22 августа Николай находился уже в Симбирске[534]. О деталях его триумфального приема местными жителями мы знаем из воспоминаний жандармского офицера Э. И. Стогова. Судя по запискам мемуариста, патриотический восторг достиг здесь точки наивысшего накала:
Когда государь приказал подать экипаж, народ прорвал цепь и, придя в исступленный восторг, наполнил плотно пространство между государем и экипажем; нас так сдавили, что мы едва не задыхались; у ног Бенкендорфа разрешилась женщина. Бенкендорф, уже привычный к восторгам народа, но и тот испуганно сказал: «Да что же это будет, это сумасшествие». Я сказал: «Пока не сядет государь, ничего не поможет». Долго пробирался государь к экипажу и тот к государю; народ, действительно, как безумный, не помнил себя, молился на государя, ложился к ногам, но только государь сел в экипаж и поехал, мы остались одни. За экипажем все бежало; обгоняли и крестились, шапки, полушубки валялись на земле, восторг был невыразимый. Замечу, после многих я спрашивал, для чего все бешено бросились к государю по окончании смотра? Единогласно отвечали: все слышали, как государь крикнул: «Народ мой, ко мне!» – чего, конечно, не было[535].
24 августа император прибыл в Пензу[536], откуда ночью с 25 на 26 августа он выехал в направлении Тамбова. В этот момент до сих пор прекрасно проходившее юбилейное путешествие, сопровождавшееся аккламационным восторгом подданных, резко прервалось. Ночью по дороге в Тамбов, близ города Чембар (совр. Белинский), кони, везшие экипаж, в котором находились Николай и Бенкендорф, понесли, коляска опрокинулась, и император сломал левую ключицу[537]. Досадное недоразумение и полученная травма заставили его прервать вояж, остановиться на две недели в заштатном Чембаре, а затем спешно вернуться в Петербург. Опасность, грозившая царю, стимулировала патриотические настроения, тем более что отчеты лечившего Николая придворного лекаря Н. Ф. Арендта регулярно публиковались в «Северной пчеле». 8 сентября Николай уведомил московские власти о своем решении не продолжать путешествие и выехать в столицу через Рязань и Москву, а затем покинул Чембар[538]. 17 сентября монарх прибыл в Царское Село. По расчетам современной исследовательницы, «расстояние от Москвы до Царского Села император проделал за 41 час, в очередной раз удивив современников своей быстротой». Она продолжает: «Два дня спустя в Красном Селе состоялись малые маневры, а в начале октября парад в манеже. Император выглядел бодрым, и петербургские жители восторженно приветствовали его»[539]. К октябрю 1836 г. досадный эпизод как будто уже забылся и никак на настроение императора не влиял.
Однако в действительности процесс выздоровления Николая после перелома не был столь быстрым и безболезненным. По свидетельству Бенкендорфа, находясь в Чембаре, в какой-то момент царь почувствовал себя так плохо, что «позвал священника с тем, чтобы подготовиться к смерти»[540]. Нет сомнений, император тяжело переживал невозможность продолжать свой путь в юбилейный год: недуг радикально подрывал его имидж физически сильного и выносливого монарха-полководца, вызывавшего восхищение у подданных. Как мы знаем из письма царя И. Ф. Паскевичу из Чембара от 30 августа 1836 г., он собирался следовать дальше, однако Арендт уговорил его этого не делать. По-видимому, решающую роль здесь сыграла невозможность выполнять в таком физическом состоянии военные экзерсисы: «Лишенный способа сесть на лошадь, не было бы мне возможности явиться пред войсками как следует и присутствовать при маневрах. При том и срок сбору войск истек бы ранее, чем я бы мог поспеть; и так ничего бы мне не оставалось, как, скрепясь сердцем, отказаться от смотров»[541].
Стремительное возвращение в столицу объяснялось нежеланием Николая показываться на публике до полного выздоровления, к тому же во время обратного путешествия император сильно страдал желудком[542]. Характерен эпизод, произошедший в тот момент, когда монарх 14 сентября в половине двенадцатого дня проезжал Бронницы:
При каковом радостном событии сдешнее купечество удостоилось поднести хлеб и соль, народное стечение разного звания и возраста городских и из разных селениев столь было многочисленно, что вся большая улица, и площади были наполнены, который однакож при всем своем радушном восторге окружая со всех сторон тихо ехавшую коляску Его Величества сохранил по объявленному приказанию совершенный порядок и тишину[543].
Несмотря на желание подданных приветствовать государя, сам император распорядился соблюдать полную тишину. Картина (весьма причудливая, заметим[544]) многолюдного молчаливого обожания резко контрастировала с тем, как народ встречал монарха до падения и перелома ключицы[545]. Николай остался недоволен переменой первоначальных планов. Вывод о раздражении царя, связанном с увечьем, подтверждают и обстоятельства его первого появления на публике осенью 1836 г. П. Г. Дивов в дневниковой записи от 7 октября отметил, что монарх лишь постепенно возвращался к прежней жизни: «Он (император. – М. В.) был на параде в манеже, катался по городу и был вечером в театре, где его приняли восторженно. Государь не хотел показываться публике, но императрица посоветовала ему показаться и поблагодарить за сделанный ему прием»[546]. В «Воспоминаниях и современных записках» А. Я. Булгакова этот эпизод описан подробнее, хотя и с чужих слов. Николай сидел в глубине ложи Александринского театра так, что императрица и наследник скрывали его от взоров публики, которая, впрочем, понимала, что монарх находится в театре. Один из актеров, желая вызвать царя, переменил слова своего куплета и пропел: «Поеду в Питер, увижу доброго Царя!» Дальше происходило следующее:
При сих словах раздались громкие рукоплескания и все взоры обратились на Императорскую ложу. Императрица и Наследник были тронуты до слез. Государь разделил чувства их, но не хотел показаться и отошел в комнатку, которая перед ложею, но Императрица, желая удовлетворить нетерпение публики, взяла Государя за руку и почти насильно подвела его к переду ложи. Как скоро Его увидели то раздались крики ура! с рукоплесканием столь общим и громогласным что они потрясали ‹нрзб› здание. Государь видимо тронутый поклонился ‹нрзб› три раза и восторг, произведенный в душе Его был столь велик, что желая скрыть оный Он уехал из театра[547].
С момента падения прошло уже более месяца, однако Николай по-прежнему не желал, чтобы подданные его видели, по-видимому из-за подвязанной руки, которая могла свидетельствовать о физической слабости и тем самым портила образ могучего самодержца.
Осенью 1836 г. в Петербурге находились британские аристократы маркиз и маркиза Лондондерри. Леди Лондондерри искала встречи с царем, но сумела поговорить с ним только 21 октября 1836 г. по новому стилю, т. е. 9 октября по старому. Рука монарха еще была подвязана, хотя он к тому моменту уже присутствовал на маневрах. Маркиза выразила Николаю свое восхищение по поводу военного смотра, сопоставив гвардию со всей империей и подчеркнув сверхспособности монарха, в одиночку правившего миллионами людей. Лондондерри добавила, что Николаю следует беречь собственное здоровье, на что император ответил, что «la Providence veillait sur lui» («Провидение хранило его»). Далее он сказал, что при необходимости цесаревич Александр Николаевич готов встать на его место, поскольку благодаря особой семейной атмосфере все представители царской фамилии скреплены одним чувством и воспитаны в одной и той же системе[548]. 10 октября Николай, до этого проводивший время на маневрах, которыми командовал наследник, наконец решился на два дня выехать в Петербург[549]. 29 октября, т. е. 17-го числа того же месяца по старому стилю, Лондондерри отметила, что Николай все еще носил повязку[550].
Вопрос о физическом состоянии Николая отнюдь не сводился к проблеме императорского здоровья, хотя в династических монархиях оно имело центральное значение. Произошедшие близ Чембара события предсказуемо удручили Николая, однако затем, как свидетельствовали его беседы с леди Лондондерри, он интерпретировал срыв юбилейного вояжа как новый знак божественного покровительства. К середине октября его физическое состояние улучшилось. В этой ситуации императору было важно подчеркнуть, что несчастный случай – это просто недоразумение, а нация как никогда едина в своей любви к царю в год десятилетия его коронации[551]. Настроение монарха в конкретный день – 22 октября 1836 г., в праздник Казанской иконы Божьей Матери, – остается плодом гипотетической реконструкции. Впрочем, острота его возможных переживаний была связана не только с семантикой придворного праздника, но и с идеологическим осмыслением событий осени 1836 г.: с непредвиденным нарушением сценария императорской власти и символическим преодолением возникшей трудности, еще более утвердившим монарха в провиденциальной природе его исторической миссии.