[589]. Речь таким образом шла не о клинических симптомах, а о девиантном поведении, нарушавшем общественную мораль.
«Буйство» могло иметь и политическую подоплеку. Так, В. А. Шишков и В. Я. Зубов, воспитанники пансиона А. В. Болдырева, по очереди оказались в сумасшедшем доме в 1826 г. из-за того, что писали вольнолюбивые стихи в подражание Пушкину. Их поэтические опыты дошли до сведения М. Я. фон Фока, управляющего канцелярией III Отделения, и были сочтены антиправительственными[590]. О Шишкове в документах прямо говорилось, что он находился в доме умалишенных «по Высочайшему повелению», в сентябре 1826 г. на его место «в оном же доме», опять же «по Высочайшему повелению», поместили его друга, юнкера Иркутского гусарского полка Зубова[591] (Шишкова же отправили под надзор его дяди, министра народного просвещения А. С. Шишкова[592]). Аналогичная участь постигла «задержанного в Рязани Зарайского дворянина» Плуталова, которого тогда же «Государь Император Высочайше повелеть соизволил ‹…› посадить в здешний (московский. – М. В.) дом умалишенных»[593]. «Во исполнение Высочайшей Его Императорского Величества воли» в доллгаузе в 1826 г. оказался штабс-капитан Уральского гарнизонного батальона Федоров[594]. О том, что во всех этих случаях проводилась медицинская экспертиза, в источниках ничего не говорилось, тогда как в других делах эта процедура, напротив, упоминалась.
Стоит заметить, что подобная практика была в ходу и в эпоху Александра I. Так, генерал-адъютант Главного штаба Закревский сообщал Д. В. Голицыну 23 декабря 1822 г., что «Государь Император Высочайше повелеть соизволил: состоящего по кавалерии Полковника Дзевонского, замеченного в помешательстве ума, привести в Москву и посадить в дом умалишенных в особенной номер, с тем, чтобы никого к нему не допускать»[595]. Однако уже в 1829 г. В. Ф. Саблер, осмотревший Дзевонского, уверенно утверждал: «Полковник Дзевонский находится в сем доме с 4-го Генваря 1823-го года; умственные его способности еще незадолго пред сим были явно помрачены, хотя он всегда был тих, ныне же я замечаю, что он совершенно здраво рассуждает и в разговорах никакого расстройства ума не показывает, впрочем он, кроме большой слабости в ногах, происходящей от старости, совершенно здоров»[596]. 11 августа 1829 г. Голицын в ответ на соответствующий запрос разъяснял Бенкендорфу, что Дзевонский живет в доме умалишенных единственно «вследствие Высочайшей воли»[597]. Почти «чаадаевский» случай произошел в 1832 г.: 13 декабря пензенский гражданский губернатор известил Д. В. Голицына о «тамошнем дворянине отставном из 31 Егерского полка штабс-капитане Дмитрии Светильникове – замеченном в помешательстве ума, особенно коль скоро коснется разговор до Религии»[598]. В свою очередь, статс-секретарь тайный советник Н. М. Лонгинов уведомил пензенского чиновника «о присланной Светильниковым на Высочайшее имя бумаге разными сумасбродствами и нелепостями наполненной»[599]. Местные власти решили освидетельствовать Светильникова, однако тот своевременно уехал в Москву, где его вскоре обнаружили, но никаких признаков сумасшествия по итогам соответствующей процедуры у него не нашли[600].
Помещение в дом умалишенных часто воспринималось властями как мера сугубо временная: материалы московского дома умалишенных полны запросами о гражданских и военных чинах, которых предполагалось по излечении вернуть на место службы. Так, управление московского военного генерал-губернатора 11 ноября 1825 г. сообщало гражданскому губернатору Г. М. Безобразову, что «Государь Император Высочайше повелеть соизволил: одержимого помешательством ума Ярославского внутреннего гарнизонного батальона прапорщика Горяинова поместить для пользования в здешний дом умалишенных и по выздоровлении его уведомить в свое время для употребления сего офицера опять на службу»[601]. Уже упоминавшийся В. Я. Зубов, признанный умалишенным из-за вольнолюбивой лирики, в конце 1826 г. был определен «в 42 Егерский полк рядовым, для заслужения вины своей»[602]. По закону решение о возвращении на службу должен был принимать врач, а не монарх или иная наделенная властью инстанция[603]. Однако на практике дела о безумцах регулировались почти исключительно гражданскими или военными чинами, чьи приказы санкционировал император. В этой ситуации объявление умалишенным выступало в функции мягкой репрессии, поскольку изоляция нарушившего норму человека оказывалась недолгой и служила для его «перевоспитания». Такая мера позволяла царю контролировать образ мыслей подданных, не прибегая к уголовному преследованию и длительному заключению под стражу.
Как мы видели, источником официального объявления умалишенным за девиантное поведение выступала «высочайшая воля», однако организация медицинской экспертизы вовсе не являлась, вопреки правилам, обязательным элементом расследования в отношении интересующей нас категории безумцев. Закон четко определял порядок процессуальных мероприятий, но на практике власти не следовали предписанному алгоритму действий – сумасшедших дворян могли освидетельствовать, а могли отправлять в доллгауз лишь по слову государя. Дополнительно это хаотическое явление иллюстрирует уже упоминавшееся дело Жобара. Еще до официального освидетельствования Уваров утверждал, что «дерзость его и неповиновение, если причина оных не может быть отнесена к совершенному расстройству умственных способностей, должны навлечь на него и соразмерное наказание»[604]. В ответ Д. В. Голицын возражал: «бывший профессор Казанского Университета Жобар мне лично известен и находится в совершенно здравом рассудке: следовательно, не настоит никакой надобности свидетельствовать его в сумасшествии»[605]. Оба чиновника находили себя вполне компетентными, чтобы судить об умственном состоянии француза. Проведенное затем освидетельствование, как мы говорили, показало вменяемость Жобара. Впрочем, факт корректной медицинской экспертизы не оказал никакого влияния на суждения петербургских сановников. В 1836 г. Бенкендорф, обращаясь к Голицыну, писал о Жобаре: «Дальнейшее его упорство в исполнении Высочайшей воли, может быть принято не иначе как за помрачение рассудка или явное ослушание, и будет иметь последствием высылку его за границу под караулом»[606].
Таким образом, в правоприменительной практике обращения с безумцами образовывалась серая зона, внутри которой законы фактически переставали работать. На наш взгляд, эта серая зона служит симптомом неопатримониального характера административного порядка в Российской империи[607]. В неопатримониальном государстве смешиваются две системы, регулирующие отношения общества и власти: во-первых, неформальная сеть патронажа и клиентелы, во-вторых, рациональный легально-бюрократический порядок[608]. Законные процедуры на бумаге функционируют согласно зафиксированным правилам, которые, впрочем, часто не имеют смысла при принятии конкретных решений, уступая место значимости личных связей. Право обладает весом, но не абсолютным, поскольку глава государства и представители политической элиты способны эффективно его оспаривать. Публичное пространство формально отделено от частной сферы, в которой располагается правитель, однако дистанция между двумя областями в определенные моменты может резко сокращаться. Речь идет о своеобразной системе институционализованного произвола, существование в которой несет ряд рисков, но гарантирует и определенное число преимуществ.
Смешанная структура неопатримониального правления приводит к одному фундаментальному последствию – к систематической неуверенности индивидов в том, как будут действовать в том или ином случае государственные институты или агенты. Патронаж и закон непредсказуемым образом подменяют друг друга, так что исход процесса правоприменения не всегда поддается прогнозированию. Как следствие, акторы стремятся преодолеть ситуацию неопределенности, действуя одновременно в двух направлениях – формальном и неформальном[609]. Амбивалентность неопатримониальной системы порождает два противоположных чувства – во-первых, страх перед непрозрачностью будущего, а во-вторых, связанную с ней же надежду на экстраординарное спасение. Фактор неформальных связей дает индивиду возможность вступить в переговоры, когда процедура при легально-бюрократическом порядке должна быть строго регламентирована законом и не подлежит никакому толкованию.
Чаадаевская история, помещенная в контекст неопатримониальной системы правоприменения, получает новое объяснение. Закон в случае верификации чаадаевского безумия действовал, но лишь частично. Император признал Чаадаева умалишенным – и это соответствовало легальным нормам первой половины XIX в., равно как и тот факт, что именно монарх по окончании следствия подтвердил диагноз, а затем в 1837 г. отменил собственное распоряжение. Чаадаева, чья свобода передвижения оказалась временно ограниченна, долгое время посещал врач, что также вписывалось в медико-правовой сценарий обращения с безумцами. В то же время в процессе над Чаадаевым отсутствовал фундаментальный элемент – дворянина следовало признать умалишенным только после официального освидетельствования в присутствии большого числа городских чиновников (вне зависимости от того, был ли он объявлен помешанным по распоряжению императора или нет). Ничего подобного не случилось, и это лишало процесс законности, вернее, ставило его итоги в зависимость от совокупности легальных и неформальных факторов.