Как бы то ни было, возвращаясь к хронологии принятия решения, мы можем с определенностью утверждать, что «decision time», когда в уме Николая I созрела мысль объявить Чаадаева умалишенным, – это достаточно непродолжительный период, утро 22 октября 1836 г. У императора не было времени на длительные размышления. Это, в свою очередь, означает, что на выбор монарха в пользу того или иного наказания могло дополнительно повлиять его настроение в конкретный день, которое (пусть и гипотетически) мы в состоянии реконструировать.
Продолжая традицию предшественников, Николай I с вниманием относился к круглым датам, связанным с артикуляцией императорского мифа[510]. В эпоху формирования публичного образа национального монарха памятные дни приобретали особый смысл. В календаре имперских торжеств 22 октября было значимым (и неприсутственным[511]) днем: на него приходился праздник Казанской иконы Божьей матери. 22 октября императорская семья порой посещала торжественное богослужение[512], хотя в 1836 г. этого, судя по всему, не произошло. Вне зависимости от того, был ли Николай у обедни, о самой дате он, скорее всего, помнил. Праздник Казанской иконы Божьей Матери создавал особенный фон для восприятия монархом первого «Философического письма». События, произошедшие в этот день, служили свидетельством особого, исторически мотивированного Божьего благоволения как к династии Романовых в целом, так и к Николаю в частности. Император дополнительно убеждался в сакральном характере собственной политико-религиозной миссии и в связи собственной биографии с провиденциальным сценарием отечественной истории[513].
Казанская икона Божьей Матери ассоциировалась с ключевыми победами русских войск над неприятелями в 1612 и 1812 гг., которыми Россия, согласно сценарию власти Романовых, оказалась обязана покровительству Богородицы. В 1611 г. икона отправилась в поход на Москву вместе с ополчением из Казани, соединившимся затем с отрядами Минина и Пожарского. 22 октября 1612 г., согласно принятой хронологии, поляки сдали Кремль и бежали из России. Чудесное спасение Русского государства праздновалось дважды в год – 8 июля (день явления иконы в Казани) и 22 октября, причем эти праздники стали частью торжественного канона по воле первых представителей династии – Михаила Федоровича и Алексея Михайловича. Именно с того времени икона «сделалась семейною в царском роде»[514]. В 1711 г. Петр Великий перевез икону в Петербург, а спустя еще 100 лет ее поместили в Казанском соборе Божьей Матери, символизировавшем глубинную связь русского монарха с Богом: императорское место в храме было отмечено надписью «Сердце царево в руце Божией»[515]. Кроме того, икона была связана с императорским именем: в Казани она впервые появилась в церкви Св. Николая[516]. Наконец, в 1836 г. исполнилось ровно 200 лет с момента перенесения иконы из Казани в Москву и утверждения празднования 22 октября[517]. В этот день в Казанском соборе читалась молитва к Пресвятой Богородице, главной темой которой выступало человеческое смирение перед Богом и отрицание значимости людского разумения перед наитием свыше[518]. Комплекс мотивов, актуализировавшихся по случаю праздника, ясен: 22 октября – это день династического торжества Романовых, свидетельство их уникальной роли в истории России, сигнализирующее одновременно об их земном величии и смирении перед лицом всемогущего Господа, который гарантировал России серию судьбоносных побед над врагами – залог ее процветания в будущем[519].
Не следует забывать еще об одной немаловажной детали: 23 и 24 октября в календаре придворных дат также обладали особой семантикой. 23-го Николай и Александра Федоровна вспоминали момент собственной помолвки в 1815 г.[520], а 24-го – императрицу-мать, умершую в этот день в 1828 г. 24 октября 1836 г. царственные супруги, наследник, великий князь Константин Николаевич, великие княжны Ольга и Александра Николаевны отправились в Павловск к великой княгине Елене Павловне, где слушали панихиду в поминовение Марии Федоровны[521]. Семейная идентичность составляла ядро публичного образа императора как монарха – мужа, сына и, конечно, отца[522]. В эти октябрьские дни в сознании монарха и его приближенных провиденциально-исторический сценарий власти Романовых мог совмещаться с представлением о династическом порядке, связанном с патерналистской идеологией самодержавной власти.
Случилось так, что именно в этом контексте Николай I и ознакомился с мрачным творением Чаадаева. На фоне наглядной демонстрации божественной подоплеки императорского режима рассуждения о пустоте русского прошлого и будущего смотрелись как минимум странно, а по большому счету совершенно скандально. 22 октября царь, будучи человеком глубоко религиозным, еще острее ощущал собственную провиденциальную миссию. Речь шла о страстном внутреннем убеждении, формировавшем особое умонастроение, связанное с семантикой памятных дат имперского календаря. Логика Чаадаева могла показаться царю не столько преступной, сколько нелепой и абсурдной. В итоге он быстро согласился с предложением Бенкендорфа объявить автора первого «Философического письма» умалишенным, если не сам предложил начальнику III Отделения такое решение.
Интенсивное ощущение императором своего избранничества коренилось в общей ситуации 1836 года. По стечению обстоятельств первое «Философическое письмо» появилось в печати посреди юбилейных мероприятий, прославлявших десятую годовщину царской коронации. Центральным событием празднований стала традиционная поездка монарха по России, предполагавшая многочисленные встречи Николая с его подданными. Во время посещения крупных городов император символически сливался со своим народом, а публичные многолюдные церемонии выполняли двойную функцию: внушали как подданным, так и самому монарху мысль о сакральности русского имперского порядка[523]. Подобные вояжи царь совершал почти ежегодно, однако в юбилейный 1836 г. путешествие имело особый размах. Впрочем, оно прошло не так, как предполагали организаторы, и стало уникальным в истории николаевского правления.
Поездка началась самым благополучным образом[524]. Всюду Николая ждали традиционное восхищение и поклонение подданных. 11 августа при огромном стечении людей в Москве состоялась главная часть праздника – символическое соединение императора с его народом на территории Кремля, символа древней русской государственности[525]. Николай слушал речь митрополита Филарета «у придверия Успенского храма» и участвовал в торжественном богослужении в том же соборе. Затем
по отпетии благодарственного молебна Государь Император, приложился к святым иконам и мощам угодников почивающих в Успенском Соборе; потом встреченный снова, радостными восклицаниями народа, изволил пройти в Грановитую палату, из которой, через несколько минут, прибыв опять на площадь, присутствовал при разводе 2-го Учебного карабинерного полка; по кончании оного, Его Императорское Величество, с трудом пробираясь сквозь густую толпу Московских жителей, и осыпаемый их благословениями, возвратился во дворец[526].
Во второй половине дня 13 августа император выехал из старой столицы и 15-го числа прибыл в Нижний Новгород[527]. Центральным событием визита стало посещение монархом знаменитой ярмарки, где он был принят с необыкновенным патриотическим восторгом[528]. Сопровождавший Николая Бенкендорф писал в воспоминаниях:
Императора здесь не ожидали раньше ночи, а когда мы въехали в город, был всего час пополудни. Никем не узнанные мы проехали через весь город и даже спустились с высокой горы, которая вела к берегу Волги и к мосту, через который надо было проехать, чтобы попасть на остров, где была ярмарка. Здесь императора узнали, раздался крик, подобный электрическому разряду, мост заполнился народом, со всех сторон люди бежали, чтобы увидеть и приветствовать императора. ‹…› Это было какое-то всеобщее опьянение, превосходившее все то, что чему я был свидетелем до этих пор[529].
В Казань, которую он посещал впервые, Николай приехал утром 20 августа 1836 г.[530] Визита монарха ждали не без трепета, причем «все приготовлялось к чему-то необыкновенному»[531]. Бенкендорф, непосредственный свидетель происходившего в Казани народного воодушевления, замечал по этому поводу: «Все население как будто опьянело от радости, нас приятно поразило, что мусульмане не отставали в этом чувстве от истинных москвичей»[532]. Впечатления Бенкендорфа подтверждают и слова графа А. Г. Строганова из его письма Д. Н. Блудову, написанного в Казани: «Что же касается пребывания августейшего путешественника в сих двух важных точках империи, то оно было поистине трогательным, ибо возбудило всеобщую радость. Трудно сказать, кто именно – Нижний или Казань – первенствовал, Русские ли или Татары явили доказательство большей любви!!!»