семьею детей, безусловно покорных своему державному отцу». Россия не знала истории в европейском смысле слова – как «борьбы враждебных стихий»: «У нас одна вечная, неизменная стихия: Царь! Одно начало всей народной жизни: святая любовь к Царю! Наша история была доселе великою поэмою, в которой один герой, одно действующее лицо… Вот отличительный, самобытный характер нашего прошедшего! Он показывает нам и наше будущее великое назначение»[327].
Монархизм, основанный на семейной модели политической власти, толковался в «Телескопе» не только исторически и теоретически, но и с проекцией на деятельность царствовавшего императора – Николая I. Так, повесть И. Петрова «Предсказательница», вышедшая в сентябре 1836 г., включала фрагмент, выдержанный в актуальном политическом ключе. По чистому совпадению рассказчик попадал в Москву одновременно с Николаем и созерцал его появление перед подданными:
Народ весело окружает царя Русского. Вкруг него раздаются клики восторга, радости, сливающиеся с восхитительною мелодиею марша-гимна: «Боже, Царя храни!» в один стройный величественный аккорд, потрясающий все струны русского родного патриотизма. Слезы любви и преданности, слезы умиления благоговейного блестят на глазах добрых москвичей… О, как сладостно быть русским! Толь отец так любит свое семейство; только дети могут так обожать своего отца!..[328]
Петрову на страницах надеждинского журнала вторил знаменитый немецкий историк и политик Ф. Л. Г. фон Раумер[329], одобрительно отзывавшийся о самодержавном правлении, причем в отчетливо персоналистском ключе. Он прославлял уникальные личные качества Николая: «Нет никакого сомнения, что в нем соединены великие государственные способности, повелительная и в то же время привлекательная наружность, удивительная деятельность, дивная сила воли и непреодолимое мужество»[330]. Не случайно на следствии Надеждин ссылался на сочинение Раумера как на пример образцового рассуждения иностранца о России: «Что касается собственно до России, то он (Чаадаев. – М. В.) с торжеством показал мне место в новом сочинении Раумера об Англии, где этот просвещенный Германец так возвышенно говорит о священной особе Государя Императора; дал мне книгу и советовал перевести это место для журнала, что я и сделал»[331].
Надеждин, а равно и сочинители, чьи тексты появились на страницах его журнала, сочетали монархизм и патриотизм с апологией патерналистской модели власти. В этом они сходились с официальными публицистами николаевской поры – например, с авторами «Северной пчелы», которые в аналогичном духе описывали путешествие Николая I по России в августе и сентябре 1836 г. Одновременно размышления Надеждина о природе монархического правления корреспондировали с европейской консервативной критикой теории общественного договора XVII–XVIII вв.[332] Интерпретация журналистом первого элемента уваровской триады – самодержавия – с точки зрения правительственной идеологии в целом являлась вполне допустимой и даже могла заслужить похвалу петербургских чиновников. Так Бенкендорф, прочитав показания Надеждина на следствии, заметил Уварову, что с такими взглядами тот мог бы легко служить капитаном в его полку[333]. Единственной, но существенной деталью, невыгодно отличавшей позицию издателя «Телескопа», выступал их радикальный характер, вплоть до того, что монархический принцип утверждался Надеждиным за счет умаления русской народности.
Первое «Философическое письмо» – хрестоматийный текст отечественной интеллектуальной традиции, посвященный развенчанию представления о позитивной избранности русского народа. С точки зрения Чаадаева, в отличие от европейских наций он не имел прошлого и будущего, живя в неподвижном настоящем, и служил уникальным (анти)примером общности, о судьбе которой Провидение демонстративно не заботилось. Статья Чаадаева представляла собой идеальный инструмент, способный смирить «ложную гордость» русских. По-видимому, именно в этом качестве она и понадобилась издателю «Телескопа». Сам он преследовал аналогичную цель. Надеждин считал необходимым бороться со свойственным соотечественникам «самообольщением, закрывающим глаза от своих недостатков»[334]. Он был убежден, что «бездействие» русских и их «наружный лоск» при относительной пустоте внутреннего содержания есть главное оскорбление народной гордости. «Истинная» гордость, таким образом, не исключала разговора о недостатках, а также осознания и принятия собственного «младенчества», дававшего, впрочем, определенные преимущества – «детскую доверчивость, детскую покорность и детскую преданность» власти, залог будущих успехов России. Идея монарха-демиурга, творившего русскую нацию исключительно в согласии со своей самодержавной волей, подразумевала представление о «девственности» народа, выступавшего в виде tabula rasa, на которой императоры чертили план преобразований[335]. Так бедность прошлого и отсутствие традиций выступали главной гарантией успеха политического порядка. В обратном случае правители столкнулись бы с необходимостью адаптироваться к народным предрассудкам, что ограничило бы их возможности действия.
Более того, Надеждин утверждал, что русский народ не просто не лишен недостатков и являлся молодой, неопытной нацией, но сам по себе, без отеческого попечения монархов совершенно ничтожен. Он писал, обращаясь к народу: «Только памятуй с благоговейным смирением и благородною гордостию, что вся твоя жизнь, все твое бытие сосредоточено в священной главе твоей. Без нее – ты ряд нулей; с этой державной единицей нули делают биллион!»[336] – а также: «Все, что мы имеем теперь, имеем не от себя, не чрез себя. Значит, мы сами по себе точно ничто! Добрый русский народ чувствует это, и вот почему все его желания, все надежды, все обеты и благословения, вся жизнь, все бытие сосредоточены были всегда в самодержавной главе его»[337]. Так даже в самых монархических по духу надеждинских декларациях сохранялась идея национальной энтропии, недоразвитости народа, формировавшего свою идентичность единственно благодаря усилиям самодержцев.
Основные пункты политической концепции, подразумевавшей «ничтожество» русского народа и вознесение императора на недостижимую высоту, позволяют оценить дистанцию, отделявшую надеждинскую интерпретацию русской власти от идеологических построений Уварова. Элементы триады взаимно дополняли и подкрепляли друг друга: так, народность не мыслилась отдельно от православия и самодержавия[338]. Надеждин, напротив, предлагал разорвать проведенную министром взаимосвязь за счет радикального выдвижения одного из элементов триады – самодержавия – в ущерб другим. Русский монарх в изображении Чаадаева и Надеждина оказывался глубоко одиноким человеком, имевшим дело со строптивыми подданными, не желавшими следовать по его стопам. Подобное мнение в корне противоречило представлениям Николая о его политической власти. Император считал себя неотъемлемой частью нации и не мог смириться с попытками ряда публицистов (в частности, А. де Кюстина[339]) исключить его фигуру из коллективного тела русского народа. Возвышать монарха можно было только вместе с его подданными, а не через констатацию императорского величия на фоне общего неразумия.
Дополнительное доказательство идеологической неконвенциональности надеждинских идей о народности мы находим в анонимной рецензии на ответ Чаадаеву, законченный издателем «Телескопа» в Петербурге. Речь идет о сохранившихся в архиве А. Ф. Воейкова «примечаниях», очевидно не предполагавшихся к публикации[340]. Вероятно, текст следует ассоциировать с жанром «экспертной оценки», а его сочинителем могли быть как сам Воейков, так и один из сотрудников газеты «Русский инвалид», к которому, по всей видимости, статья Надеждина попала после того, как журналист передал ее начальству III Отделения во время следствия. Главной ошибкой автора рецензент счел именно умаление исторической роли русской нации: «Жаль, что Г. Надеждин, описывая влияние Монаршей власти на все бытие России, с самых пелен до исполинского ее нынешнего возраста слишком мало признает содействующей силы в самом народе Русском, говоря, что он ничто, и что все его значение заключается в одном Царе его»[341]. Русский народ – это не бессмысленная масса людей, как считал Надеждин. Он особенно предрасположен к совершенствованию, и только сочетание богатой потенциями материи и направляющей воли демиурга способно дать «великий» результат. Отсюда проистекал вывод, что исключительность России на фоне других государств основывалась на симфонии народа и монарха, а не на их противопоставлении[342].
Кроме того, из замечаний рецензента становится понятно, что Надеждину для успеха его программы в Петербурге не хватало включения в свои рассуждения одного востребованного в политическом поле элемента – «польского» сюжета. Автор отзыва показывал, что в действительности «ничтожным» народом являлись поляки, а не русские. И те и другие «избирали» своих монархов (в случае России речь шла о призвании Рюрика и приглашении на царство Михаила Романова), однако обращение к электоральной процедуре привело к полярным последствиям. Так, «поляки имели Королей, которых даже сами выбирали; но как народ этот истинно ничтожный, несмотря на все свои конституции, то не умел жить под скипетром Царей своего же избрания»