зни, которая не заботится ни о славе, ни о распространении каких-либо общих идей или выгод, ни даже о тех семейных, наследственных интересах, о том множестве притязаний и надежд, освященных давностью, которые в обществе, основанном на памяти прошедшего и на понятии будущего, составляют жизнь общественную и жизнь частную. В наших головах решительно нет ничего общего; все в них частно, и к тому еще не верно, не полно. Даже в нашем взгляде я нахожу что-то чрезвычайно неопределенное, холодное, несколько сходное с физиономиею народов, стоящих на низших ступенях общественной лествицы. Находясь в других странах, и в особенности южных, где лица так одушевлены, так говорящи, я сравнивал не раз моих соотечественников с туземцами, и всегда поражала меня эта немота наших лиц.
Чужестранцы ставили нам в достоинство некоторого рода беспечную отважность, которую встречали особенно в низших классах. Но по нескольким отдельным проявлениям народного характера они не могли верно судить о целом. Они не видят, что то же самое начало, которое иногда придает нам эту смелость, делает нас в то же время неспособными ни к глубокомыслию, ни к постоянству; они не видят, что это равнодушие к материальным опасностям делает нас также равнодушными ко всему хорошему, ко всему дурному, ко всякой истине, ко всякой лжи и что тем самым уничтожает в нас все сильные возбуждения, которые стремят людей по пути совершенствования; они не видят, что, по милости этой-то беспечной отваги у нас и в высших классах, к прискорбию, существуют пороки, которые в других странах принадлежат только низшим; не замечают, что имея некоторые из добродетелей народов юных, еще необразованных, мы лишены всех достоинств народов зрелых, наслаждающихся высшим просвещением. Я совсем не хочу сказать, что у нас только пороки, а добродетели у европейцев; избави Боже! Но я говорю, что для верного суждения о народах надобно изучить общий дух, их животворящий; ибо не та или другая черта их характера, только этот дух может довести их до совершеннейшего нравственного состояния, до развития бесконечного.
Массы находятся под влиянием особенного рода сил, развивающихся в избранных членах общества. Массы сами не думают; посреди их есть мыслители, которые думают за них, возбуждают собирательное разумение нации и заставляют ее двигаться вперед. Между тем как небольшое число мыслит, остальное чувствует, и общее движение проявляется. Это истинно в отношении всех народов, исключая некоторые поколения, у которых человеческого осталось только одно лицо. Первоначальные народы Европы, Цельты, Скандинавы, Германцы, имели Друидов, Скальдов, Бардов; это были сильные мыслители, разумеется, в своем роде. Посмотрите на народы Северной Америки, истреблением которых так ревностно занимается материальное просвещение Соединенных Штатов: между ними есть люди дивного глубокомыслия. Теперь спрашиваю вас, где наши мудрецы, наши мыслители? Когда и кто думал за нас, кто думает в настоящее время?
По нашему местному положению между Востоком и Западом, опираясь одним локтем на Китай, другим на Германию, мы должны бы соединять в себе два великие начала разумения: воображение и рассудок; должны бы совмещать в нашем гражданственном образовании историю всего мира. Но не таково предназначение, павшее на нашу долю. Опыт веков для нас не существует. Взглянув на наше положение, можно подумать, что общий закон человечества не для нас. Отшельники в мире, мы ничего ему не дали, ничего не взяли у него; не приобщили ни одной идеи к массе идей человечества; ничем не содействовали совершенствованию человеческого разумения и исказили все, что сообщило нам это совершенствование. Во все продолжение нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей: ни одной полезной мысли не возросло на бесплодной нашей почве; ни одной великой истины не возникло из-среди нас. Мы ничего не выдумали сами, и из всего, чтó выдумано другими, заимствовали только обманчивую наружность и бесполезную роскошь.
Странное дело! Даже в мире наук, который обнимает все, наша история разобщена от всего, ничего не объясняет, ничего не доказывает. Если б орды варваров, возмутивших мир, не прошли, прежде нежели наводнили Запад, страны нами обитаемой, мы не доставили бы и одной главы для всемирной истории. Чтобы обратить на себя внимание, мы должны были распространиться от Берингова пролива до Одера. Некогда великий царь хотел нас образовать и, чтоб заохотить к просвещению, бросил нам мантию цивилизации: мы подняли мантию, но не коснулись просвещения. В другой раз другой великий государь приобщил нас своему великому посланию, проведши победителями с одного края Европы на другой; мы прошли просвещеннейшие страны света, и чтó же принесли домой? Одни дурные понятия, гибельные заблуждения, которые отодвинули нас назад еще на полстолетия. Не знаю, в крови у нас есть что-то отталкивающее, враждебное совершенствованию. Повторю еще: мы жили, мы живем как великий урок для отдаленных потомств, которые воспользуются им непременно, но в настоящем времени, что бы ни говорили, мы составляем пробел в порядке разумения. Для меня нет ничего удивительнее этой пустоты и разобщенности нашего существования. Конечно, в этом виновата отчасти какая-то непостижимая судьба; но не правы и люди, которых содействие во всем, чтó свершается в нравственном мире, неизбежно. Заглянем еще раз в историю: она объясняет бытие народов лучше всего.
Чтó делали мы в то время, как из жестокой борьбы варварства северных народов с высокою мыслию религии возникало величественное здание нового образования? Ведомые злою судьбою, мы заимствовали первые семена нравственного и умственного просвещения у растленной, презираемой всеми народами Византии. Мелкая суетность только что оторвала ее от всемирного братства; и мы приняли от нее идею, искаженную человеческою страстию. В это время животворящее начало единства одушевляло всю Европу. Все истекало там из этого начала; все сосредоточивалось; всякое умственное движение силилось объединить человеческую мысль; всякое побуждение проявлялось могучею потребностью отыскать одну всемирную идею: это самое и составляет дух новейших времен. Чуждые этому дивному началу, мы сделались добычею завоевателей. Свергнув иго чужеземное, мы могли бы воспользоваться идеями, которые развились между тем у наших западных братий; но мы были оторваны от общего семейства.
Сколько светлых лучей прорезало в это время мрак, покрывавший всю Европу! Большая часть познаний, которыми ум человеческий теперь гордится, были уже предчувствуемы тогдашними умами; характер новейшего общества был уже определен; миру христианскому не доставало только форм прекрасного, и он отыскал их, обратив взоры на древности язычества. Уединившись в своих пустынях, мы не видали ничего происходившего в Европе. Мы не вмешивались в великое дело мира. Мы остались чужды высоким доблестям, которыми религия озарила новейшие поколения и которые в глазах здравого смысла возвышают их над древними народами так же, как эти последние возвышаются над Готтентотами и Лапландцами. В нас не развились эти новые силы, которыми она обогатила человеческое разумение; эта кротость нравов, потерявших свое первобытное зверство от покорности власти безоружной. Несмотря на название христиан, мы не тронулись с места, тогда как западное христианство величественно шло по пути, начертанному его божественным основателем. Мир пересоздавался, а мы прозябали в наших лачугах из бревен и глины. Коротко, не для нас совершались новые судьбы человечества; не для нас, христиан, зрели плоды христианства.
После этого, скажите, справедливо ли у нас почти общее предположение, что мы можем усвоить европейское просвещение, развивавшееся так медленно и притом под прямым и очевидным влиянием одной нравственной силы, сразу, далее не затрудняясь разысканием, как это делалось?
Тот решительно не понимает христианства, кто не замечает в нем стороны чисто исторической; стороны, которая, показывая, чтó сделало оно для людей и чтó должно еще сделать, заключает в себе всю его философию и составляет необходимую часть его догматики. Таким образом христианская религия является не только нравственною системой, выразившеюся в преходящих формах человеческого ума; но силою божественною, вечною, действующею во всем пространстве мира умственного; силою, которой видимые действия должны нам служить вечными уроками.
В мире христианском все необходимо должно содействовать, и самом деле содействует учреждению на земле совершенного порядка. В противном случае действительность противоречила бы слову Господа: он не был бы посреди своей церкви до скончания веков. Новый порядок, царствие Божие, которое должно было осуществиться искуплением, не отличалось бы от прежнего порядка, от царства зла, которое искупление должно было уничтожить: тогда существовала бы одна вообразительная усовершимость, о которой мечтает философия и которую обличает во лжи каждая страница истории; суетное волнение ума, удовлетворяющее только нуждам существа материального, которое если когда и возносило человека на некоторую высоту, то для того только, чтоб низвергнуть потом в глубочайшие пропасти.
Но вы возразите: разве мы не христиане, разве образование возможно только по образцу европейскому? Без сомнения, мы христиане: но разве Абиссинцы не христиане же? Разумеется, можно образоваться отлично от Европы: разве Японцы не образованны и, если верить одному из наших соотечественников, даже более нас? Но неужели вы думаете, что христианство Абиссинцев и образованность Японцев могут воссоздать тот порядок, о котором я говорил сию минуту, порядок, который составляет конечное предназначение человечества? Неужели вы думаете, что эти жалкие отклонения от божественных и человеческих истин низведут небо на землю?
В христианстве есть два направления, резко отличающиеся одно от другого: это его действие на человека и действие на всемирное разумение. Они сливаются оба в Верховном Разуме и ведут к одной и той же цели. Но наше ограниченное зрение не может обнять время, в продолжение которого должны осуществиться вечные предначертания божественной мудрости. Поэтому мы должны различать божественное действие, проявляющееся в данное время в жизни человека, от проявляющегося только в бесконечности. Конечно, в день окончательного исполнения великой тайны искупления все сердца и все умы соединятся в одно чувство и в одну мысль и все преграды, разделяющие народы и вероисповедания, исчезнут; но в настоящее время каждый должен знать свое место в порядке общего призвания христиан, то есть должен знать, чем и как может содействовать он и все его окружающее конечной цели, предположенной всему человечеству.