Причину глухого молчания Елизаветы Васильевны угадать несложно: с первых месяцев 1837 г. в дневнике ее сестры Евдокии, в котором фиксировались мельчайшие подробности их совместного путешествия, начало все чаще мелькать имя графа Анри Салиаса. Сухово-Кобылины и Салиас познакомились в Тулузе в феврале 1837 г.[788] По-видимому, некоторое время Салиас ухаживал за обеими сестрами[789], однако затем остановил свой выбор на старшей. Уже в мае он, вероятно, сделал Елизавете Васильевне официальное предложение, которое требовало согласования с отцом семейства, остававшимся в Москве[790]. В середине июля 1837 г. брак между Салиасом и Елизаветой Васильевной представлялся вероятным, а в конце этого месяца – уже решенным делом[791]. В августе Сухово-Кобылины познакомились с семьей Салиаса[792], а сама свадьба состоялась 4 февраля 1838 г. В дневнике Евдокии Васильевны надежды на замужество сестры порой сопровождались крайне резкими отзывами о Надеждине:
Тот бездельник, а она будет за ним, если раз будет в Москве, это кончено, и я боюсь ужасно, не за себя, что мне, а она пренесчастная будет за ним, бездушной человек, никогда не поймет ее, и не примет участия в ее горе. Теперь всему тому верю, что нам говорили об нем, и что Павлов (М. Г. Павлов. – М. В.) холоп обещал привезти ее письмо показать, и этому верю, чтобы ее компрометировать, он всё готов сделать. – Как эдакова принять в семью, это невозможно. – Я его терпеть не могу, теперь, как тогда буду я с ним. – Господи, помилуй нас![793]
Душенька была уверена, что, вернувшись в Москву, Елизавета непременно выйдет замуж за Надеждина. В этой ситуации Сухово-Кобылины оказывались заинтересованы в скорейшем бракосочетании своей дочери с Салиасом, что, собственно, и произошло. Дальнейшие события показали, что разрыв не принес счастья никому из влюбленных – Надеждин так и остался холостяком, а союз Елизаветы Васильевны с Салиасом сложился крайне неудачно. Тем не менее, если наша гипотеза в какой-то мере верна, то именно сложной и драматичной матримониальной коллизии журналиста мы обязаны появлением в печати одного из главных текстов (если не самого главного) русской интеллектуальной истории – первого «Философического письма» Чаадаева.
Послесловие
На последней стадии подготовки книги к печати произошла катастрофа, заставившая меня на некоторое время прервать работу. Однако незаслуженно щедрая помощь моих итальянских друзей и коллег – К. Гинзбурга, Г. Леттиери, Ф. Берно, Л. Баттиста, М. Фаллика, Д. Рицци, Б. Сульпассо, М. Беноццо, Л. Пикколо, Г. Карпи, В. Пили, Д. Ребеккини, Д. Базози, С. Маркетти, Дж. Ларокка, Кл. Пьералли, М. Триа, Ф. Ладзарин, М. Маурицио, Н. Микшиной, Кл. Кривеллер, Дж. Маркуччи, А. Гуллотта, Ф. Терренато, а также А. и Н. Велижевых – позволила мне завершить начатое.
Сейчас по очевидной причине участились разговоры об особом пути развития России. Мне часто приходится читать, что русская история последних трех веков развивается по идентичному сценарию, движется по одной и той же колее или спирали, мы все время попадаем в старые ловушки и оказываемся заложниками «вечных» предрассудков. Разумеется, в этом контексте фигура и тексты Чаадаева приобретают особую значимость: он может восприниматься как пророк, еще 200 лет назад в первом «Философическом письме» точно предсказавший безотрадное национальное будущее. Однако в книге я всеми силами стремился оспорить этот чрезвычайно сомнительный, с моей точки зрения, ход мысли. На примере «телескопического» дела я пытался показать, что вневременные закономерности являются мнимыми, а история часто развивается непредсказуемо и зависит от поступков конкретных людей в конкретных обстоятельствах, от того, что эти люди делают, что говорят и что пишут.
Возвращение к скептицизму Чаадаева в настоящей ситуации представляется более чем понятным. Однако самое неприятное в концепции «вечного блуждания» по одним и тем же историческим тропам состоит в том, что она лишает индивидов субъектности, убеждает их, что все предопределено, поэтому, в сущности, любое сопротивление злу бесполезно и обернется поражением. Чаадаевская история, рассмотренная сквозь призму целой серии микроконтекстов, убеждает в обратном – каждый человек совершает выбор, от которого очень многое зависит. Как я надеялся продемонстрировать, интеллектуальная история давних событий обладает достаточной актуальностью и способна принести пользу. Вопрос о практических импликациях чтения старых писем и книг по-прежнему остается открытым.
ПриложениеП. Я. Чаадаев. Первое «Философическое письмо» (версия «Телескопа»[794])
Я уважаю, я люблю в вас более всего ваше чистосердечие, вашу искренность. Эти прелестные качества очаровали меня с первых минут нашего знакомства и навели на разговор о религии, тогда как все вас окружавшее налагало на меня молчание. Представьте же мое удивление, когда я получил ваше письмо. Вот все, чтó я могу сказать о мнении, которое, по вашему предположению, должен составить о вашем характере. Но перейдемте к важнейшей части вашего письма.
Отчего это возмущение в ваших мыслях, которое, как вы говорите, волнует, утомляет вас до того, что расстроивает самое здоровье? Неужели это следствие наших разговоров? Вместо спокойствия, мира, которые должно было воцарить новое чувство, возбужденное в вашем сердце, оно пробудило томление, сомнения, почти угрызения совести. Впрочем, чтó ж тут удивительного? Это естественное следствие настоящего порядка вещей, которому покорены все сердца, все умы. Вы уступили только влиянию причин, движущих всеми, начиная с самых высших членов общества до самых низших. И вы не могли воспротивиться их влиянию. Сами качества, которыми вы отличаетесь от толпы, делают вас еще восприимчивее к вредному влиянию воздуха, которым вы дышите. Немногое, чтó я мог сказать вам, не могло дать должного направления вашим мыслям посреди всего вас окружающего. Мог ли я очистить атмосферу, в которой мы живем? Я должен был предвидеть последствия, и в самом деле я их предвидел. Вот причина частых моих умолчаний, которые не только не могли проникнуть вашу душу убеждением, напротив, должны были привести вас в недоумение. Если б я не был уверен, что страдания, которые может возбудить религиозное чувство не вполне развитое, всегда лучше совершенного равнодушия, я раскаивался бы своей излишней ревнительности. Но облака, которые затемняют теперь ваше небо, преобратятся в благотворную росу, которая возрастит семена, запавшие в ваше сердце. Действие на вас немногих слов служит мне верным ручательством, что ваше собственное разумение доведет вас впоследствии до полнейшего развития. Предавайтесь безбоязненно религиозным чувствованиям: из этого чистого источника не могут родиться чувства нечистые.
Что ж касается до предметов внешних, то на этот раз вам довольно знать, что учение, основанное на высшем начале единства на прямой передаче истины священнослужителями, беспрерывно следующими один за другим, совершенно согласно с истинным духом религии; потому что вполне соответствует идее слития всех нравственных сил в одну мысль, в одно чувство и постепенного образования в обществе духовного единства, или церкви, которая должна воцарять истину между людьми. Всякое другое учение одним уже отделением от учения первоначального уничтожает значение высокого воззвания Спасителя: «Отче, да будут едино, якоже и мы!», и противодействует осуществлению на земле Царствия Божия. Но из этого не следует, чтоб вы были обязаны проявлять эту истину на земле; нет, не в том состоит ваше призвание. Напротив, по вашему положению в свете, самое начало, из которого вытекает эта истина, обязывает вас почитать ее не более, как внутренним светильником вашего верования. Я счастлив, что мог содействовать религиозному направлению ваших мыслей; но почел бы себя несчастным, если б в то же время возбудил укоры совести, которые впоследствии могли бы охладить вашу веру.
Кажется, я говорил вам однажды, что религиозное чувство поддерживается лучше всего выполнением постановлений церкви. Это упражнение в покорности, которое заключает в себе гораздо больше, нежели предполагают, которое налагали на себя величайшие умы, по зрелом рассуждении, с полным сознанием, есть настоящее чествование Бога. Ничто так не укрепляет ума в его верованиях, как строгое выполнение всех налагаемых ими обязанностей. Кроме того, большая часть обрядов христианской религии, постановленные самим Верховным Умом, существенно действительны для каждого, кто умеет проникнуться истинами, которые они выражают. Горе тому, кто примет обольстительные призраки своего тщеславия, суемудрствования своего рассудка за высшее просветление и возмечтает, что оно освобождает его от общего закона! И для вас, сударыня, чтó может быть приличнее одежды смирения? Облекитесь в нее: она так идет вашему полу. Поверьте, это средство всего скорее укротит волнения вашего ума, разольет сладостное спокойствие по всему существу вашему.
Для женщины, которой образованный ум находит прелесть в учении и в важных занятиях созерцания, чтó может быть естественнее, даже по светским понятиям, как жизнь несколько серьезная, посвященная преимущественно благочестивым помыслам и выполнению обязанностей, налагаемых религией? Вы пишете, что ничто не говорит вашему воображению так сильно, как описания этих мирных, ясных существований, взгляд на которые, как взгляд на прелестное сельское местоположение, озаренное последними лучами солнца, успокоивает душу и уносит ее на мгновение из мира нашей болезненной или бесцветной существенности. Что же мешает вам осуществить одно из этих прелестных созданий фантазии? Вы одарены всем, что для этого нужно. Вы видите, как я снисходителен: я отыскиваю успокоивающие средства в собственных ваших вкусах, в приятнейших мечтах вашего воображения.