уже будет не пана забота. Пан двадцать лет воевал, но Париж брал не он, и через двадцать лет воевать не он будет.
— Я и сейчас вряд ли смогу. Он говорил про сорок лет или мне послышалось?
— Да ну его к черту, — махнул рукой Тадик, — сдох и сдох. Слышите, вы, москаль с жидом? Хрыстус се родзив! Радуйтесь!
УКРАДЕННЫЙ САКВОЯЖАлександра Давыдова
У лежащего на столе тела отсутствовали документы, правый рукав и верхняя половина головы. Сигизмунд зачем-то потянулся к трупу и ткнул пальцем в его доверчиво раскрытую ладонь с багровыми точками — следами от игольного замка. За последний год ему уже трижды приходилось видеть такие пятнышки: мода на «Охранные ручки для дорожных саквояжей» от братьев Горовиц и К обуяла половину Европы. Стоило не с той стороны ухватиться за чужую поклажу, потайные иглы выскакивали наружу и клеймили незадачливого вора. Правда, в половине случаев страдали сами хозяева новомодных ручек, забывшие об их коварной особенности.
Однако в комнате не было самого саквояжа, и это волновало сыщика гораздо больше, чем отсутствие любой части тела у покойного.
— …Наверняка он! Умный больно, и имя того, нерусское!
— Что? — Сигизмунд отступил от стола, рассеянно потер вспотевший лоб. Запоздало изобразил на лице брезгливый ужас. Здесь, в глуши, он старательно изображал наивного путешественника — такой должен пугаться при неожиданной встрече с трупами. В отличие от сыщика, которого, в силу богатого опыта, не смущают объекты, распрощавшиеся с жизнью. Обычно те, что крепко цепляются за нее, гораздо опаснее.
— Бенедикт, говорю! Точно он руку приложил!
— Какой Бенедикт?
— Да китаец наш! — хозяин постоялого вагона, стоя на четвереньках рядом с криво торчащей лежанкой, обвинительно бубнил и шарил под ней в пыльной темноте. — Чаем торгует. Из леса натащит дряни, простигосподи, насушит и травит честных людей, только отплевываться успевай. Ишь, куда закатилась, а?
Он разогнулся и победно взмахнул окровавленным кумполом покойного Казимира. Если быть точнее — банковского клерка Казимира Шостака, месяц назад внезапно отошедшего от дел и уехавшего в глушь. Жене его хватило ума — а, главное, денег — нанять хорошего сыщика. По ходу расследования тот возымел личный интерес к делу, прознав о том, что Казимир отправился в места, далекие от цивилизации, не с пустыми руками…
На пол шмякнулся глаз.
— Больше некому. Ишь, как ровно обрезал! Небось катаной своей.
Китаец, значит. По прозванию Бенедикт. Сигизмунд почувствовал неодолимое желание выбраться наружу, сесть на лавочку — хотя нагретые солнцем ступени тоже сгодятся — и обдумать возникшую проблему. В комнате больше делать нечего. Убийца, кем бы он ни был, утащил с собой саквояж, и грядущая неминуемая смерть вора занимала все мысли Сигизмунда.
Кроме одной.
— С Бенедиктом я разберусь, — он мило улыбнулся хозяину. — А не будет ли у вас кофе?
— Кофе? Да хоть два стакана!
«Наглеть так наглеть», — решил Сигизмунд.
— Три, если можно. И покурить.
Он присел на нижнюю ступеньку, — теплую, отполированную до блеска, пахнувшую дымом и сосновой смолой, — тщательно набил трубку вишневым табаком и огляделся по сторонам, щурясь от закатного солнца и мошкары. Раньше, наверное, здесь был деревенский полустанок из тех, где паровозы с пассажирскими вагонами останавливались на минуту-две, а грузовые прибегали раз в месяц — за длинными душ