5 ч. Нынешнего месяца подписан именной Высочайший указ о бытии мне Вице-Губернатором в Твери. – Теперь бери, да в оба смотри. Ах, любезнейший племянник! Другие Вице-губернаторы при определении их радуются; а я грущу, грущу да денег ищу[481].
Как мы видим, успех Измайлова складывался из нескольких составляющих: во-первых, из опыта службы в одном из департаментов Министерства финансов, во-вторых, сильной протекции на уровне министра, в-третьих, наличия соответствующей вакансии, о которой сам искатель места был хорошо осведомлен[482]. По большому счету Надеждин не обладал ни одним из этих преимуществ: опыта бюрократической гражданской службы он не имел, а о существовании свободной вице-губернаторской позиции в марте 1835 г. решительно ничего не знал. В смысле покровительства он, вероятно, мог рассчитывать на свои петербургские знакомства, однако надежды эти оказались тщетными. При отсутствии какой бы то ни было служебной репутации Надеждин мог в лучшем случае получить административную должность в отдаленной губернии. С 1835 г. вице-губернаторское место требовало V класса в Табели о рангах и подразумевало другие ограничения[483], хотя редкие исключения (вице-губернатор в VII классе надворного советника, вице-губернатор, происходивший из духовного звания, вице-губернатор в возрасте 31–35 лет, вице-губернатор без собственности) в николаевское время все же встречались[484]. Надеждину следовало уповать на исключительную, почти неестественную благосклонность влиятельных петербургских бюрократов. Между тем 2 апреля 1835 г. Уваров согласился уволить его из министерства, а в мае издатель «Телескопа» «сдал университетский кабинет профессору М. П. Погодину». 29 мая Совет Московского университета слушал его прошение о совершенном оставлении службы с выдачей аттестата[485]. Надеждин остался без соответствующего чина из-за повеления императора временно приостановить раздачу новых назначений[486]. Он покинул Министерство народного просвещения, но особых поручений Уваров ему так и не оставил. Не найдя в столице замены университетской карьере и продемонстрировав явную неосведомленность в том, как устроен карьерный рост в чиновничьей среде[487], Надеждин отправился за границу.
Вопреки ожиданиям, европейское путешествие не принесло Надеждину особой пользы. Он вернулся в Москву в декабре 1835 г. и оказался почти в безнадежном положении: никаких карьерных перспектив в сфере государственной службы и утраченная позиция в университете[488]. Между тем личные обстоятельства по-прежнему подталкивали Надеждина к поискам места. 15 апреля 1836 г. он подал в Совет Московского университета прошение о повышении его в чине до коллежского советника[489] (заметим, что именно в этом чине А. Е. Измайлов и получил вице-губернаторскую должность в Твери). Он доказывал, что годом прежде соответствующее представление в Сенат уже поступало, однако решение оказалось отложено из-за временного запрета на утверждение новых чинов. Надеждин уехал «для лечения» за границу, а по возвращении обнаружил, что ограничение, введенное монархом, снято. Теперь он просил университетское начальство о ходатайстве за него, поскольку «он никем представлен быть не может», ибо нигде официально не служит[490].
4 мая Совет Московского университета обратился к попечителю Московского учебного округа Строганову с просьбой испросить Надеждину чин коллежского советника в соответствии с законодательством, которое давало тому соответствующее право после трех лет университетской службы[491]. Строганов отнесся к своему непосредственному начальнику Уварову и 11 июня 1836 г. сигнализировал Совету о его решении. Исход дела оказался для Надеждина неутешительным:
Министр Народного Просвещения на представление мое о награждении бывшего Профессора Надеждина, за выслугу лет, следующим чином, ответствует, что 3-го сего Июня за № 5737-м, что хотя он и выслужил положенный в настоящем чине срок и следовательно может, на основании существующих постановлений, воспользоваться чином 6-го класса, но как он уже более года не состоит в ведомстве Министерства Народного Просвещения, то Его Высокопревосходительство не может войти о том с представлением в Правительствующий Сенат; впрочем он, Надеждин, может сам обратиться туда с прошением[492].
Таким образом, поиски Надеждиным места службы в системе государственного управления, мотивированные стремлением нарастить свой экономический, профессиональный и символический капитал, так и не дали результата: вице-губернатором он не стал, а новый чин, дававший возможность претендовать на ряд чиновничьих позиций, не получил. Надеждин совершил целую серию непростительных ошибок, связанных с непониманием того, как был устроен механизм бюрократического рекрутирования. Его мнения о собственных возможностях основывались на опыте стремительного продвижения внутри московской академической структуры. Здесь действительно Надеждину удалось почти невозможное: стартовав с нуля, оперативно достичь ученой степени, профессуры, кафедры, издания популярного журнала. Он рассчитывал, что его исключительные знания и умения позволят ему миновать несколько ступеней чиновничьей иерархии и сразу же оказаться на адекватном, как считал Надеждин, его способностям высоком месте[493]. Разумеется, ничего подобного не произошло – служебная логика работала по-другому. После «телескопического» скандала Надеждин сначала оказался в Вологде, а затем в далеком Усть-Сысольске, но не как вице-губернатор, а как политический ссыльный.
Интерпретированные в социологическом ключе, истории Надеждина и Чаадаева приобретают неожиданное сходство. В первой половине 1830-х гг. недавно возникшая публичная сфера в России уже начала постепенно сжиматься под давлением амбициозного игрока в поле идеологии, которому, в отличие от Надеждина и Чаадаева, удалось быстро нарастить символический капитал, – министра народного просвещения Уварова. Его замысел состоял в том, чтобы сначала в правильном, сословном и идеологическом, духе воспитать подданных Николая I, а уж затем дать им возможность дискутировать. Соответственно, он покровительствовал историкам и литераторам, развивавшим основные положения его политико-философской программы, и одновременно с помощью цензурных «умственных плотин» регулировал деятельность тех, кто, с точки зрения Уварова, в политическую конъюнктуру не вписывался. Со своей стороны, III Отделение императорской канцелярии также осуществляло постоянный мониторинг общественного мнения, протежировало «своих» публицистов и защищало их от нападок оппонентов.
А что же оставалось делать тем, кто так или иначе не мог сотрудничать с Уваровым или Бенкендорфом? Столь разные по своим габитусам люди, Надеждин и Чаадаев обладали амбициями публичных интеллектуалов, стремившихся к признанию обществом и властью. И тому и другому служба в государственных структурах по разным причинам оказалась недоступна, хотя они в свое время приложили немало усилий, чтобы получить ее[494]. Оба находились на глубокой периферии имперской административной элиты. Оба обладали репутацией не самых благонамеренных подданных и имели склонность к авантюрным поступкам, свидетельство тому – отставка Чаадаева в 1821 г. и постоянные нападки императорской цензуры на Надеждина, не помешавшие тому, впрочем, в 1836 г. опубликовать откровенно неподцензурный текст. Их нелогичный на первый взгляд союз можно рассматривать как совместные действия живших в разных социокультурных сферах людей, которые отчаялись обойти барьеры, встроенные в институциональную структуру публичного поля. Сужение пространства политического дебатирования стимулировало попытки выйти за ограниченный периметр дозволенной дискуссии как средство получить общественное признание. Единственным способом подчеркнуть свою исключительность и завоевать символический капитал оказалась публикация первого «Философического письма» – историософский демарш огромной силы, в итоге обернувшийся скандалом.
Чаадаев и Надеждин, люди не военные и не придворные, не могли стать советниками правителя (подобно Карамзину), «системными» интеллектуалами (подобно Уварову) или сделать уникальную для их габитуса административную карьеру (подобно Сперанскому). Тем не менее каждый из них добился успеха в другом поле: Чаадаев получил признание как властитель дум в московских салонах, а Надеждин обрел популярность в академической среде и журналистике, писавшей о литературе, науке и философии. Независимость опиравшегося на публику и ее вкусы мыслителя базировалась на его экономической автономии от власти, которая позволяла ему не следовать в ее политико-философском фарватере. Проблема, однако, состояла в том, что в 1830-х гг. интеллектуальный рынок в России не был в достаточной степени развит, а репутация литераторов по-прежнему зависела от их встроенности в систему государственного или частного патронажа. Оказавшись в тупике, Чаадаев и Надеждин повели себя как самостоятельные игроки в политическом поле, предпочитавшие говорить о политике публично, напрямую обращаясь к власти и обсуждая ее идеологию. Они пытались утвердить собственную исключительность через единственный существовавший тогда в России институт общественного мнения – прессу. В этом смысле жест Чаадаева и Надеждина намного опередил их время.