туре определенного «поля» как автономной сферы социального действия («поля литературы», «поля религии», «поля экономики», «поля науки» и др.[370]).
Победа или поражение в споре за символическую власть, согласно Бурдье, обеспечивается двумя факторами. Во-первых, собственно, обладанием «символическим капиталом» как «доверием, властью, предоставленной тем, кто получил достаточно признания, чтобы быть в состоянии внушать признание»[371]. Во-вторых, «символической эффективностью», которая «зависит от степени, в которой предполагаемый взгляд основан на реальности»[372]. Последний пункт касается важного вопроса о том, велика ли мера свободы индивида при выборе социальной стратегии или же она ограничивается (нередко весьма узким) окном возможностей, открывающихся перед ним в конкретной исторической ситуации. Бурдье считал, что социология занимается как изучением самого устройства социального пространства, так и анализом системы представлений агентов, воспринимающих и конструирующих «реальность» в конкурентной борьбе. «Объективная» и «субъективная» перспективы не совпадают, поскольку агент смотрит на окружающий его мир с определенной точки зрения, зависящей от его положения в социальном пространстве. Он не вполне является творцом собственной судьбы, поскольку постоянно испытывает давление общественной структуры[373]. Как следствие, поведение человека – это не только «индивидуальное, но и коллективное предприятие»[374], а успех в борьбе связан со способностью агента корректно соотнести собственный взгляд на социальное пространство с актуальной типологией социальных взаимодействий.
Наконец, важно, что человек никогда не начинает свою деятельность «с нуля». В процессе конкуренции индивиды приобретают социальный опыт, влияющий на их оценку собственных карьерных перспектив. Представления и социальные стратегии агентов предопределяются их «габитусом», моделью поведения, в которой конденсируется опыт взаимоотношений с другими людьми, приобретаемый с раннего детства. Габитус побуждает агента держаться определенных привычек и следовать определенным практикам, которые он считает своими, легитимными и здравыми. По этой причине рассказ о биографии того или иного человека превращается из пустой академической формальности в способ реконструировать социальный габитус агента, в размышление о том, к какому типу поведения подталкивал индивида накопленный им социальный опыт. Наша гипотеза состоит в том, что, несмотря на все различия между Чаадаевым и Надеждиным, их позиции в социальном поле имели нечто общее, что и побудило этих далеких друг от друга людей действовать вместе.
Петр Яковлевич Чаадаев по рождению (1794) принадлежал к дворянской элите империи, что само по себе обеспечивало его значительным социальным капиталом. Он был сыном офицера и чиновника Я. П. Чаадаева и Н. М. Щербатовой, дочери известного историка и государственного деятеля М. М. Щербатова[375]. После ранней смерти родителей (соответственно в 1795 и 1797 гг.) Чаадаев воспитывался теткой А. М. Щербатовой. Он получил домашнее образование, затем посещал лекции в Московском университете. По окончании учебы он предпочел военную карьеру гражданской, отправился в Петербург и 12 мая 1812 г. поступил подпрапорщиком в особенно любимый Александром I Семеновский полк, где в XVIII в. служили родственники Чаадаева как по «щербатовской», так и по «чаадаевской» линии[376]. Он участвовал в войне 1812 г. и европейском походе русской армии, затем продолжил служить в Петербурге и считался одним из самых блестящих светских молодых людей того времени[377]. В 1817 г. Чаадаев стал адъютантом близкого к императору генерала И. В. Васильчикова. Перед ним открывалась блестящая гвардейская и, при желании, государственная карьера.
В ноябре 1820 г. Чаадаеву представился случай получить повышение. После восстания в Семеновском полку Васильчиков послал его курьером в Троппау, дабы сообщить находившемуся на конгрессе европейских монархов Александру о деталях конфликта. Важная миссия подразумевала прямой контакт с царем и сулила назначение одним из императорских флигель-адъютантов. Однако случилось иначе. Сразу после возвращения в Петербург Чаадаев по не выясненным до сих пор причинам подал в отставку и получил ее в феврале 1821 г. Более того, Чаадаев жестко отозвался о своем начальнике Васильчикове в письме к А. М. Щербатовой от 2 января 1821 г.:
Дело в том, что я действительно должен был получить флигель-адъютанта по возвращении Императора, по крайней мере по словам Васильчикова. Я нашел более забавным презреть эту милость, чем получить ее. Меня забавляло выказывать мое презрение людям, которые всех презирают. Как видите, все это очень просто. В сущности, я должен вам признаться, что я в восторге от того, что уклонился от их благодеяний, ибо надо вам сказать, что нет на свете ничего более глупо высокомерного, чем этот Васильчиков, и то, что я сделал, является настоящей шуткой, которую я с ним сыграл[378].
Документ оказался перлюстрирован и дошел до императора, который отправил ротмистра Чаадаева в отставку без полагавшегося повышения чина. Необычный уход с военной службы, предвещавшей замечательное будущее, вызвал недоумение даже самых осведомленных современников. Так, дружный с Чаадаевым Н. И. Тургенев писал брату Сергею из Петербурга 1 апреля 1821 г.: «Чаадаев, будучи адъютантом Васильчикова, подал в отставку. Его следовало отставить полковником, ибо он служил более года в чине ротмистра. Вместо того его отставили тем же чином, неизвестно почему»[379].
Поездка Чаадаева в Троппау еще при его жизни обросла легендарными подробностями (например, денди Чаадаев увлекся приведением в порядок своей внешности и задержался в пути, что вызвало недовольство Александра, якобы узнавшего о бунте от австрийского канцлера Меттерниха[380]) и стала затем объектом тонких исследовательских интерпретаций. Ю. Н. Тынянов полагал, что Чаадаев предпринял попытку обсудить с императором необходимость отмены крепостного права[381]. Ю. М. Лотман писал, что он разыграл перед монархом роль героя трагедии Ф. Шиллера «Дон Карлос» маркиза Позы, которая подразумевала откровенный разговор с властителем «о бедствиях русского народа». По мысли Лотмана, бескорыстием говорящего и была мотивирована отставка Чаадаева[382]. Р. Темпест, в свою очередь, критикует (на наш взгляд, обоснованно) версии Тынянова и Лотмана и предлагает собственное объяснение отставки: решение об уходе со службы Чаадаев принял задолго до поездки в Троппау. Оно мотивировалось, с одной стороны, идейным нежеланием служить в придворно-гвардейском Петербурге, с другой – финансовыми трудностями, связанными с необходимостью вести образ жизни флигель-адъютанта[383].
Особенно рельефно отставка выглядела на фоне успешной карьеры будущего автора «Философических писем» в 1810-х гг., соответствовавшей габитусу человека его круга. Чины и награды доставались Чаадаеву с удивительной легкостью во многом благодаря происхождению, фамильным связям и протекции[384]. Вопреки расхожему представлению о его участии в Бородинской битве, во время ключевого столкновения войны Семеновский полк стоял в резерве (хотя и находился под артиллерийским огнем), при этом обоих братьев Чаадаевых произвели в прапорщики за «мужество и храбрость в сражении». Более того, получение нового чина совершилось в обход других полковых подпрапорщиков, служивших дольше Чаадаевых, – вероятно, благодаря прямому вмешательству А. А. Закревского, в то время руководившего Особенной канцелярией при Военном министерстве. Закревский, в свою очередь, способствовал служебному продвижению братьев и их кузена И. Д. Щербатова в силу их родства с графом Н. М. Каменским, которому Закревский был обязан своим возвышением после 1805 г.[385] В 1813–1816 гг. карьера Чаадаева развивалась по аналогичному сценарию, а единственным сражением, в котором он действительно участвовал, была битва при Кульме[386]. 15 декабря 1819 г. Чаадаев получил чин ротмистра, а менее чем через год случилась история с поездкой в Троппау, разрушившая его служебные перспективы.
Что именно произошло между императором и молодым офицером в Троппау или затем в Петербурге, определить сложно. Весьма вероятно, что их разговор касался только событий в Семеновском полку[387]. Как бы то ни было, обладавший связями Чаадаев в 1820 г. вступил в непосредственный контакт с монархом, который мог обернуться персональным фавором. В случае успеха собственной миссии он стал бы флигель-адъютантом и вошел в круг людей, имевших возможность регулярно видеть царя и говорить с ним. Именно благодаря флигель-адъютантству и открывавшимся затем перспективам Чаадаев мог в будущем реализовать стратегию «системного» советника монарха, т. е. человека, встроенного в высшую прослойку военной или гражданской элиты и пользующегося особой милостью Александра.
Подобной возможностью Чаадаев воспользоваться не захотел, поскольку стремился «любой ценой противопоставить себя „простым смертным“»