Продолжительная пауза в живом общении фактически означала разрыв. Сухово-Кобылина прекрасно отдавала себе в этом отчет и упрекала Надеждина: «У меня перед глазами твоя нерешительность и путешествие полутора году. Как будто развязка придет сама собою. Разве ты не понял, что мои убьют и тебя и меня – а не отдадут нас друг другу. ‹…› Три года – какая любовь не пройдет три года – особенно у мужчины. Это мы нещастные создания осуждены на вечное мучение!»[755] По мере приближения отъезда Сухово-Кобылиных драматизм ситуации нарастал. В письме от 21 апреля 1836 г., предупреждая желание Надеждина, Сухово-Кобылина замечала: «Одно, что я тебе решительно запрещаю – это ехать за нами, или навстречу. Ты себя погубишь, да и меня тут-же. Пока я здесь, делай что хочешь, но ехать за мной в чужие краи и не думай. Я тебе этого не позволяю, слышишь-ли мой обожаемой друг – мой милой ангел»[756]. Днем позже она добавляла: «Ехать тебе за мной нельзя! Тебя убьют! Москва заговорит что ты умчался за мною – тебя убьют! Убьют! они только что и ждут, мои чтобы к тебе придраться и убить»[757].
В начале мая Елизавета Васильевна, по ее собственным словам, предприняла неудачную попытку самоубийства («Я пила уксус – пила три дня по стакану – но желудок мой не выносил – как только проглочу – всё назад, после маленькой тошноты. – На третий день однако я стала замечать что боль в груди усилилась, и уже желудок привык и не отсылает назад. Но это всё открылось»[758]). Уже перед самым выездом из Москвы она просила: «Да еще не пиши-же ты глупостей в Телескопе, береги себя – ведь еще Катенька Пылаева будет так голову свернут – ей Богу»[759], что в свете последовавших осенью 1836 г. событий и союза Надеждина с Чаадаевым звучит как зловещее пророческое предостережение. Впрочем, один выход из ситуации по-прежнему оставался актуальным. С точки зрения Сухово-Кобылиной, Надеждин мог увезти ее из дома, пока семейство все еще оставалось в Москве:
Рассуждая хладнокровно, милой ангел – увезти меня с дороги вряд-ли можно. Умереть и погубить всё – вот кажется всё что выдет. ‹…› Если только возможно взять меня – возми – это мое желание – но если нельзя – я покорюсь уеду. Что будет, то будет! Вести себя иначе не могу – пожалей, а не брани. В чужих краях должна буду являться на всех балах – делать нечего. – Не будь мелочен! – Ведь мы принадлежим друг другу, то и делай как знаешь сам! – Боюсь что в дороге, тебя сей час откроют и мы пропали! Не знаю что делать. Отсюда лучше увезти меня – право. – Не забудь что мы едем не в дилижансе и что нас провожать верно будут дядя, брат а может и еще кто[760].
Видимо, именно в этот момент и мог произойти эпизод, описанный Герценом со слов Кетчера, о котором мы упоминали выше. Впрочем, Кетчер был не единственным свидетелем, рассказавшим о деталях несостоявшегося бегства Сухово-Кобылиной. Близкую по смыслу версию изложил в своих воспоминаниях сотрудник «Телескопа» И. В. Селиванов, хорошо знавший Надеждина в 1830-х гг.[761]
Селиванов описал историю побега с многочисленными подробностями. Он не называл года, в котором происходили события, но отмечал, что речь шла об июне[762]: дело было назначено на дни, предшествовавшие Петровскому или Петрову посту (за трое суток до его начала): «Три дня эти были назначены потому, что после них начинается Петровский пост, в который венчать нельзя, а потом как об этом было получено сведение из дома девушки, родители ее собирались увезти за границу. Следственно надо было торопиться»[763]. О похищении невесты в июне 1834 г. говорить сложно – летом этого года роман Надеждина и Сухово-Кобылиной находился на ранней стадии. В 1835 г. Петров пост начинался 2 июня, а журналист в тот момент намеревался отправиться в заграничное путешествие. Как мы знаем из письма С. Т. Аксакова Надеждину от 10 июня, он знал, что отъезду предшествовали напряженные переговоры между влюбленными, однако о сорвавшейся попытке увоза никак не упоминал[764]. Более того, в 1835 г. Сухово-Кобылины не планировали отправляться в Европу. По всей видимости, Селиванов рассказывал о происшествии 1836 г. Тогда Пасха была ранней и приходилась на 30 марта. Соответственно, Троица выпала на 17 мая, а Петров пост начался 24 мая и продолжался 36 дней. Вероятно, события, переданные Селивановым, случились не в июне, а в начале третьей декады мая. Год действия подтверждается и дневниковой записью А. В. Сухово-Кобылина, который датировал «несостоявшееся бегство сестры» именно 1836 г.[765]
По словам Селиванова, он лично участвовал в похищении вместе с Кетчером, Белинским – сотрудником Надеждина по «Телескопу», и Селивановским, издателем, в типографии которого печатался журнал[766]. Надеждин якобы подкупил швейцара в доме Сухово-Кобылиных и нанял священника, готового обвенчать влюбленных. Заговорщики окружили дом Сухово-Кобылиных у Страстного монастыря и ожидали выхода Елизаветы Васильевны. Они простояли наготове трое суток, однако Сухово-Кобылина так и не пришла к организовавшему побег «amoureux»: «Так разыгралась эта трехсуточная эпопея, окончившаяся тем, что экзальтированную барышню увезли за границу и там выдали замуж за графа С-ъ ‹Салиас›»[767]. Мы можем заключить, что накануне отъезда Сухово-Кобылиных в Европу Надеждин все-таки предпринял решительный шаг и попытался выкрасть Елизавету Васильевну. Об этом свидетельствуют сразу два мемуарных источника, созданные непосредственными участниками происшествия, чьи описания, впрочем, несколько расходятся в конкретных деталях.
Воспоминания Селиванова полны мелкими подробностями[768] и потому производят впечатление достоверных. Однако при ближайшем рассмотрении выясняется, что фантастических деталей в тексте также предостаточно. Серьезные сомнения вызывает факт участия в деле Белинского. Его биография изучена достаточно хорошо, однако трехдневное (!) стояние близ дома Сухово-Кобылиных в 1836 г. не было отмечено ни одним из его друзей, знакомых или корреспондентов. Далее, Селиванов утверждал, что Надеждину и его друзьям грозили неприятности по церковной линии: «Молодые люди на всех перекрестках прославлявшие свои трехсуточные подвиги и силившиеся доказать стоицизм свой и твердость в делах заговора, говорили об этом очень усердно до тех пор, пока обыскная книга, по общему порядку вещей, не дошла до епархиального начальства, которое, без всякого сомнения возбудило бы против них судебное преследование, ежели бы профессор Снегирев не умолил Митрополита Филарета оставить это дело без последствий…»[769] Однако никаких иных свидетельств об этом скандале в нашем распоряжении нет. Более того, недостоверным является и утверждение о заступничестве за Надеждина И. М. Снегирева, который откровенно недолюбливал журналиста и регулярно жаловался на него в цензурный комитет[770].
Воспоминания Селиванова, по его словам[771], были созданы спустя 40 лет после описанных в них событий. Тон и отдельные характеристики мемуариста не оставляют сомнений в его негативном отношении к Надеждину. Селиванов упрекал журналиста в смехотворном желании стать аристократом[772]. Как следствие, он утверждал, что Надеждиным двигала не любовь к Сухово-Кобылиной, а холодный и корыстный расчет. Журналист постарался как можно быстрее забыть об обстоятельствах дела, которые «напоминали об утраченной ленте, камергерстве, превосходительстве и прочих тому подобных приятностях, которые он мысленно носил уже на себе через родственные связи жены»[773]. Такая интерпретация явно тенденциозна. Кроме того, Селиванов был уверен, что Надеждин и его ученица решили бежать под влиянием общего увлечения романами Жорж Санд[774]. Однако нам известен круг совместного чтения Надеждина и Сухово-Кобылиной – творения Жорж Санд в него не входили. Литературный подтекст истории из жизни выглядит явным анахронизмом и выдает в авторе читателя 1840-х гг. Равным образом позднейшей по происхождению является, по нашему мнению, и политическая трактовка увоза: Селиванов не без навязчивости употреблял в своем тексте слова «заговор» и «заговорщики». Так, он объяснял поведение Кетчера, Белинского и Селивановского не столько желанием помочь Надеждину, сколько стремлением принять участие в загадочном романтическом деле: «Это имело вид чего-то таинственного, что особенно нравилось молодым людям тогдашнего времени; единство костюма, как будто бы дело шло о каком-нибудь политическом заговоре, еще более придавало цены этим похождениям»[775]. Сравнение увоза Елизаветы Васильевны с политическим заговором, требовавшим маскировки, могло возникнуть у Селиванова под влиянием повести Надеждина «Сила воли» (1841), в которой публикация в «Телескопе» первого «Философического письма» уподоблялась участию в интригах карбонариев. Так или иначе, приведенные примеры свидетельствуют, что мемуарам Селиванова не вполне можно доверять.