Узнав о резолюции Николая I, Чаадаев немедленно вступил в переговоры, которые позволили бы ему избежать предписанной правовыми нормами участи. Именно в свете неопатримониальных практик следует рассматривать его общение со Строгановым и высказанное в беседе с попечителем согласие с императорским решением признать его умалишенным. Страх автора «Философических писем», который стал причиной провальной с репутационной точки зрения стратегии защиты, мотивировался амбивалентностью системы правоприменения. Чаадаев не знал, по какому пути пойдет следствие, – предпочтет ли оно мягкий или жесткий вариант репрессий. На возможность серьезных санкций указывали обыск в квартире Чаадаева и последовавший запрет писать и публиковаться. Однако в итоге представители власти остановились на более мягкой версии наказания: автор «Философических писем» не был помещен в богадельню или существенно поражен в правах[610]. Прожив год формально в состоянии «помешательства», он вновь официально стал умственно полноценным человеком. Уже в начале 1837 г. Чаадаев, осознав, что вышел сухим из воды, начал мифологизировать собственное сумасшествие. Он написал трактат «Апология безумного», где его болезнь интерпретировалась как признак истинной мудрости, а первое «Философическое письмо» как подлинно патриотический текст. Впрочем, как мы попытались показать, самой возможностью оправдаться и перетолковать произошедший скандал в более выгодном для себя свете Чаадаев был прежде всего обязан неопатримониальному характеру системы правоприменения в России.
Глава 9Историософия, борьба ведомств и государственная идеология в 1836 г
Историков идей в XX в. часто (и, на наш взгляд, справедливо) критиковали за склонность к радикальному абстрагированию: основатель дисциплины А. Лавджой и его первые последователи нередко рассматривали идеи как единицы (units), циркулировавшие вне времени и пространства, а главное – вне зависимости от намерений людей, эти идеи генерировавших. В последние десятилетия методологический инструментарий занимающего нас научного направления значительно обновился. Сейчас уместно говорить о существовании более сбалансированной истории идей, которую интересуют не только содержание текстов или значения понятий, но и социальная механика культурных процессов, благодаря которым идеи распространяются в обществе и трансформируют его[611]. Как следствие, история идей требует от гуманитария готовности и способности устанавливать связи между сферами человеческой деятельности, корреляция которых на первый взгляд может показаться неожиданной и неочевидной.
История разысканий вокруг одной из самых известных идеологем XIX в. – уваровской триады «православие, самодержавие и народность» – служит прекрасной иллюстрацией описанной выше методологической тенденции. Дискуссия о содержании базовых принципов официального национализма, об их соотношении и генезисе длится не одно десятилетие и принесла замечательные плоды[612]. Между тем нам по-прежнему не хватает концептуальных исследований, посвященных институциональному дизайну идеологического строительства в 1830-х гг., благодаря которому «идеи» стали частью социокультурного ландшафта империи. Проведение реформ осуществляется по чьей-то воле, в чьих-то интересах и чьими-то силами. В России разработкой изменений в сфере идеологии занималась целая группа высокопоставленных чиновников, представлявших несколько ведомств. Предложенная Уваровым программа не представляла собой застывшего набора априорных установок, а, наоборот, служила предметом живой полемики, в которой отдельные элементы триады регулярно реинтерпретировались, наполняясь различными смыслами (об этом мы также пишем в главе 4). В частности, обсуждение грядущего развития страны подразумевало ответ на вопрос: кто из представителей высшей бюрократии окажется способным вести Россию по правильному пути и станет первым помощником монарха?
Статья Чаадаева появилась в печати ровно в тот момент, когда близкие к Николаю I сановники подводили символические итоги первого значимого отрезка текущего царствования – в связи с десятилетием императорской коронации[613]. «Юбилейный» контекст усилил полемический потенциал первого «Философического письма», переместив текст в центр институционального соперничества в сфере идеологии. Большие игроки, сходясь в общей оценке блестящих итогов первых десяти лет правления Николая, тем не менее придерживались разных мнений по вопросу о том, благодаря каким факторам эти успехи оказались достигнуты. Ниже мы рассмотрим три вариации юбилейной темы, отраженные в нескольких источниках: в проповедях одного из самых влиятельных русских церковных богословов первой половины XIX в. митрополита Московского и Коломенского Филарета (Дроздова); в публикациях «Северной пчелы», авторитетной политической газеты, читавшейся большим количеством грамотных жителей страны; в сюжете оперы М. И. Глинки «Жизнь за царя», впервые исполненной на сцене 27 ноября 1836 г., подготовку постановки которой монарх курировал лично. При интерпретации достижений текущего царствования вопросы об историческом пути России, о природе самодержавной власти и о структуре государственного управления оказывались неразрывно связаны друг с другом.
В августе 1836 г. Филарет дважды проповедовал о десятилетнем юбилее императорской коронации. В краткой «речи», сказанной 11 августа «пред вступлением Его Величества в Успенский собор», он истолковал «венец десятилетия Царских подвигов»[614]. В соответствии с риторической установкой собственных программных текстов, созданных в николаевское правление[615], Филарет внушал своим слушателям мысль, что от подданных требуется пассивность, поскольку о них заботится монарх, совершающий героические «подвиги» и обеспечивающий порядок в государстве. Филарет замечал, обращаясь к царю: «И оградив нашу безопасность и спокойствие, Ты не покоишься, но тем не менее подвизаешься, дабы упрочить и возвысить наше благоденствие»[616]. Тема всеобщего благоденствия была затем развита и интерпретирована Филаретом в более пространном «Слове», произнесенном 22 августа в том же Успенском соборе. В тот момент Николай I уже уехал из старой столицы, и Филарет не обращался к нему напрямую. Впрочем, проповедь была напечатана отдельным изданием, что значительно расширило потенциальную аудиторию пастырского послания.
В промежутке между произнесением речи и проповеди Филарета, 15 августа, бывший попечитель Московского учебного округа С. М. Голицын увещевал его:
Вечером при отбытии отсюда Государя Императора имел случай я разговаривать с Его Величеством о речи, которую Вы произносили при входе Его в Успенский собор, которую Он изволил весьма одобрить и изъявил мне желание, что (бы) оная была напечатана. Согласно с сим, долгом считаю известить Ваше Высокопреосвященство, и вместе с сим подать, Вам совет – и в день Коронования, также произнести приличное слово[617].
Митрополит в долгу не остался. «Слово» 22 августа было посвящено природе монархической власти и интерпретации беспрецедентных, с точки зрения проповедника, успехов, достигнутых за время десятилетнего правления Николая. Из проповеди следовало, что Россия в своей внешней и внутренней политике достигла финальной точки государственного развития, идеального состояния, полного умиротворения, стабильности и устойчивости, единства народа и государя, скрепленного православной верой:
Враги внешние побеждены и укрощены. Враги домашние уничтожены. Союзы, особенно благоприятные миру царей и народов, укреплены особенно. Редким Царским искусством враги переработаны в друзей. Силе бедствий, которые предупредить и отвратить не во власти человеческой было, не раз могущественно и благодетельно противопоставлено личное присутствие духа Благочестивейшего Императора. Военные силы бдительным попечением непрерывно содержаны и содержатся в развитии, соответственным достоинству и безопасности Государства; в особенности же морские, не только увеличены, но, не знаю, не сказать ли, воскрешены пристальным животворным Царским взором. Просвещение, искусства, промышленность разнообразно поощрены. Законодательство и правосудие получило свой особенный венец в систематическом составе законов. Человеколюбивые заведения для воспитания, врачевания, призрения возвращены в числе, и цветут под незаходящим солнцем непосредственного Царского призрения. Всякая нужда, бедность, несчастие, общественное, частное, непрерывно находили и находят отверстою благодеющую руку Царскую. Соответственно потребностям Святые Церкви, ее Пастыри, ее Храмы, ее Обители частию умножены, частию облаготворены[618].
Главная задача царствования – в христианской перспективе спасения – заключалась в обеспечении преемственности между нынешним и грядущим правлениями. Филарет упоминал великого князя Александра Николаевича: «На дальнейшую будущность державы простерто попечение и обеспечение воспитанием Наследника Престола»[619]. Центральным пунктом актуальной политической программы становилось воспитание цесаревича в христианском духе[620], поскольку лишь оно обеспечивало «сердечность»[621] гармоничной связи между царем и народом, необходимой для процветания государства.
Успех нынешнего царствования основывался, согласно Филарету, не на «внешнем» созидании определенного общественного устройства, а на внутреннем преображении каждого из подданных Николая: будущее России связывалось исключительно со сферой духа – с христианской верой и поведенческими установками православного человека. Филарет акцентировал тему смирения перед Богом, которую проецировал на отношения государя и его подданных. В картине русской государственности, представле