«Телескоп» начал выходить в 1831 г. и первоначально имел успех. Надеждину удалось привлечь к сотрудничеству целый ряд известных писателей и публицистов, а число подписчиков журнала доходило до тысячи человек, по тем временам количества весьма внушительного[306]. Однако к 1833 г. многие авторы покинули «Телескоп», а в самом издании стали преобладать переводные тексты[307]. С этого момента сотрудники все чаще рекрутировались из людей ближнего к Надеждину круга[308]. Кроме того, в 1835 г. силами В. П. Андросова, М. П. Погодина, С. П. Шевырева и других литераторов открылся журнал «Московский наблюдатель»[309]. Годом ранее О. И. Сенковский основал в Петербурге «Библиотеку для чтения» и стал платить авторам большие для того времени гонорары, что дополнительно усилило конкуренцию за читателей и осложнило положение менее успешных изданий. «Телескоп» явно проигрывал своим соперникам в чисто экономическом смысле. Недоброжелатели Надеждина язвительно констатировали факт стремительного падения интереса публики к московскому журналу[310].
Впрочем, из переписки Надеждина мы знаем, что успехи конкурентов он считал недолговечными[311]. Гораздо больше журналиста заботил его собственный «Телескоп». В конце 1834 г. Надеждин предпринял попытку продать издание группе литераторов, позже создавших «Московский наблюдатель», а в 1835 г. имел возможность передать его еще в одни руки[312]. Однако в конце 1835 г., вернувшись из европейского путешествия, Надеждин решил самостоятельно продолжать «Телескоп». В 1836 г. даже наблюдался «подъем журнала»[313]: в этот период Надеждин выполнял большой объем работы, выдавая не только текущие номера, но и выпуская опаздывавшие книжки за прошлый 1835 г. Издание, по-видимому, выходило тиражом в несколько сот экземпляров, достигало провинции (как мы знаем из воспоминаний ссыльного Герцена, прочитавшего перевод первого «Философического письма» в Вятке) и в Москве имело репутацию переживавшего трудные времена, но все еще влиятельного журнала.
В 1836 г. единственным ресурсом для заработка и карьерного продвижения Надеждина служили «Телескоп» и «Молва» (газетное приложение к «Телескопу»). Издатель попытался приобрести покровительство Уварова, в самом начале 1836 г. напечатав статью «Европеизм и народность в отношении к русской словесности», развивавшую базовые принципы триады. Тем самым он вступил в конкуренцию с «Московским наблюдателем», идеологически близким к министру, и стал претендовать на роль еще одного «пропагандиста правительственной линии»[314]. В статье Надеждин писал о «пагубном самообольщении ложной гордости»[315], интерпретируя его как необходимость освободиться от подражания Европе. Он предлагал искать национальность не в «хитрой политике католицизма», а в православии, «первом начале русской народности», и самодержавии, чья «живая вода» после татарского владычества «вспрыснула разорванные члены» государства и стала залогом политического процветания России[316]. Завершался текст прямой ссылкой на уваровскую доктрину: «В основание нашему просвещению положены православие, самодержавие и народность. Эти три понятия можно сократить в одно, относительно литературы. Будь только наша словесность народною: она будет православна и самодержавна!»[317]
Появление в «Телескопе» перевода первого «Философического письма» с его прославлением католицизма и критикой русской национальности всего через полгода после «Европеизма и народности…» наводит на мысль, что политические воззрения Надеждина за это время претерпели радикальную трансформацию. Интерес журналиста к идеям Чаадаева никак не следовал из его прежних идеологических, научных и эстетических предпочтений[318]. Вероятно, так и не найдя сочувствия своим идеям у Уварова, журналист решил изменить тактику: он уже не столько развивал базовые пункты уваровской триады, сколько перетолковывал их, местами весьма вольно. Вероятно, именно это стремление привело Надеждина к встрече с автором «Философических писем» летом 1836 г. в московском Английском клубе.
При анализе редакционной политики Надеждина лета – осени 1836 г. часто упускается из виду[319], что он получил от Чаадаева не только три сочинения известного цикла – первое, третье и четвертое «письма», но и целую группу материалов, объединенных католической тематикой: «Понятия язычников о вере» Ф. д’ Экштейна, «Абельярд и Элоиза» Ж. П. Шарпантье, обзор «Университет на бумаге, без чтений, без классов, без студентов» и «Мнение иностранца о русском правлении» Ф. Л. Г. фон Раумера[320]. Едва ли мы можем говорить о «программности» этих публикаций, служивших тем не менее важным для Надеждина комментарием к идеям, изложенным в «Философических письмах». Разразившийся в октябре 1836 г. скандал заставил Надеждина защищаться. В этот период он создал несколько сочинений, в которых изложил свою политико-философскую концепцию в связи с обсуждением чаадаевского текста. Первостепенное значение здесь имеет статья «В чем состоит народная гордость?», написанная еще до вынесения императорского вердикта о закрытии журнала и предназначавшаяся для 17-го номера «Телескопа»[321]. Уже на следствии в Петербурге Надеждин закончил еще один критический «Ответ Чаадаеву» и дал показания, по смыслу перекликавшиеся с ответом. Последние тексты созданы в специфической обстановке, когда журналист всячески стремился дистанцироваться от Чаадаева и его взглядов. Впрочем, в отдельных аспектах «Ответ» и показания все еще корреспондировали с произведениями, вышедшими до скандала. Стремясь понять, почему Надеждин счел первое «Философическое письмо» благонамеренным и как он соотносил его с николаевской идеологией, мы суммируем ключевые аргументы издателя, следуя за составными элементами уваровской триады, новое осмысление которой он предлагал читателям «Телескопа».
И Чаадаев, и Надеждин подчеркивали исключительную роль монархов в русской истории. В первом «Философическом письме» Чаадаев приписывал единственные разумные (и тщетные) попытки европеизации страны титаническим усилиям Петра Великого и Александра I. Схожим образом рассуждал и издатель «Телескопа»[322]. Подобно Чаадаеву, он жаловался, что «косность» народа приводит к его неспособности следовать за царями по пути прогресса. Журналист также сближал Петровскую эпоху и современность: Петр затратил огромные усилия для того, чтобы провести «первую борозду на этой одичалой почве», а «нынешнее правительство» предпринимает многочисленные попытки «заставить нас идти вперед», пользуясь стимулами и наградами[323]. В ответе Чаадаеву, полностью посвященном исследованию природы монархической власти, Надеждин отмечал, что со времен Рюрика на территории Руси установился порядок, суть которого заключалась в том, что «краеугольным камнем народного бытия» выступало именно самодержавие[324]. Распространением восточного христианства соотечественники Надеждина были обязаны князьям. Когда «державная власть раздробилась» (в удельный период), россияне полностью исчезли из истории. «Русская самобытность» вновь дала о себе знать лишь в процессе становления московской государственности, когда Иван Грозный принял на себя титул «царя всей Руси». Как могло показаться, только две эпохи не вполне укладывались в предложенную Надеждиным схему – 1612 и 1812 гг., когда ключевая роль в спасении государства принадлежала нации. Однако при внимательном рассмотрении выяснялось, что в 1612 г. над русским народом «незримо носилась святая, великая идея царя», стимулировавшая доблесть населения империи, а в 1812 г. «подвиги и патриотизм русского народа были явно только царелюбивым отголоском всех сердец на призыв монарха». Надеждин цитировал первое «Философическое письмо»: «Кто действовал у нас единственно и исключительно, кто мыслил, кто трудился за нас?» Однако если Чаадаев намекал здесь на самого себя, то Надеждин давал иной ответ: «Царь!»[325]
Кроме того, Надеждин рассуждал и о природе суверенной власти как таковой. Журналист подверг критике концепцию общественного договора Ж.-Ж. Руссо, поскольку в основе идеального политического порядка, по его мнению, лежал принцип семейственности, отличавший человека от животного. Он писал: «Семья по природе своей есть монархия, и монархия самодержавная: в ней отец – природный, неограниченный государь; дети – природные, безусловные подданные. Все народы начали свою историю с этого первоначального, единственно свойственного природе человеческой состояния»[326]. Истинно патерналистская монархия восстановилась в Европе исключительно благодаря христианству, скрепившему «узы патриархальной покорности в народах», освятившему «державную власть печатью Божественного права» и объявившему «царей, отцов народа, помазанниками Божиими». В дальнейшем только судьба России (в отличие от европейских государств) сложилась счастливо: страна по-прежнему жила в прежнем состоянии, «чистой, девственной