В 1836 г. Надеждин оказался в эпицентре одного из громких московских скандалов, разразившегося в связи с возможным браком между незнатным учителем и его воспитанницей-дворянкой. История любовного союза журналиста и Елизаветы Васильевны Сухово-Кобылиной, сестры знаменитого в будущем драматурга, а также писательницы, впоследствии публиковавшейся под псевдонимом Евгения Тур, уже в XIX в. обросла легендарными подробностями, выставлявшими Надеждина в невыгодном для него свете. Так, А. И. Герцен в «Былом и думах» высмеял неспособность издателя «Телескопа» похитить возлюбленную. По словам якобы участвовавшего в афере московского литератора Н. Х. Кетчера, с чьих слов судил о Надеждине Герцен, журналист заснул в ожидании беглянки и сорвал дело[723]. Между тем именно Кетчера некоторые современники считали переводчиком первого «Философического письма» на русский язык.
Слухи о связи между чаадаевской историей и обстоятельствами личной жизни издателя «Телескопа» начали циркулировать сразу после скандала 1836 г.[724] Н. Н. Мурзакевич, чиновник, служивший с Надеждиным в Одессе в конце 1830-х – начале 1840-х гг., в своих «Записках» разоблачил коварного соблазнителя. С точки зрения мемуариста, журналист в рассказе о мотивах своих действий на следствии намеренно скрыл истину. Надеждин утверждал, что не понял подлинного смысла первого «Философического письма», но на самом деле, был убежден Мурзакевич, им руководили совершенно иные соображения:
Надеждин (не знаю точно – в это время, или немного раньше) жил домашним учителем в доме богатого московского помещика Сухово-Кобылина и давал уроки его несовершеннолетней дочери. С расчетом или без расчета, страстишки учителя разыгрывались, и кончились было тем, что девушка, в один вечер, должна была захватить с собой материнский ларец, тихонько выдти и обвенчаться. Все дело увоза обещал устроить Чаадаев. Неизвестно, почему план расстроился и как в семье обнаружился; но Надеждин, именно за эту услугу, пропустил статью в печать, и даже присоединил свое хвалебное примечание, что ей будет продолжение, которого за прекращением редакции и журнала, разумеется, не явилось. Вот как мне все это дело изложил Ф. Л. Морошкин, живший после Надеждина в доме Сухово-Кобылиных[725].
На первый взгляд, сведения, сообщенные Мурзакевичем, заслуживают доверия: московский правовед Ф. Л. Морошкин, подобно Надеждину, бывший одним из наставников юной Елизаветы, являлся непосредственным свидетелем конфликтов, происходивших в первой половине 1830-х гг. в доме Сухово-Кобылиных. Более того, планы увоза невесты могли не казаться свидетелям чаадаевской истории заведомо бессмысленными и неправдоподобными, поскольку соответствовали горизонту культурных и литературных ожиданий публики: сюжет с похищением учителем ученицы восходил к авторитетному источнику – популярному роману Ж.-Ж. Руссо «Юлия, или Новая Элоиза». Впрочем, как показывают письма и воспоминания Елизаветы Васильевны, Морошкин был пристрастен. Сухово-Кобылина полагала, что Морошкин сознательно стремился оклеветать Надеждина, дабы добиться благосклонности ее родителей[726]. У него имелся конкретный мотив, побуждавший распространять заведомо ложные сведения о своем сопернике. Мурзакевич с энтузиазмом воспринял пересказанную историю, что также вполне закономерно: как следует хотя бы из приведенного фрагмента «Записок», мемуарист откровенно недолюбливал бывшего издателя «Телескопа» и с удовольствием передал рассказ о его нравственном падении.
Участие Чаадаева в планах похищения Елизаветы Васильевны серьезной верификации за отсутствием каких бы то ни было свидетельств не подлежит[727]. Трудно представить себе автора первого «Философического письма» в виде пронырливого сочинителя, покупающего возможность напечатать свое творение с помощью ловкой интриги с увозом невесты из известного московского дома. Тем не менее сама по себе связь между увлечением Надеждина и историей публикации первого «Философического письма» представляется крайне любопытной. Отчасти ее наличие подтвердил сам издатель «Телескопа». В 1841 г., вернувшись из ссылки, он поместил во втором томе альманаха А. Ф. Смирдина «Сто русских литераторов» собственную повесть под названием «Сила воли», где интерпретировал чаадаевский сюжет, напрямую связав его со своими сердечными увлечениями[728]. Анализ повести в этой перспективе мог бы оказаться полезным, если бы не одно обстоятельство: она написана после событий 1836 г. и представляет собой апологетический текст, полный откровенно выдуманных подробностей. Однако в нашем распоряжении есть и другое свидетельство, заставляющее внимательнее отнестись к соотнесению журнальной и матримониальной стратегий Надеждина.
В своей корреспонденции Надеждин, после скандала тщательно избегавший разговоров о чаадаевском деле, однажды все-таки указал на скрытый подтекст сотрудничества с Чаадаевым – в письме к близкому другу, историку Погодину. Осведомленный Погодин спросил Надеждина, почему он не открыл подлинные мотивы своих действий на следствии. Сосланный журналист отвечал:
Кстати. Ты изъявляешь сожаление, зачем я не объяснил мои семейственные отношения, в то время как решалась судьба моя. Чудак ты, право, большой. Как же ты до сих пор не умеешь понять всю святость этой тайны, составляющей всю мою жизнь? И мне давать ей такое употребление – пускать ее в ход, как pièce justificative; как документ судебный?.. Положим, тайна эта уже не тайна; она сделалась достоянием молвы – даже злоречия, клеветы. Но это сделалось без моего участия. По крайней мере, я чист перед самим собою, чист… и перед Богом. И не осквернил этого бесценного сокровища души моей, которое сверх того принадлежит не мне одному…[729]
Надеждин имел в виду свои отношения с Е. В. Сухово-Кобылиной. Вероятно, Погодин считал, что если бы следователи приняли неполитические расчеты журналиста во внимание, то его поступки объяснились бы в новом свете, а наказание оказалось бы более мягким. Надеждин полностью отводил эту возможность: он не мог скомпрометировать Сухово-Кобылину, вмешав ее в официальное расследование. В свете эпистолярного свидетельства сюжет с увозом невесты неожиданно приобретает особый смысл.
Отношения Сухово-Кобылиной и Надеждина уже становились предметом описания в научной литературе[730]. Впервые наиболее полно они были интерпретированы еще в начале XX в. Н. К. Козминым на основе переписки влюбленных, носившей исповедальный характер. Впрочем, Козмин рассказал лишь о начальной фазе романа – о том, что происходило с героями нашей истории в 1834–1835 гг., до поездки журналиста в Европу[731]. События первых шести месяцев 1836 г., ключевые для чаадаевского сюжета, остаются по-прежнему не вполне проясненными, поэтому требуют специального комментария[732].
В начале 1830-х гг. Надеждин, издатель «Телескопа» и ординарный профессор Московского университета, стал бывать на литературных встречах в доме коренных московских дворян Сухово-Кобылиных[733], а в 1833 г. те наняли его учителем. 29-летнему Надеждину предстояло заниматься словесностью с их старшей дочерью, 18-летней Елизаветой Васильевной, которой целая группа ученых разночинцев (Морошкин, С. Е. Раич и приятель Надеждина Максимович) уже преподавала разные науки. Достаточно быстро Надеждин стал «своим» у Сухово-Кобылиных. Первоначально особенная близость сложилась у него с матерью семейства Марией Ивановной, которая, как деликатно писал Козмин, «симпатизировала» молодому учителю[734]. Судя по письмам издателя «Телескопа», их отношения в какой-то момент стали мало напоминать дружеские и могли перерасти в настоящий роман. Однако этого не случилось. Более того, Надеждин вскоре увлекся не матерью, а дочерью – своей ученицей[735]. Окончательное сближение профессора и молодой дворянки произошло летом 1834 г. в подмосковном имении Сухово-Кобылиных Воскресенское, где между молодыми людьми вспыхнула страсть. По свидетельству Надеждина, они проводили много времени в совместном чтении, что и обнаружило близость их литературных вкусов и чувствований. Короткая разлука в августе 1834 г., когда профессор ревизовал образовательные заведения Московского учебного округа, лишь усилила взаимное влечение.
Осенью Надеждин и его ученица продолжали видеться в Москве, благо журналист в этот момент переехал в дом Сухово-Кобылиных. Тогда же возникшие матримониальные планы возлюбленных были подтверждены на символическом уровне – Елизавета Васильевна подарила Надеждину свое кольцо. О природе их отношений дает прекрасное представление запись в дневнике Сухово-Кобылиной от 3 января 1835 г., посвященная необходимости ехать в маскарад без Надеждина:
Ужели не будет время, ужели никогда не суждено мне знать наслаждения, нарядиться для него одного, запереть комнату, где он один, и сидеть вместе с ним рука в руку; от него одного слышать что я прекрасна, прекрасна для него – да, я сама знаю, что бываю хороша – когда щастлива. Для него я всегда хороша – он любит меня – а он – как он хорош для меня. Какая душа! какая сила в выражении лица – светлые глаза – о иногда, так бы и расцеловала их – а его черные волосы, как бывают они хороши на лбу его – лоб выражает такое могущество мысли – черты лица у него – такие ‹нрзб›. – В нем нет ничего женского. Милый мой – мил