Нос я на всякий случай пощупала, ничего подозрительного на нем не обнаружила, и снова огляделась по сторонам, однако с зеркалами в избе была явная напряженка.
— Я, Гостемил Искрыч, прогуляюсь пойду, подышу значит, свежим воздухом, аппетит авось нагуляю…
Выскользнула из-за стола и бочком-бочком вдоль стеночки на улицу, совершенно забыв, что там бушует гроза.
Гроза бушевать тоже забыла.
Я несколько мгновений глазела на яснейшее, прозрачнейшее небо пронзительной синевы, поморгала и, тряхнув головой, двинулась на осмотр владений.
Хотя какие владения?
Не владения то мне!
Никакая я не “хозяйка”! Я домой хочу!
Отчаянно крутя головой я сделала несколько шагов по утоптанному двору. Огромный лохматый пес продолжал недвижимо, молча и очень недобро наблюдать за мной из своей будки. Его я на всякий случай обошла по широкой дуге. Во-первых, нормальные собаки так себя не ведут. Им на чужачку полагается рычать, гавкать и совершать прочие устрашающие действия. Во-вторых, больно цепь, на которую пес был посажен, была толста.
Дойдя до ворот и калитки, откинула деревянную щеколду и высунула любопытный нос за ограждение.
За ограждением от ворот вилась поросшая травой дорога и густой темный лес, который так и хотелось назвать не пойми откуда напрашивающимя словом — дремучий.
По позвоночнику пробежала нервная дрожь, я захлопнула калитку и накинула щеколду обратно, на всякий случай еще и постучала по ней сверху, убеждаясь, что она плотно вошла в паз.
Со внешним миром пока знакомиться погодим!
Обернулась и прежде, чем отправиться дальше гулять по двору, окинула взглядом избу, надеясь, что не обнаружу вдруг курьих ножек.
Не обнаружила.
Изба как изба. Правда тоже украшена черепами.
Стоило мне встретиться взглядом с провалами черных глазниц, как те вдруг вспыхнули ослепительно красным.
Я вздрогнула и потеряла сознание.
Я спала и видела сон.
Вокруг снова был мой мир — привычный, родной, любимый мир. Только почему-то сейчас он казался мне серым. Тоскливо-безрадостным.
А я словно разделилась надвое: одна я, та, что смотрела на него сейчас силой своего колдовства, так и считала.
А другая я, та, что была мне привычна, знала, что это не так, что бульвар, залитый солнцем, утопает в яркой зелени, лавки, стоящие в тени, окрашены в приятный терракотовый тон, а на девушке идущей со стороны набережной, синие джинсы и голубая рубашка.
Мои джинсы.
Моя рубашка.
Я смотрела на себя, идущую мне навстречу.
...со стороны я оказалась непривычной — в зеркале я привыкла видеть себя красивее. Даже не красивее — милее. А так — черты лица резковаты, взгляд вроде бы рассеянный, спокойный, но жесткий…
Темные, густые волосы цвета мореного дуба собраны в косу. “Коротковата!” — каркнуло что-то внутри.
Голубая рубашка облегает вполне приятные округлости, любимые джинсы удачно сидят на стройных бедрах…
“Тощевата!”
Я разозлилась — и я прошла мимо. Я проводила себя взглядом — и я подобралась. И словно что-то внутри себя отпустила. И тут же ощутила, какое оно огромное, могучее и необоримое(?). Чары, что выплетались мной с болью, с любовью, с душевной мукой, с отчаянной надеждой, равзорачивались медленно, но неостановимо.
Всё. С выбранного пути уж не свернуть…
Меня вышибло из этого мира, только крылья успела расправить, чтобы смягчить рывок…
Крылья? Рывок?..
Но сон уже катился дальше — как убежавший от бабушки Колобок.
Колобок-Колобок, что ж тебе дома не сиделось?
А потому что есть время сидеть в родительской избе на окошке — а есть время взрослеть, своей дорогой идти.
Так у Колобка не очень хорошо вышло!
Так он поспешил — а ты засиделась!
Я не хотела, мне не нравилось, чем закончилась сказка для Колобка — только зрело, зрело в душе странное чувство, что моего желания никто не спросит. И что назад мне уж не воротиться...
Теперь я была в избе — в той самой, в которой не так давно познакомилась с Гостемилом Искрычем — и сверху-из угла смотрела, как поднимается по лесенке седая старуха со строгим лицом, как выкатывается из-за печи ей навстречу домовой, но она останавливает его одним жестом. И только кот, чернющий, щурил желтые глаза с лавки.
Меня потянуло за ней наверх, как воздушный шарик на веревочке.
Старуха двигалась по комнатке (в памяти назойливо вертелось слово “горница”) как-то рывками. Перебирала вещи в сундуках — серьезных, окованных металлом, с замочными скважинами и даже на вид неподъемных. Перекладывала вещи, явно одежду, только незнакомого вида, что-то убирала поглубже, другое поднимала повыше — а кое-что и вовсе бросала себе за плечо — и это, брошенное, исчезало, словно пересекало какую-то невидимую черту. В другом сундуке обнаружились мешочки, да сверточки, да скляночки, да… да чего там только не было. Вот только я не понимала что это всё такое.
Сундуков было много, они выстроились вдоль стен, оставив место лавке только у окошка. А в центре комнаты царил стол. И на нем лежала книга. Когда старуха взяла ее в руки… выражение лица у нее сделалось такое, с каким глядит на родного ребенка любящая мать.
Она погладила толстый переплет и сделала шаг — а меня рывком выдернуло вслед за ней на улицу. И я все еще пыталась понять, как же так, как могла я оказаться возле собачьей конуры, если только что еще была в избе под крышей — а наружу, гремя цепью, уже выбирался песочной масти пес.
Ох, и здоровенная же оказалась зверюга!
Хорошо, что при мне он не пытался покинуть своей будки — иначе обморок со мной приключился бы куда раньше!
Старуха же раскрыла перед его мордой книгу (она что, думает. что собака умеет читать?), и приказала:
— Служи! Верой и правдой служи, храни вперед себя самого, защищай, не щадя живот своего! А как войдет новая Премудрая в силу — твоей службе срок и выйдет. Если же не убережешь… Тут-то тебе и живу не быть!
Голос у старухи оказался хриплый, каркающий, шипящий, и коса ее, что стелилась по земле, показалась вдруг похожей на змею.
Она договорила, и захлопнула книгу, и та исчезла, будто не было. Но я почему-то знала точно, что она там, где и должно ей быть — в горнице, на столе. И что она будет верная моя советчиц и подсказчица, а как минет время,придет срок — и тогда уже я сама стану делиться с ней знаниями, бережно, тщательно записывая их для тех, что будут после меня…
Старуха же тем временем обошла двор вокруг, останавливаясь возле каждого черепа, заглядывая каждому в глаза. Дольше всего глядела на те, что украшали конек ее странной избы.
А затем… затем она вышла в середину двора, крутнулась вокруг себя, всплеснула руками, и… и рассыпалась прахом.
* * *
Гостемил Искрыч, домовой солидный и в изрядных годах, был собой премного недоволен.
Не бывало за все эти годы с ним такого позору, как нынче приключился.
Сперва избу неприбранную хозяйке явил, а после и вовсе... Стыд-то какой! Ни кусочка, ни крошки! Ни глотка не отведала!
Корить не стала, пожалела: с пониманием, знает, что коль у дома хозяина нет, так приличный домовой и пальцем к хозяйскому припасу притронуться не могу. Да только Гостемил Искрыч не из таковских, кто сам не поймёт...
Строга новая хозяйка. Строга. Как бы и не из бояр: пусть и не здешнего воспитания, а выучка видна. Взглянула только - а Гостемилу сразу стало ясно, что у такой не забалуешь.
А силой-то, силой как давит! Ажно в избе стены дрожат, до того сильна!
А ежели не из бояр, то уж верно, из воинского сословия вышла: одета уж больно не по-бабски — Гостемилу Искрычу поперву и смотреть было соромно, а ей ничего, будто бы и привычно.
Да и то верно. Небось, скажи кто Марье Моревне, что не след бабе в мужское рядиться — тут бы ему смертушка лютая и пришла...
Всё-таки, сильна была старая Премудрая. И преемницу по себе отыскала, недаром аж из чужих краев призвала!
Глава 2
Я раскрыла глаза. Кажется, мой обморок перешел в сон — а сон оставил после себя гадостное чувство, будто он вовсе и не сон. Послание, переданное мне через пространство и время тем, кто жил в этом доме до меня.
Вернее, той.
А еще пробуждение принесло с собой острое, кристально прозрачное понимание: это не глюки.
Все, Ленка, оставь надежду: не приедут к тебе санитары на белой карете из дурдома, наперевес со шприцами, заряженными галоперидолом, не спасут тебя из неприятностей боевой фармацевтикой психиатров. Сама выбирайся.
Ощущение, ничем не обоснованное, было, тем не менее, удивительно стойким.
Откинула толстое, теплое одеяло. Села.
Меня устроили в горнице — в которой я, вроде бы никогда не бывала, но которую видела во сне и узнала сразу же.
Всей разницы — сундук, на который уложил меня Гостемил Искрыч, сейчас был застелен толстой пуховой периной, и подушек мне домовой тоже не пожалел.
Раздеть меня, к счастью, Гостемил Искрыч не решился — и теперь бляха пояса неудобно врезалась в живот, а на мятую рубашку смотреть было больно.
Ну да что теперь… У меня, вон, вся жизнь помялась — чего теперь о рубашке переживать?
Подобрав в ноги, я устроилась на кровати, укутавшись в одеяло (тоже, что ли, пуховое? И легкое какое…)
Ветерок доносил запахи леса: хвои, листвы и немножко, почему-то, псины. Снизу вкусно пахло едой. Грозы как не бывало: за открытым окошком едва-едва занимался нежный закат, расцвечивая небо над лесом в золотое и розовое по голубому. В одеяльном коконе было тепло и уютно.
Очень хотелось домой, в свою ипотечную однушку в многоэтажном человейнике, из которой не видно ни закатов, ни рассветов, и даже звезд над городом ночью не разглядеть сквозь световое загрязнение.
На книгу, лежащую ровно по центру стола, смотреть не хотелось.
Толстенная, с мое бедро, да еще в металлической окантовке — я вдруг усомнилась, что смогу поднять ее, если вдруг соберусь взять в руки. Старуха-то ее на весу удерживала легко, но старуха отсюда, со второго этажа во двор одним шагом спускалась, так что она для меня, извините, не показатель!