Какие юридические механизмы использовались при вынесении вердиктов о безумных преступниках в первой половине XIX в.? Точкой отсчета в наших рассуждениях может служить одно из резонансных дел середины 1830-х гг., также связанное с наказанием мнимого умалишенного – французского дворянина на русской службе Ж. Б. А. Жобара[560]. Жобар в начале 1820-х гг. служил ординарным профессором Казанского университета, однако затем был уволен оттуда со скандалом и без надлежащих документов, что и послужило причиной длительного судебного разбирательства, происходившего в 6-м московском департаменте Сената. Жобар считал, что его увольнение являлось незаконным, и требовал заплатить ему неустойку. Со строптивым французом боролось сразу несколько ведомств. В 1833 г. управляющий Министерством народного просвещения Уваров решил истолковать настойчивость Жобара, подавшего несколько прошений на имя императора, «исполненных жалобами, дерзкими и неуместными выражениями и бездоказательными изветами на разные особы, высшие Государственные должности занимающие», расстройством его ума:
Дерзость его в отношении к лицам, Монаршим доверием облеченным… оставляются ныне без строгого наказания только потому, что все действия сии приемлются доказательством расстроенного положения умственных его сил… если он будет вновь в том упорствовать и утруждать правительство новыми просьбами: то неминуемо уже подвергнется, как лишившийся рассудка, соответственному положению его заключению[561].
В ответ в ноябре 1833 г. Жобар написал оправдательную записку на имя московского военного генерал-губернатора Д. В. Голицына, где сообщал, что сентенция комитета министров, объявившего его безумцем и угрожавшего ему заключением в доме умалишенных, противоречит закону, поскольку решение вынесено без предварительного осмотра. Голицын согласился с его аргументами и распорядился освидетельствовать умственные способности француза. 23 июля 1835 г. специально собравшаяся комиссия установила, что Жобар совершенно разумен.
Резолюция комитета министров по делу Жобара показывает, какие именно статьи Свода законов Российской империи использовались при правовом обосновании «медико-административного» безумия, а именно 242-я и 921-я[562]. Статья 242 имела общий характер и гласила: «Изобличенные в непослушании противу властей, законом установленных, подвергаются наказанию по мере вины и преступления, ими учиненного». Статья 921 уже непосредственно касалась умалишенных. В ней говорилось: «Когда окажется по следствию, что преступление учинено в сумасшествии: то обвиняемого отсылать для свидетельства во Врачебную Управу»[563]. Статья восходила к именному указу Александра I «О непредавании суду поврежденных в уме людей и учинивших в сем состоянии смертоубийства» (1801), которым монарх ввел законодательное разделение между преступлениями, совершенными в здравом уме и в состоянии душевной болезни. В указе речь шла о помешанном крестьянине Петрове, убившем своего дядю. До того момента убийцы-сумасшедшие подлежали юрисдикции уголовного суда. Теперь Александр распорядился:
Надлежало бы только посредством Земской Полиции и Врачебной Управы удостовериться, действительно ли сделал он сие в сумасшествии, и по удостоверению сему отдать его в дом безумных, суду же предавать не было никакого основания; ибо на таковых нет ни суда, ни закона[564].
В Своде законов уголовных 1832 г. уточнялось: «Преступление, учиненное в безумии и сумасшествии, не вменяется в вину, когда действительность безумия или сумасшествия доказана будет с достоверностию и порядком, для сего в законах установленным»[565]. Аналогичный ход дел касался не только умалишенных крестьян, но и сумасшедших дворян.
К 1836 г. правила освидетельствования безумцев были достаточно четко прописаны в законе[566]. В частности, 8 июня 1815 г. появился сенатский указ, регламентировавший соответствующую процедуру. Необходимость в нем возникла потому, что согласно существовавшему законодательству судьбой сумасшедших занимался именно Сенат. Как следствие, умалишенных для оценки их состояния надлежало со всей страны везти в Петербург, что чиновники считали неудобным. Стремясь разрешить проблему, Государственный совет распорядился проводить освидетельствования в губернских городах. Случаи помешанных дворян необходимо было рассматривать во врачебной управе, но в присутствии гражданских лиц: губернатора, вице-губернатора, председателя гражданской палаты, губернского прокурора, губернского предводителя дворянства, одного или двух уездных предводителей дворянства[567]. Таким образом, первоначально диагноз могло устанавливать следствие, однако затем его заключение требовалось подтвердить в ходе медицинской экспертизы, ответственность за которую ложилась на местную власть. Двусмысленности здесь не возникало: закон предписывал чиновникам четкий алгоритм действий.
Были ли русские врачи в состоянии четко отделить умалишенных нарушителей закона от психически здоровых? Обладали ли они достаточным уровнем знаний, чтобы поставить или подтвердить диагноз о помешательстве? До XIX в. умалишенным могли счесть всякого, чье поведение или образ мысли отличались от «нормы», например меланхолика, атеиста, революционера, честолюбца, философа или, наоборот, простака[568]. Четких критериев для определения безумца не существовало, а душевная болезнь требовала изоляции. Речь шла об изоляции социальной, целью которой было спрятать безумца, дабы избежать скандала и повторения девиантных действий другими членами социума; изоляции этической, которая подразумевала необходимость локализовать помешанного, представлявшего угрозу существовавшему порядку (здесь безумцы оказывались неотличимы от либертенов или богохульников); изоляции религиозной, наоборот, предусматривавшей публичные показы безумцев – демонстрацию, до какой степени животного состояния способен дойти человек; наконец, изоляции этико-экономической, связанной с представлением, согласно которому помешанные проводили время в праздности и тем самым подрывали экономический миропорядок, освященный божественным авторитетом и предписывавший человеку труд[569]. В XIX столетии произошли тектонические сдвиги в восприятии безумия: сумасшедшие перестали считаться социально опасными, «неразумными» людьми. Прежние типы изоляции постепенно уходили в прошлое, уступая место изоляции медицинской. Отныне безумцы превратились в «больных», в объект особого попечения в специально созданном пространстве психиатрической клиники[570]. Медицинская изоляция проводилась во имя человеколюбия и науки. Она предусматривала, что безумцы не «виноваты» в своей аномальности, их необходимо лечить с помощью целого набора рационально установленных средств и мер.
Российская наука о душевных болезнях несколько запаздывала в сравнении с европейской, однако эволюционировала в том же направлении[571]. В XVIII в. изоляция безумцев чаще ассоциировалась с монастырем, чем с больницей или приютом[572]. В XIX в. ситуация начала меняться. Интерпретация сумасшествия как недуга, требовавшего не насильственного заключения, а медицинского попечения, начала развиваться в империи с 1830-х гг., составив во второй половине столетия самостоятельную отрасль психиатрии[573]. Первый дом умалишенных (доллгауз, от нем. Tollhaus) возник в России еще в 1762 г. Впрочем, состояние подобных заведений в начале николаевского царствования оставляло желать лучшего. Так, в 1829 г. в московском доллгаузе произошел бунт, по итогам которого в Петербург была отправлена докладная записка, красноречиво свидетельствовавшая о положении больных:
Содержащиеся в Московском доме ума лишенных кажется предоставлены на произвол судьбы. Доктора редко их посещают и обозревают очень поверхностно. Пищу употребляют они очень скудную: в одном котле варится для 20-ти человек овсяная кашица, а в другом для всех прочих варятся щи с конопляным маслом и кислою капустою совершенно бронзового цвета; сверх сего варят им гречневую размазню. Они ходят в узких халатах из самого редкого затрапеза и в туфлях без задников, которые у некоторых так малы, что поминутно сваливаются с ног, завернутых в толстую и редкую холстину. Они ходят нечесаные и немытые, волосы у них как войлок, ногти необрезаны; словом, они живут в ужасном небрежении и лишены даже всякой духовной отрады: ибо их не пускают в церковь и не призывают к ним Священника[574].
Движение в сторону медикализации душевных недугов и качественного уровня терапии было связано в России с именем уже упоминавшегося доктора В. Ф. Саблера. Став главным врачом московского дома умалишенных при Екатерининской богадельне, он в начале 1830-х гг. реализовал серию реформ, призванных улучшить жизнь больных. Саблер расширил пространство лечебницы, запретил сажать помешанных на цепь, занялся организацией досуга и развлечения безумцев[575]. Историк московского доллгауза Н. Н. Баженов отмечал: «Саблер, судя по его отчетам, был высокообразованный и очень опытный врач – совершенно au courant современной ему психиатрической литературы»