Кому война — горе, а кому и мать родная.
Самсоныч оборачивается к перепуганному капралу, вылитому, ну, тому… Манит пальцем растерянных ополченцев, не знающих что, куда и как теперь, и потому легко согласных с любой силой. Самсоныч — кулак, защитники — пальцы.
— Победа будет за нами! — обещает Самсоныч.
И ему верят.
Два дракона сплелись в небе хвостами, вросли в плоть клыками, когтями соединились. Один серый, лохматый, колтуны шерсти по самый гребень. Второй — гладкий, светло-розовый, но такой же агрессивный.
То не дождь с неба, то кровь брызжет из ран. Не ветер — взмахи крыльев.
А внизу, изгвазданные в драконьей лимфе, сцепились не на жизнь, но ради победы два боевых мага — грязный вшивый шаман и неряшливый толстячок в пыльном смокинге.
Кто кого?
Дома пылают, драконы рвут небо в клочья, василиск играет с местными в гляделки.
Генерал обезумел, ему все нипочем. Проголодался — требует обед: жаркое из людской печенки, запеканку из детских потрошков. На десерт фрукты, добытые лазутчиками в осажденном городе. Хрустит генерал яблоком, кашляет — поперек горла, да? — лицо синеет, но никто не спешит на помощь, офицеры переглядываются, понимая друг друга без слов. Все, конвульсии. И замечательно, надоел, сколько можно. Отступить бы, прекратить. Пусть шаман расстарается. Сейчас приказ состряпаем…
Шаман ухмыляется. Высматривает, на чью бы фуражку плюнуть.
Капрал вопит: «Рядовой, прекратите, не положено, не по уставу, под трибунал, на виселицу, и вообще, по закону военного времени…»
Бесполезно: Самсоныч неуправляем.
Он столько лет не был Оружием, почти забыл как это — убивать, жечь, насиловать… Когда-то — диплом с отличием Королевского военного училища! — он присягнул городу, поклялся хранить и защищать от внешних и внутренних врагов. Но шли годы, а врагов все не было, о древнем пророчестве забыли, давняя война превратилась в страничку учебника истории, в кусок дешевой бумаги, измаранный типографской краской. Самсоныч стал не нужен. Так зачем кормить дармоеда?
И вот теперь он — сила и мощь.
Он вбирает армию в себя, становится всем и всеми, он — одно целое и множество сразу. Он — война. Он — смерть.
Шаман тоже.
О боги войны!..
Ломая крыши зданий, с небес падают ящеры. Сцепка, двое. Огненное дыхание смрадно. И вдруг… Бледно-розовый дракон вырывается из крепких объятий, ноздри трепещут, он что-то чувствует, выделяя в общем угаре особый запах. Дракон, царапая когтями мостовую, ковыляет к изломанным деревьям, запыленным, обгоревшим…
Яблони.
Цвет, уничтоженный газовой атакой и огнеметчиками в резиновых шлем-масках.
Дракон рычит, выпускает из пасти струю пламени, не жаркого, но живительного. Уголь обращается корой — и вот на окрепших вновь стволах висят плоды. Дракон цепляет когтем яблоко, размалывает челюстями. Второе, третье… Сок стекает по морде. Ящер закатывает глаза от блаженства. Хвостом щелкает противника по морде — легко, игриво, мол, давай, не стесняйся.
Я угощаю.
Так должно быть.
Жизнь — штука загадочная: ты ешь, тебя едят. А иногда — цветут яблони, не жмет смокинг и просто приятно быть. Приятно пройтись по аллеям огромного парка, не понимая, как ты здесь очутился, что делаешь, почему в кулаке зажат окровавленный штык-трехгранник… А вокруг лица знакомые и уверенно чужие. А ты идешь себе, топ-топ-каблучки, и сворачиваешь, садишься под деревом. И — ой! — аккурат по макушке шлепает яблоко. Больно? Нет, что вы, просто смешно. Рядом растягивается на травке парень в серой униформе, погоны, хлястики, и ты даришь ему свой пятнистый цилиндр, он тебе — фуражку. Вы жуете яблоки и рассказываете похабные анекдоты.
Хорошо.
Так должно быть.
Старик. Гнилозубый доходяга: тронь — рассыплется костями. И зачем лазутчики притащили его из забытой богами резервации, окруженной ржавчиной когда-то неприступных стен? И как старикашка сумел вырваться из клетки? Неизвестно. Но теперь не уйдет. Некуда ему бежать. Но почему — почему?! — кажется, что он сам подставляет руки под кандалы, добровольно, мол, хорошего понемножку. И клыканы ластятся у мозолистых пяток, слюну пускают… Что он там шамкает? Яблочко просит?..
Пароходы, исторгая копоть и вращая колесами, спешат к горизонту. Ни облачка в небе, отличный солнечный денек.
Так должно быть.
А так было:
Самсоныч, юный, веснушчатый, в ателье робеет. Пахнет здесь… странно, но приятно. Смокинг. Без смокинга настоящему магу никак; спецодежда, понимать надо. В руках бывший курсант сжимает корочку диплома, свою гордость, надежду на будущее.
— Добрый день, молодой человек. Чем могу? — парнишка, приглаживая тонкую полоску усиков, вежливо улыбается.
— Мне бы… понимаете, диплом…
— А. Конечно. One second, please!
Предложенный вариант нравится. И цвет бледно-розовый, и покрой, вот только…
— Что-то не так?
— Тесноват, — тушуется маг.
Парнишка, улыбаясь, отвечает: не проблема, сейчас все сделаем. А пока…
— Не желаете ли яблочко? В этом году знатный урожай.
РУКА ПОЛКОВНИКАКарина Шаинян
Клочья тумана ползли над загаженной мостовой, путались в ногах, как живые. Они напоминали полковнику Вильямсу о мертвых джунглях, где среди белесых стволов растут только мхи, лишайники и россыпи бледных, чуть светящихся в сумраке, тонконогих грибов. Погибшие деревья в клочьях облезающей коры подпирают серое небо, корни уходят в черные лужи, пахнет гнилью и нефтью. Их отряд еле вырвался из неожиданной стычки с дикарями и укрылся в этих странных горах, куда не решались заглядывать туземцы. Вильямс трясся от лихорадки, раненая рука воспалилась и почернела, и в полубреду казалось, что щупальца тумана — живые существа, печальные призрачные звери, мечтающие о ласке. «Ты веришь, что мы теперь прокляты?» — спросил тогда Сэнди. — «Нет». — «А я — верю…»
Полковник моргнул, и иллюзия рассеялась. Он снова шел по грязному переулку, такому узкому, что автомобиль пришлось оставить в квартале от места; впереди сквозь туман тускло светились огни порта. От предрассветной сырости заныла левая рука. Вильямс попытался на ходу потереть ее и вздрогнул, нащупав пустой рукав. Прошло много лет с тех пор, как полковник стал калекой, но привыкнуть к этому он так и не смог. Фантомные боли доводили до изнеможения; бром, морфий, гипноз — полковник перепробовал все, но мозг отказывался признать потерю. Однако в глубине души Вильямс знал, что ему повезло. Он оставил в тех горах всего лишь руку. Дружище Сэнди, такой веселый, такой надежный, такой храбрый Сэнди, потерял душу… Он так и не оправился с тех пор — как будто проклятие и в самом деле существовало. Сэнди покатился под уклон — и в конце концов Вильямс вынужден был…
Он поморщился. Снова взвыла сирена на далеком маяке — точно так же кричала в мертвых горах неизвестная птица. Полковник что-то пробормотал под нос, и его спутник приостановился.
— Ничего, ничего, — сказал Вильямс. — Так… воспоминания.
— Та история в Колонии? — спросил лейтенант, бросив быстрый взгляд на пустой рукав.
— Не важно, — отрезал Вильямс. — Лучше доложите еще раз, что здесь произошло. По телефону вы…
— Связь была очень плохая, — слегка покраснел лейтенант. — В два часа ночи был замечен катер. Как вы и приказывали, мы позволили им выгрузиться и проследили до склада. Нас заметили, началась перестрелка. С нашей стороны потерь нет; со стороны контрабандистов — один погибший, пока не опознан, остальным, к сожалению, удалось уйти…
— Растяпы, — холодно бросил полковник.
Ему вдруг стало нестерпимо скучно. Стоило выдергивать его из постели, справились бы сами. Вильямс снова попытался растереть пустой рукав и зашипел сквозь зубы. Если бы не рука… Вряд ли доктор Купер позвонит, подумал он. Всего лишь мелкий жулик, пудрящий мозги приличным людям и вымогающий деньги. Но если позвонит…
Дальше он думать не стал.
— Сюда, — тихо сказал лейтенант, приоткрыв дверь в полуподвал и выпустив облачко горячего затхлого пара, пахнущего зверинцем.
Доктор Купер был одним из приятелей Полины — одним из тех, кого полковник никак не мог одобрить. Его дочь водилась с кем попало — с богемой, с какими-то безумными изобретателями, инженерами и механиками. Все они были оборванцы в свитерах, вечно голодные, крикливые, с лохматыми непокрытыми головами; носились с сумасшедшими прожектами, нюхали кокаин на публике, никогда не платили долгов — но при этом полагали себя джентльменами. Все они были нигилистами, и все поголовно поддавались одной моде за другой — чем глупее и вычурней, тем лучше.
Рядом с дочерью полковник терялся. Вид современных барышень удручал Вильямса, но их образ мысли расстраивал его еще больше. К законопослушности и благоразумию отца Полина относилась с презрением. Ее манил риск, ее привлекали разрушители основ. Иногда Вильямс думал, что Полина стыдится его — старомодного и замшелого блюстителя закона. Полковник боялся старости и боялся потерять дочь. Он ненавидел приятелей Полины всей душой — и заискивал перед ними…
С сомнительным доктором Полина познакомилась на костюмированной вечеринке, где положено было изображать человеческие пороки. Купер (в костюме милосердия) тут же овладел всеми ее мыслями. Услышав, что отец Полины — калека, страдающий фантомными болями, Купер тут же предложил свои услуги: «совершенно бесплатно, моя дорогая, ради науки; пусть только старичок оплатит материалы». Была зима; сырость, промозглый ветер и холод сводили полковника с ума, и он часами не мог отойти от камина. Только поэтому он согласился встретиться с Купером.
Материалы влетели в копеечку; Вильямс вспомнил, как, стоя посреди захламленной лаборатории, с отвращением рассматривал результат: медную, в грубых заклепках руку с выпуклыми сочленениями, которые кое-где уже подернулись зеленоватой патиной.