[388], даже вопреки очевидным карьерным преимуществам. В июле 1823 г. отставной ротмистр отправился в заграничное путешествие, во время которого в его взглядах произошли значимые трансформации, не без связи со служебными неудачами рубежа 1820 и 1821 гг.[389] Видевший Чаадаева в 1824 г. в Берне Д. Н. Свербеев в «Записках» рассказывал о будущем авторе «Философических писем» следующее:
Он не скрывал в своих резких выходках глубочайшего презрения ко всему нашему прошедшему и настоящему и решительно отчаивался в будущем. Он обзывал Аракчеева злодеем, высших властей военных и гражданских – взяточниками, дворян – подлыми холопами, духовных – невеждами, все остальное – коснеющим и пресмыкающимся в рабстве[390].
Изменения в воззрениях Чаадаева Свербеев – то ли сразу, то ли уже задним числом (в момент создания «Записок») – связывал с обстоятельствами его отставки: «На вечерах у меня Чаадаев, оставивший службу почти поневоле и очень недовольный собой и всеми, в немногих словах выражал все свое негодование на Россию и на всех русских без исключения»[391]. Детали обстоятельств чаадаевского ухода со службы мемуарист прояснял мало, однако он зафиксировал его суждение о механизмах карьерного роста в России. В ответ на реплику Свербеева о заслугах героев 1812 г., справедливо отмеченных начальством, Чаадаев обрушился на антимеритократический способ производства в чины: «„Наши герои тогда, как и гораздо прежде, прославлялись и награждались по прихоти, по протекции“. Говоря это, Чаадаев вышел из своей тарелки и раздражился донельзя»[392]. Если следовать воспоминаниям Свербеева, то не остается сомнений – Чаадаев жалел об упущенном шансе стать флигель-адъютантом, хотя и считал причиной неудачи не свои поступки, а заведенный в России порочный, с его точки зрения, порядок дел.
Несмотря на негативное отношение к русской бюрократической системе, в 1833 г., уже в царствование Николая I, Чаадаев предпринял попытку вернуться на службу. Как справедливо указал еще М. К. Лемке[393], желание получить должность оказалось продиктовано денежными неурядицами и многочисленными долгами: в конце 1832 г. опекунский совет пустил с торгов последнее имение Чаадаева, в его распоряжении оставались только 7 тысяч рублей ежегодной пенсии, получаемой от брата М. Я. Чаадаева, причем в 1833 г. это случилось в последний раз[394]. Поступление на должность было способно разрешить бытовые затруднения автора «Философических писем» и увеличить его экономический капитал. Разумеется, о военной карьере речь идти уже не могла: после скандальной отставки без повышения чина вновь поступить в гвардию было невозможно. Более того, к этому моменту Чаадаев приобрел репутацию человека ненадежного: Николай I подозревал его в причастности к событиям 14 декабря 1825 г. и приказал установить за ним тайный надзор, когда Чаадаев в 1826 г. вернулся из-за границы. И тем не менее он решился искать места в Петербурге.
Дело, впрочем, осложнилось двумя обстоятельствами: во-первых, «темным пятном» чаадаевской карьеры – историей с отставкой 1821 г. и, во-вторых, строптивым поведением «капризного умника»[395], пренебрегшего этикетом и желавшего служить не там, где ему укажут, а там, где он захочет. Чаадаев воспользовался старыми связями: через своего бывшего начальника Васильчикова, близкого к Николаю, он добился возможности обратиться к А. Х. Бенкендорфу с просьбой о возвращении на службу. Из письма Васильчикова к Чаадаеву мы знаем, что поиск покровителя, способного помочь вступить в должность, занял какое-то время и причиной тому был относительно небольшой чин, полученный Чаадаевым при выходе в отставку[396]. Чины ротмистра и капитана гвардии соответствовали седьмой позиции в Табели о рангах – надворному советнику в статской иерархии, что гарантировало его носителю потомственное дворянство (в чем Чаадаев, разумеется, не нуждался), но имело не самое высокое значение в системе гражданской службы. Речь шла о том, что Чаадаев неизбежно оказался бы на одной из средних по статусу министерских должностей, что явно не соответствовало его амбициям.
Бенкендорф, возможно, виделся с Чаадаевым в Москве в 1832 г. и в целом был к нему скорее расположен. Он выразил готовность похлопотать о новом месте службы. Из письма Чаадаева к Бенкендорфу от 1 июня 1833 г. следует, что прежде, также при посредничестве Васильчикова, Чаадаев уже пытался получить должность в Министерстве иностранных дел и даже посылал К. В. Нессельроде особую записку, в которой предлагал «пристально следить за движением умов в Германии»[397]. В письме Бенкендорфу Чаадаев подтверждал свое желание следовать дипломатической карьере, а в остальном полагался на волю императора, чье умение правильно выстроить кадровую политику он всячески подчеркивал. Прочитав послание, начальник III Отделения обратился к монарху с соответствующей просьбой, но получил распоряжение использовать Чаадаева по ведомству Министерства финансов. Николай был далек от мысли привлекать неблагонадежного подданного к идеологически важной работе[398]. И в этот момент Чаадаев резко нарушил принятые в таких случаях правила игры. 15 июля 1833 г. он отправил Бенкендорфу два письма: первое адресовалось уже непосредственно Николаю, второе – самому Бенкендорфу, в котором Чаадаев пояснял смысл собственного жеста. Письмо к императору состояло из множества похвал его царствованию, однако было написано по-французски (чего в делопроизводстве Николай не терпел) и содержало решительное возражение на высказанное правителем пожелание. Чаадаев объявлял себя малокомпетентным в делах финансов и просил назначить его в Министерство народного просвещения. Письмо изобиловало фразами, из которых следовало, сколь высоко Чаадаев себя ставил:
Я много размышлял над положением образования в России и думаю, Государь, что, заняв должность по народному просвещению, я мог бы действовать соответственно предначертаниям Вашего правительства. Я думаю, что в этой области можно много сделать, и именно в том духе, в котором, как мне представляется, направлена мысль Вашего Величества[399].
Чаадаев оправдывался стремлением быть честным с монархом, однако составленное таким образом послание выглядело как явная дерзость. Благоразумный Бенкендорф не решился подать записку царю. На подлиннике письма от 15 июля он начертал:
Отослать ему назад, что я для его пользы не смел подать письмо его Государю, он бы удивился диссертации о недостатках нашего образования там, где искал бы только изъявления благодарности и скромную готовность самому образоваться по делам ему Чаадаеву вовсе не известным, ибо одна служба и долговременная может дать право и способ судить о делах государственных, а не то он дает мнение о себе, что он по примеру легкомысленных французов судит о том, чего не знает[400].
Чаадаев предпринял попытку оправдаться перед Бенкендорфом, однако его новое письмо осталось без ответа[401]. В этот момент в Министерстве народного просвещения происходили перемены: место К. А. Ливена занял Уваров, которому предстояло провести масштабную реформу образования и радикально обновить государственную идеологию. Приход Чаадаева в ведомство в этом контексте представляется немыслимым.
Не менее экстравагантным выглядело и последующее развитие событий. После неудачной попытки поступить на службу, воспользовавшись протекцией Бенкендорфа, Чаадаев обратился с аналогичной просьбой к министру юстиции Д. В. Дашкову. Дашков представил письмо Чаадаева тому же Бенкендорфу, а тот – Николаю I: «Разрешение было получено, а определение Чаадаева по юстиции предоставлено усмотрению министра», о чем Бенкендорф сигнализировал Дашкову 16 декабря 1833 г.[402] Казалось бы, теперь возникшие на пути Чаадаева преграды оказались устранены. Однако и на сей раз определение на службу так и не состоялось – и вновь по инициативе самого Чаадаева, мотивы которого остаются до сих пор не вполне понятными. Получив разрешение монарха, он внезапно прервал переписку с Дашковым, хотя мысль обратиться в ведомство юстиции принадлежала ему самому. Удивленный и раздраженный молчанием Чаадаева, министр замечал в начале 1834 г. в письме неизвестному нам адресату:
Побывайте у Салтыкова (сенатора М. А. Салтыкова, приятеля Чаадаева. – М. В.) и изъявите ему мое удивление, что до сих пор не получал ответа от Г-на Чаадаева на письмо, которое я писал в январе или еще в конце декабря. Я уведомил его частным образом, что о содержании его письма было доведено до высочайшего сведения, и что Государь соизволил на употребление его по Министерству Юстиции. Правда, что Г-н Чаадаев хотел бы служить по Мин‹истерству› Просвещения и что я не знаю, какое место по его чину может ему у меня понравиться. Да и какого он чина, не знаю. Но не менее того, я все сделал, что от меня зависело, и ожидал от него ответа. В Москве-ли он? Я бы желал получить о сем извещение[403].
Чаадаев в тот момент находился в Москве, однако обращение к Салтыкову эффекта не возымело.
Поведение Чаадаева в 1833 г. свидетельствовало о его амбициях: как следует из чаадаевских писем к Николаю и Бенкендорфу, он видел себя в роли одного из сотрудников монарха по вопросам национальной идеологии. Поступление на службу мыслилось им не только как средство поправить свое положение и нарастить экономический капитал, но и как способ обрести влияние в «поле идеологии» – в Министерстве иностранных дел или в Министерстве народного просвещения. Стратегию профессионального успеха Чаадаев связывал с патронажем, но рассчитывал скорее не на интеллектуальную близость к монарху, а на службу в одном из ключевых имперских ведомств. Он планировал получить символический капитал не как независимый советник царя, а как чиновник, отвечавший за направление общественного мнения. Чаадаев стремился стать частью «системы», однако договориться с императором и высокопоставленными администраторами ему так и не удалось.