ствий, а мне тут травмированных любовью не нужно!
Гостья подошла к крыльцу, поклонилась низко (прям правда поклонилась, в землю).
— Здрава будь, матушка Премудрая!
А по всему выходило, что вот эта краса несравненная годков на десяток постарше меня будет. Но — “матушка”, да. Этикет — такой этикет!
Впрочем, не я его установила — не мне и менять, а я Илью отучила, и хватит с меня демократических революций в сословном обществе.
— Я ведьма, травницей при князе Госмомысле Всеславиче состою. Меня там Василисой кличут. Прими, матушка этих земель, в подарок и в знак дружбы от меня расковник-траву.
Стоило ей протянуть ко мне свой неказистый вроде бы букетик — и я ощутила дремлющую в нем силу. Своенравная и нетерпеливая, она притихла сейчас, надежно усыпленная рукой, вовремя и умело собравшей ее. Но пробудить эту силу труда не составило бы — это даже я, неумеха, чувствовала. Я-то в первый момент еще недоумение испытала: кланяться травой хозяйке лесного урочища? У меня что, по ее мнению, этого добра своего мало? А сейчас отчетливо поняла: что-то этой Василисе от меня нужно. Очень уж дорогой подарок принесла.
Приняв ее неказистый букетик в руки, я поклонилась в ответ, показывая, что оценила проявленное уважение:
— Благодарствую на добром слове. Проходи, Василиса, будь гостьей в моем доме…
…все равно же и слепому понятно, что так просто не уйдешь.
Застольный разговор тек неспешно.
Наученная собственным опытом и Ильей, я его не торопила: кажется, в этом мире поспешность приравнивается к грубости. Да и вообще… Сама явилась — сама пусть и говорит, для чего.
Она же все не переходила к сути, знай себе кусала пирог, прихлебывала душистый сбитень из нарядной кружки, пересказывала столичные сплетни: про близящую летнюю ярмарку, про чудесную жар-птицу, которой князю Гостомыслу поклонились заморские купцы…
Я слушала, пытаясь вычленить хоть что-то, что может оказаться для меня важным, значимым — но ничего не находила.
— А вскорости в стольном граде и вовсе грядет радость великая, — тек медом голос рыжей Василисы. — Старший сын княжеский из детской поры выходит: двенадцатый год ему сравняется. Весь Войков ждет большого праздника, всем известно, что князь-батюшка наследника любит, не нарадуется на него… Да тебе, матушка, верно то не интересно? Тяжко тебе у нас, худо? Чуждо всё и ничего не радует?
Я подняла на нее взгляд.
Надеюсь, выглядела я слегка удивленной, а не обалделой чуть менее, чем полностью:
— Это кто тебе такое сказал?
— А о чем тут говорить, матушка?
Гостья посмотрела на меня прямо и открыто, и я невольно признала, что располагать к себе она умеет. Ну да странно было бы не уметь ведьме, держащейся при власть имущих.
— Что лес четыре дня во все стороны шатало — то дело житейское. Что сила твоя аж до стольного града Войкова долетела давеча — это тоже не беда. Да вот только держишься ты за свой мир, наш принимать не желаешь. А раз так — верно, плохо тебе в мире нашем.
— Василиса. — Я отставила в сторону кружку. — Чего ты хочешь?
Ну не моё это, долгие разговоры с хождениями вокруг да около! Мой стиль ведения переговоров: изложила запрос, обозначила цену, если нужно, дала время на раздумья. А вот эти все словесные кружева… Они и раньше раздражали, а здесь я, кажется, и вовсе нетерпимой стала.
Она тоже отложила в сторону недоеденный кусок:
— Хочешь, избавлю тебя от бремени? Освобожу от урочища — и ты сможешь вернуться домой.
У меня даже сердце дернулось. Только вот ведь странное дело: не радостно, а тревожно.
Вспомнилось отчего-то, что Илья требовал никого в дом без него не впускать…
Вся надежда на то, что навык невозмутимости не подвел меня и на этот раз:
— Это каким же образом?
Нет, предположение у меня было. Но пусть скажет сама и вслух — чтобы потом меж нами недопониманий не было.
— Займу твоё место, — глядя открыто и честно, твердо произнесла она.
Не буду говорить, что это прям сюрприз-сюрприз, именно этого я и ожидала.
— Что скажешь, Премудрая?
Маска благожелательной открытости чуть съехала, когда она самую малость подалась вперед, впилась в меня взглядом, не удержав нетерпения.
— Скажу… скажу, что слышала, будто урочище нельзя оставить необученной ведьме. Мирослава со мной очень сильно против правил пошла — и дорого за это поплатилась…
— Так вот что тебя тревожит! — рассмеялась Василиса, и коса её вспыхнула в случайном солнечном луче, словно пламя. — Если это единственная причина, то и думать о ней забудь: это я-то не обученная?! Я при ведьме сызмальства росла, а та не абы какая умелица была — худую ведьму князь в свой терем служить не позовет! Замуж вышла рано, но и муж у меня был колдун из наипервейший, и учил, не таясь… Позже, как одна осталась, в Войков вернулась, а там и наставница от дел отойти надумала, мне свое место и передала, а это, сама понимаешь, о многом говорит…
Глаз ее, как мне показалось, блеснул насмешливо: тебе ли, Премудрая, в моих знаниях сомневаться?
Хотя, может, и впрямь показалось.
Я покивала:
— Ну да, ну да — худую ведьму князь в свой терем служить не позовет… Скажи, Василиса, а коль ты и впрямь такая умелая — отчего ж к Мирославе в преемницы сразу и не напросилась?
— А мужика мы с ней не поделили, — зло ощерилась она в ответ. — Муж ей мой покоя не давал, спала и видела, как его увести!
А вот это, прямо скажем, внезапность.
То есть, та старуха из моих снов делила-делила, и не поделила мужика с этой сочной девахой?
Да так не поделила, что рыжая до сих пор как вспоминает — так злится?
Я осторожно придержала за краешки треснувший шаблон.
— Так что, Премудрая, согласна? — снова наклонилась ко мне Василиса. — Сама подумай: выдернули тебя из родного дому не спросив, заперли в Урочище против воли, одну-одинешеньку… И одно дело, коли тебе, как мне, такая судьба желанна, а другое — когда вот так, против воли… Ты-то, верно, к иному привыкла? Матушка с батюшкой, подруженьки, воля вольная… А тут — света белого не видишь, вроде, и мир новый, а из-за стен его и не видать…
— Соглашайся! — уговаривала она. — Я верну тебя домой. Слово даю ведьмовское! А хочешь, так и не сразу, хочешь, сперва можешь на мир поглядеть, себя показать.. Уж поверь здесь найдется, на что поглядеть, ежели не сидеть привязанной, ровно на цепи!
Меня от ее предложения, от напора, бросало то в жар, то в холод. Щемило в груди надеждой — и скреблось на душе тревогой. И вроде бы, чего тут думать — прыгать надо, как в том анекдоте, хвататься за представившийся шанс, а я колебалась.
Но окончательно отрезвили меня ее последние слова.
…вот именно. “На цепи”.
Илья.
Сроки его службы были оговорены старухой расплывчато, но сейчас я к исполнению поставленного ею условия не подошла и близко.
Что будет с Ильей, если я покину этот пост и этот мир, так и не “войдя в полную силу”?
— Соглашайся, Премудрая, — настаивала Василиса. — Давай решим всё сразу, сейчас — и обедать за стол сядешь уже дома!
Но я уже пришла в себя, и за первым трезвым вопросом потянулись другие.
Почему она так торопится? И не слишком ли я прониклась доверием к магическим договорам? Про который моя гостья, кстати, ни словом не обмолвилась. Возможно ли, что согласившись на её предложение, я и в наш мир не вернусь, и в этом без места (а значит, и без средств к существованию) останусь?
Уж слишком она напирает. Словно… Словно ее цель — не дать мне опомниться.
— Чтож. Предложение твое, Василиса, весьма привлекательно. Но мне нужно подумать. А подарок твой… Благодарю на добром слове, но не могу я его принять. Уж больно дорог.
В противовес разгорячившейся Василисе, я старалась говорить размеренно и спокойно. Не подавая виду, что вся эта ситуация мне очень на нравится.
Взглядом, которым меня пронзили, еще чуть, и можно было бы убивать.
— Отказываешься?
— Не отказываюсь. Беру время подумать.
— А хочешь, я тебе отступного заплачу? Чем тебя одарить? Мехами, каменьями самоцветными? Воротишься домой еще и с прибытком!
Я отрицательно покачала головой.
— Мне нужно время подумать.
Траву свою она попыталась оставить. Невместно, мол, подарки забирать!
Но я еще по российскому законодательству помнила, что слишком дорогие подарки чиновникам принимать запрещено. Этот подарок, чем бы он ни был, относился именно к таким.
Я нахмурилась, под сердцем царапнуло колючим присутствием — едва-едва, но Василиса отступила. Молча подхватила цветочек, поклонилась и отбыла.
Я не отказала себе в познавательном зрелище — через черепа посмотрела, как она перекинулась в ярко-рыжую, хищного вида птицу, которую я, безнадежная горожанка, назвала бы соколом, если бы в принципе была способна отличить его от прочих птиц.
Предположительно сокол взвился в воздух и стремительно ввинтился в небо, быстро скрывшись из виду.
А я осталась сидеть в избе за столом и гадать — успели бы мы с моим черепастым зеленоглазым ПВО сбить птичку раньше, чем она вышла из зоны поражения или нет?
Ничем не обоснованная, но приятная уверенность, что — да, успели бы, грела душу.
И все же, почему она разозлилась?
В конце концов, пост Премудрой — это ответственность. Хотя бы — за людей, которые живут на этой земле. И хочу я того или нет, но сейчас эта ответственность на мне. С чего она решила, что я могу передать ее человеку, о котором не знаю вообще ничего?
Видимо, ее навел на эту мысль поступок предшественницы!
И, плюнув ядом в ту, благодаря кому я теперь имела всё окружающее меня счастье, я вспомнила кое-что из снов.
Ту часть, где у предшественницы в руках появлялась книга.
И кое-что из яви тоже вспомнила — как она, забытая мною в седельной сумке, самостоятельно перебралась в местечко поуютнее, на стол в горнице.
Хм.
Хм-хм.
— Гостемил Искрыч! — позвала я домового. — А будь добр, прибери-ка со стола…