нной митрополитом, конфессиональный принцип служил главным механизмом социальной и идеологической спайки, выступая в качестве структурообразующего элемента монархического порядка. Уже избранный Филаретом эпиграф передавал ключевой тезис проповеди: «Повинитеся убо всякому человечу созданию Господа ради, аще Царю, яко преобладающу, аще ли же князем, яко от Него посланным, во отмщение убо злодеем, в похвалу же благотворцем (1 Петр. II. 13. 14)»[622]. Сам по себе этот тезис был конвенциональным: его развивали как Филарет, так и другие проповедники эпохи. Впрочем, ситуация произнесения проповеди и ее повод (десятилетие коронации) превращали речь митрополита в актуальное политическое высказывание. В интерпретации Филарета ключевым элементом уваровской триады служило православие.
В проповеди митрополит отмечал, что базовый принцип любого политического правления – повиновение – успешнее всего обеспечивается именно через религию: «Какое удовлетворительное учение! Повинуясь Царю и начальству, вы благоугождаете Царю; и в то же время, повинуясь Господа ради, вы благоугождаете Господу!»[623] Филарет утверждал, что альтернативная концепция государства, основанная на теории общественного договора, сама по себе, может, и верна, однако является теоретическим конструктом, который невозможно воплотить в реальности. Лишь власть, основанная на насилии (и, соответственно, подчинении), гарантирует единство социального организма. Повиноваться человек может из разных побуждений – страха, личной выгоды или ради самого общества[624]. Впрочем, такое повиновение Филарет заведомо не считал надежным, утверждая, что на практике оно приводит к бунту, пример чему представляла собой современная Западная Европа, на которую он прозрачно намекал в проповеди:
Когда смотрю на опыты, как на подобных умозрениях хотят в наше время основать повиновение некоторые народы и Государства, и как там ничто не стоит твердо, зыблются и престолы и олтари, становятся, по выражению Пророка, людие аки жрец, и раб, аки господин (Иса. XXIV. 2), бразды правления рвутся, мятежи роятся, пороки безстыдствуют, преступления ругаются над правосудием, нет ни единодушия, ни доверенности, ни безопасности, каждый наступающий день угрожает; – видя все сие не могу не заключать: видно, не на человеческих умозрениях основывать должно Государственное благоустройство![625]
Митрополит утверждал, что истинное повиновение возможно лишь при условии «единодушия», которого можно достичь не путем «умствований», но благодаря чувству, заставляющему подданного чтить монарха так же, как Бога:
Есть повиновение ради общества и Начальства, не столько по умозрению, сколько по чувству сердца, по любви к Государю и отечеству. ‹…› Скажем без иносказания: чтобы естественная любовь к Государю и отечеству была неизменна, чиста, спасительна, для сего нужно, чтобы ее охранял, и в действиях руководствовал высший, совершенно небесный и Божественный закон любви Христианской[626].
В отличие от Европы, считал Филарет, Россия исторически управлялась именно с помощью повиновения «Господа ради»: «Это жизненная теплота в теле Государства, самодвижное направление к общественному единству, крылатая колесница власти, свободная покорность, покорная свобода»[627]. Только христиански обоснованное подчинение служило основой устойчивого монархического порядка, поскольку именно религия позволяла человеку лучше всего справиться с его низменной природой[628]. Нетрудно догадаться, что в очерченной перспективе православная церковь оказывалась институтом, наиболее эффективно обеспечивавшим безопасность существующего положения вещей.
Проповедь Филарета имела еще один важный подтекст. Незадолго до своего приезда в Москву, 25 июня 1836 г., Николай определил на место обер-прокурора Святейшего синода Н. А. Протасова, которому вскоре предстояло изменить систему церковного управления[629]. Протасов имел репутацию высокомерного аристократа, светского человека, отличного танцора, а кроме того поклонника католичества[630]. А. Н. Муравьев позже так характеризовал обер-прокурора:
Граф имел познания о Церкви, хотя более западные, потому что воспитателем его был ученый иезуит, но благочестивая мать научила его и церковному кругу. ‹…› Вообще его поступки и образ мыслей были весьма церковны, хотя и с некоторыми оттенками западными, тогда как Нечаева (предшественника Протасова на посту обер-прокурора Святейшего синода С. Д. Нечаева. – М. В.), напротив того, все подозревали в протестантизме[631].
Новое назначение вызвало недовольство Филарета и близких к нему иерархов, с сопротивлением которых собственным реформаторским планам Протасову пришлось столкнуться в будущем[632]. Своей проповедью митрополит напоминал Николаю и его подданным о важнейшей роли, которую православие играло в системе самодержавной власти, и в свете недавнего назначения Протасова и попыток светской власти еще больше контролировать Синод его «Слово» звучало едва ли не полемично[633]. Таким образом, рассуждение об особом положении России трансформировалось в рассказ о том, кто и как должен предопределять идеологическую повестку царствования.
Наиболее репрезентативным источником воззрений Бенкендорфа на идеологию и особенность текущего исторического момента служат ежегодные отчеты, подававшиеся начальником III Отделения императору. Как следует из отчета за 1836 г.[634], из элементов триады основным его составитель, безусловно, считал самодержавие, доминировавшее над остальными двумя – народностью и православием. Он отмечал, что после бедствий начала царствования – заговора декабристов, Польского восстания, холеры, бунта в военных поселениях, двух войн, с Персией и Турцией, – императору удалось изменить ситуацию к лучшему. Автор отчета повторял формулировки, уже известные нам по проповедям Филарета:
С того времени (с 1831 г. – М. В.) Россия пребывает спокойною внутри ее и в мире со всеми державами, Россия процветает. Внутренняя ее промышленность и заграничная торговля с каждым годом распространяются. ‹…› В отношениях своих к иностранным державам Россия в течение последних пяти лет постоянно возвеличивалась и ныне достигла той высоты, на которой никогда еще не стояла. Она составляет сильнейшую опору и крепчайшую надежду своих союзников и является страшилищем и предметом зависти ей недоброжелательствующих[635].
Дальше, впрочем, начинались расхождения. Бенкендорф подчеркивал, что всеобщего благоденствия удалось достичь не столько благодаря православной вере, сколько в силу личных добродетелей Николая. Основной акцент в отчете был сделан на фигуре самого русского монарха:
Таковое в течение последних пяти лет развитие внутреннего благосостояния России и политического ее веса совершенно изгладило мысль о несчастном царствовании и заменило скорбное чувство сие общим чувством доверия к Государю как к виновнику настоящего блестящего положения России. Существование Государя признается ныне необходимым условием для удержания Отечества нашего в сем цветущем положении и для приведения к успешному концу всех посеянных Им начал усовершенствований и улучшений[636].
Бенкендорф отмечал, что тезис о фундаментальной роли императора в созидании благосостояния России – это не его личное суждение, а общее мнение всего населения страны. Несчастье, постигшее монарха около Чембара, когда он во время путешествия выпал из экипажа и сломал ключицу, вызвало небывалое сочувствие его подданных: «Страшились лишиться Государя, и всякий взирал на возможность сего события, как на истинное для всех бедствие»[637]. В частности, высказывалось мнение, что «Государь ‹…› перед Богом имеет святую обязанность Себя беречь, Ему вручено благоденствие 50 миллионов народа, тесно связанное с Его существованием»[638]. Благодаря неприятному происшествию любовь россиян к монарху распространилась «по всему пространству государства»[639].
Выше речь шла о ведомственном отчете Бенкендорфа, т. е. о тексте с единственным адресатом – самим императором. Впрочем, в открытых широкой аудитории официальных изданиях воспроизводилась аналогичная логика: в публикациях газеты «Северная пчела», находившейся под патронажем III Отделения[640], доверенность подданных к государю также связывалась с личной харизмой Николая как главного подателя благ в России[641]. Возможности монарха явно превосходили человеческие – так, в описании его приезда в Москву в августе 1836 г. говорилось:
Не даром добрый Русский народ, называл встарину и теперь еще называет Благоверного Царя своего красным солнышком всея святой Руси. Казалось, Царь Русский привез с собою благодать и милость Божию: Он приехал, и вместе с Ним, показалось солнце и рассеялись осенние тучи, которые наводили грусть и тоску на всех жителей Московских. В нынешнее холодное и ненастное лето давно уже не любовались таким ясным небом, давно не дышали таким тихим и благорастворенным воздухом