. М. А. Дмитриев, непосредственный свидетель событий 1836 г., был более решителен в выводах: «В объяснении своем с попечителем университета графом Строгоновым… Чаадаев объявил, что его статья „напечатана вопреки его желанию“. – Но это несправедливо. …Левашева заранее просила меня уговорить Чаадаева не печатать своих писем, на что он не согласился»[436].
Нет сомнений, что автор хотел издать «Философические письма», рассчитывал на громкий эффект и славу политического пророка, способную значительно увеличить его символический капитал. Однако разразившийся скандал и негативная реакция монарха резко изменили расклад сил. После 1836 г. и без того труднодоступная государственная служба оказалась навсегда закрыта для Чаадаева, равно как и участие в гласных обсуждениях каких бы то ни было умственных материй, поскольку на него был наложен запрет писать и публиковаться. Впрочем, репутация Чаадаева как исключительной личности в масштабах московской светско-интеллектуальной жизни только укрепилась. Он продолжал сочинять, однако ничего при жизни не напечатал и обсуждал свои идеи лишь в кругу московских собеседников. Когда он скончался, Вяземский написал С. П. Шевыреву из Петербурга: «А вот умер и бедный Чаадаев. Жаль мне его. Москва без него и без Хомяковской бороды, как без двух родинок, которые придавали особенное выражение лицу ее»[437].
Жизненная траектория Николая Ивановича Надеждина[438], появившегося на свет 10 годами позже Чаадаева (1804), во многом была символически запрограммирована при выборе его фамилии в 1816 г., когда, по легенде, рязанский архиепископ Феофилакт, видя учебные успехи мальчика, сына священника из Белоомута, назвал его Надеждиным. С одной стороны, фамилия коннотировала «надежды», связанные с будущим ученика, а с другой, указывала на образец, согласно которому должен был строиться его биографический нарратив, – жизнь М. М. Сперанского, поповича, который благодаря уникальным способностям и вопреки сценарию, начертанному его социальным происхождением (дети священников в начале XIX в., как правило, сами становились священниками), сделал замечательную государственную карьеру[439]. По иронии судьбы после быстрого взлета Надеждин, подобно Сперанскому, также пережил катастрофу, попал в императорскую немилость, оказался в ссылке, а затем стал чиновником. Однако несчастья постигли Надеждина только в 1836 г. Прежде его карьера развивалась куда более успешно – он последовательно и быстро преодолевал препятствия, возникавшие на его пути к признанию. Подобно Сперанскому, способностью сопротивляться среде Надеждин был обязан своему габитусу: как выходец из духовного сословия, он понимал, что для дальнейшего профессионального продвижения ему следовало рассчитывать лишь на собственные силы[440].
Будущий издатель «Телескопа» учился в Рязанской духовной семинарии[441] и благодаря своим успехам провел в стенах этого образовательного учреждения на год меньше, чем предполагалось, «перескочив» через богословский класс и затем оказавшись в Московской духовной академии. Надеждин имел репутацию талантливого студента[442], однако регулярно ссорился с начальством, из-за чего после окончания учебы в 1824 г. не был оставлен при Академии. Он на два года вернулся в Рязань, где преподавал словесность и немецкий язык в семинарии, в которой прежде обучался сам[443]. Новый конфликт – на сей раз с руководством местного учебного заведения – заставил молодого Надеждина покинуть Рязанскую губернию, выйти в 1826 г. из духовного звания и переехать в Москву[444].
В Москве Надеждин стал домашним учителем в доме дворянского семейства Самариных, занимаясь образованием будущего славянофила Ю. Ф. Самарина. Об этом периоде жизни Надеждина мало что известно[445]. В 1826 г. Ф. В. Самарин вышел в отставку, поселился в Москве, где вплотную занялся воспитанием детей. Отец стремился «заставить Ю. Ф‹едорови›ча говорить по-русски»[446]. Для этого он нанял специального наставника – Надеждина, который прожил у Самариных несколько лет, с октября 1826 г. до середины 1831 г. Надзор за маленьким «Юшей» был разделен между французом Адольфом (Степаном Ивановичем) Пако и Надеждиным. Надеждин преподавал «закон Божий, русский язык в связи с церковно-славянским, греческий язык, историю и некоторое время немецкий язык, для которого был потом приглашен особый учитель»[447]. Как отмечал Д. Ю. Самарин, «в продолжение всего домашнего воспитания Ю. Ф. не отличался ни прилежанием, ни благонравием; воспитание его было дело трудное»[448]. Впрочем, Надеждин не только образовывал «Юшу» и проводил время в библиотеке Самариных[449]. Он участвовал в их домашней жизни, регулярно обсуждал со старшими представителями семьи умственные материи[450], играл с Ф. В. Самариным в шахматы[451], предпринимал с ним поездки по имениям, вероятно выполняя секретарские и представительские функции[452]. В итоге Надеждину, несмотря на некоторые трудности[453], удалось зарекомендовать себя у Самариных с хорошей стороны, поскольку их общение продолжалось вплоть до 1836 г.[454]
Освоившись в Москве, Надеждин достаточно быстро стал наращивать как символический, так и социальный капитал. Он одновременно осваивал две специальности: с одной стороны, журналиста и издателя, с другой – университетского преподавателя. Подобный выбор был логичен и мотивировался недворянским происхождением Надеждина – академическая карьера была открыта для поповичей, а в журналистике сословные критерии успеха медленно, но верно уступали место критериям профессиональным – бойкости пера, учености, полемическому таланту и пр. В 1828 г. Надеждин дебютировал в «Вестнике Европы» М. Т. Каченовского как переводчик и литературный критик с хорошо узнаваемой манерой[455].
Эрудицию Надеждина вскоре смогли оценить не только читатели «Вестника Европы», но и ученое сообщество в целом. В апреле 1830 г. Надеждин защитил диссертацию на степень доктора словесных наук в Московском университете. Он стал доктором, не будучи прежде адъюнктом, что очень редко случалось на практике. О том, сколь внушительным оказался его успех, свидетельствует поздняя реплика М. А. Максимовича в одном из его писем к М. П. Погодину (от 22 июля 1869 г.):
По старому уставу и по нашим прежним понятиям, степень доктора не-медицины была весьма трудно достижимая, так что в пятнадцатилетнюю бытность мою в московском университете (1819–1834 г.) я помню только трех магистров, взошедших на эту высоту учености. Только Степан Алексеевич Маслов в 1820-м году стал доктором нравственно-политических наук, да Глаголев в 1823-м году и Надеждин в 1830-м году – докторами словесных наук[456].
Назначение прошло не без трудностей, поскольку половина комиссии поддерживала конкурента Надеждина А. М. Гаврилова[457]. Дело решила поддержка А. В. Болдырева и Каченовского, благодаря которой 26 декабря 1831 г. Надеждина все же утвердили в звании ординарного профессора теории изящных искусств и археологии[458]. Систему высшего образования тех лет пронизывал дух корпоративности, препятствовавший избранию в ординарные профессора по конкурсу сторонних кандидатов. По статистике, бóльшие шансы на успех имели прежде всего «свои» кадры, которые на момент избрания профессорами уже работали в стенах учебного заведения[459]. Тем не менее Надеждину удалось преодолеть сопротивление профессиональной среды. В первой половине 1830-х гг. он стал одним из самых популярных университетских лекторов, любимым и уважаемым московскими студентами. Таким образом, Надеждин успешно создал культурный и научный капитал, а затем сумел преобразовать его в символический.
Кроме того, как мы уже писали, с 1831 г. он начал выпускать два периодических издания – журнал «Телескоп» и газету «Молва», в которых поначалу печатались известные литераторы, в том числе Пушкин, Жуковский, Белинский, Языков, И. В. Киреевский, Загоскин, С. Т. Аксаков, Павлов, Мельгунов и многие другие[460]. У вкладчиков издания единая программа отсутствовала, однако у самого Надеждина она имелась. Журналист руководствовался особой «дидактической миссией», которая заключалась в стремлении познакомить аудиторию, составленную по большей части из дворянских дилетантов, с классической эстетикой и современной идеалистической философией[461]. Постепенно авторы стали покидать «Телескоп», а репутация журнала мало-помалу ухудшалась. К 1836 г. он уже считался «студенческим» изданием[462], чему в известной степени способствовала его передача в руки Белинского, Станкевича и их друзей в 1835 г. во время поездки Надеждина за границу