[576]. Высокая профессиональная репутация Саблера в столицах уже на рубеже 1820-х и 1830-х гг. не подлежала сомнению. Вот что говорилось о нем в уже цитировавшейся докладной записке о состоянии дома умалишенных в Москве:
Пользованием умалишенных занимается Доктор Саблер. Не имея квартиры при самом заведении (как бы надлежало), он посещает оное ежедневно: как единогласно показали смотритель, служители и самые больные. В болезненное состояние сих последних вникает он со всею подробностию и принимает к излечению их все меры, которыми располагать может: ясным доказательством сему служат книги о больных, содержимые им в совершенной исправности, и не менее того точные и определительные сведения, которые имеет он о каждом из умалишенных состоящих в заведении; привязанность же оказываемая сими несчастными к Доктору Саблеру свидетельствует о человеколюбивом его с ними обращении[577].
Упоминание Саблера в распоряжении московского военного генерал-губернатора Голицына о предполагаемом лечении Чаадаева выглядит неслучайным. Можно предположить, что реализация закона 1815 г., предписывавшего освидетельствовать умалишенных в врачебных управах губернских городов, в старой столице, вероятно, не встретила бы помех в виде некомпетентных специалистов или архаичных способов экспертизы[578].
Если прежде речь шла о нормативном состоянии законодательства и науки, то теперь мы рассмотрим, как правовые предписания и медицинская оценка осуществлялись на практике. В качестве референтной группы для анализа нам послужит не совокупность всех официально признанных безумными дворян первой половины XIX в. (такое исследование было бы полезно, но в рамках нашей работы провести его невозможно), а лишь те современники Чаадаева, которые были объявлены умалишенными за их взгляды, что являлось частным случаем девиантного поведения. Как мы постараемся показать, в действительности власти редко следовали законам и врачебным указаниям, о которых сказано выше. «Безумие» стало удобным предлогом, позволявшим чиновникам репрессировать инакомыслящих. Преследования могли иметь разные функции. Мы предлагаем говорить о двух типах репрессий – жестких и мягких.
Начнем с репрессий первого типа. Объявление дворянина сумасшедшим именем государства в качестве кары за неблагонадежность стало использоваться уже при Александре I, т. е. ровно в тот момент, когда получило оформление законодательство о помешанных преступниках. Мнимых сумасшедших, ставивших под сомнение существовавший политический порядок, могли заключить в тюрьму или посадить под домашний арест. Одним из первых громких случаев такого рода стала история «императорского безумца», остзейского дворянина Т. фон Бока, осаждавшего императора конституционными проектами и в 1817 г. отправленного в Шлиссельбургскую крепость как умалишенного[579].
Для чаадаевского сюжета более показателен другой эпизод – объявление безумцем М. А. Дмитриева-Мамонова в 1825 г.[580] Известный, родовитый и богатый московский дворянин, герой 1812 г., сформировавший на свои средства целый казачий полк, Дмитриев-Мамонов в 1814 г. основал вместе с М. Ф. Орловым одну из первых раннедекабристских организаций – Орден русских рыцарей. В своих проектах он выступал за конституционную реформу и ограничение правительственного деспотизма сильной и активной аристократией, за чем должно было последовать освобождение крестьян от крепостной зависимости[581]. В 1816 г. Дмитриев-Мамонов уехал на год за границу. По возвращении он стал вести уединенную жизнь в принадлежавшем ему подмосковном селе Дубровицы, занимаясь возведением военных укреплений, что вызвало беспокойство правительства. В 1823 г. граф был арестован по жалобе избитого им камердинера, обратившегося за защитой к московскому военному генерал-губернатору Голицыну. Как считал Ю. М. Лотман, странные обстоятельства дела (арест аристократа со слов его слуги) позволяют предположить, что за действиями Голицына стояли императорский фаворит А. А. Аракчеев и начальник главного штаба П. М. Волконский[582]. Истинной причиной репрессий стала дружба Дмитриева-Мамонова с Орловым: имена основателей Ордена русских рыцарей фигурировали в доносах М. К. Грибовского на членов тайных обществ, поданных Волконскому. В итоге граф был отпущен на свободу, однако над ним повисла угроза лишения прав распоряжаться своим имуществом.
В 1825 г. преследования Дмитриева-Мамонова продолжились. В июне этого года комитет министров по инициативе Голицына учредил над графом опеку, причем формальным поводом для решения стали его «странный образ жизни», замкнутость и поступки, «совершенно противные общежитию»[583]. В этот момент в дело вмешался Аракчеев. Для изоляции Дмитриева-Мамонова были разработаны два сценария действий. В Дубровицы с особым заданием отправились близкие к Аракчееву чиновники П. А. Клейнмихель и А. С. Танеев. Согласно первой из инструкций, Дмитриева-Мамонова следовало доставить в Петербург как арестанта, если в его бумагах найдут документы, свидетельствующие о его причастности к антиимператорской фронде. Вторая инструкция вступала в силу, если достаточных оснований для уголовного преследования обнаружить не удастся. В этом случае Дмитриева-Мамонова надлежало объявить умалишенным и посадить под стражу. Посланцы Аракчеева не нашли никаких компрометировавших графа документов. Танеев написал рапорт, в котором говорилось: «Граф Мамонов, есть ли не совсем сошел с ума, то потерял рассудок и что главная сему причина чрезмерная его гордость и честолюбие. Он по каким-то родословным считает себя родственником государя императора»[584]. Как следствие, Дмитриев-Мамонов был объявлен умалишенным и заперт в собственном московском дворце под надзором медиков и опекунов.
Темы самозванства, честолюбия и безумия в европейской и русской культурах первой половины XIX в. были тесно связаны друг с другом как в литературе (см., в частности, гоголевские «Записки сумасшедшего»), так и в медицинской практике обращения с помешанными[585]. Болезнь Дмитриева-Мамонова трактовалась властями как его «мысль о мнимом высоком сане». В 1826 г. графа начали активно лечить, все больше и больше ограничивая его свободу[586]. Вот как в ноябре того же года характеризовали состояние Дмитриева-Мамонова наблюдавшие за ним врачи:
А. Понятие об окружающих лицах и их отношении к Графу справедливее прежнего, так что он находящихся при нем врачей, надзирателя и посещающих его г. г. опекунов принимает за таких, какие они на самом деле суть; но в коих представлял себе прежде злонамеренных, замаскированных людей – и т. п. B. Ложное понятие о собственной его личности гораздо уменьшилось. Мысль о мнимом высоком сане, могуществе и власти почти совершенно исчезла, обнаруживаясь весьма редко и то слабо. – C. Суждение о предметах, не относящихся к его понятию о личности, напр. суждение о науках и искусствах, весьма правильно, точно, ясно и часто занимательно. – D. Нрав больного сделался мягче, кротче, снисходительнее. Граф часто обнаруживает желание быть в сообществе с людьми, и посещения г. г. опекунов делают на него полезное влияние. – Следствием сего смягчение нрава есть, кроме душевного спокойствия, и приятнейшее выражение в чертах лица. ‹…› хотя Граф и находится в лучшем противу прежнего положении, но болезнь его все еще продолжается и никак не миновалась совершенно; а посему больного нельзя оставить без врачебного пособия и бдительного надзора, а еще менее дать ему свободу действовать по его произволу[587].
Насилие над Дмитриевым-Мамоновым продолжалось, и в какой-то момент он, по-видимому, действительно сошел с ума[588]. В контексте нашего сюжета важно, что основанием для объявления графа безумцем стали подозрения в его причастности к деятельности тайных обществ, а поводом к заключению как умалишенного – его мнение о принадлежности к монаршему роду. Более того, сопротивление Дмитриева-Мамонова творимому над ним произволу интерпретировалось врачами как подтверждение первоначально поставленного диагноза. Как показывает этот случай, объявление сумасшедшим в первой половине XIX в. могло служить эквивалентом ареста в специфической ситуации – при отсутствии прямых доказательств политического инакомыслия, позволявших легализовать уголовное преследование. Речь шла о персональных репрессиях, сопоставимых с заключением в тюрьму или крепость.
Наряду с жестким вариантом репрессий, направленных против якобы «помешанных» критиков политического режима, в первой половине XIX в. существовала иная практика: власти нередко использовали сумасшествие в качестве инструмента более мягкого воздействия на строптивых подданных. Официальное признание нарушавшего общественный порядок дворянина умалишенным, вообще говоря, не являлось в то время редкостью. Как писал историк Н. Н. Баженов, «когда померкло „дней Александровых прекрасное начало“ и позднее, в царствование Николая I, тон в оценках безумцев резко изменяется»: «в группе „людей, заслуживающих особой важности“, большинство составляют умалишенные преступники, судившиеся, но признанные невменяемыми». Причины их помещения в дом умалишенных либо не указаны, либо квалифицированы так: «после бунта военных поселений», «за рассеяние пустых и неприличных слухов», «за развратное поведение и беспокойный нрав», «за пьянство и буйство»