В животе заурчало.
Я снова тяжко вздохнула: нет, с такими запахами снизу я голодовку выдерживать долго не смогу!
Откинула одеяло, села. Хотелось пить, есть и переодеться. Не спускаться же вниз в рубашке, которая выглядит так, как ей и положено: как будто в ней выспались.
Может, Гостемила Искрыча позва…
— Ты звала ли, хозяйка?
Кхм… Зва… звала? Ну… можно и так сказать! По крайней мере, думала в этом направлении точно!
— Мне бы переоде…
Нет, надо все же попросить его, чтобы давал мне хотя бы мысль закончить!
Я, может, к концу передумаю!
Он исчез со странным звуком, даже не звуком, с ощущением — будто то место, где он он только что был, и вот нет его.
А возник — с ворохом одежды в руках. Длинные рубахи, сарафаны в пол, еще какие-то странные на мой взгляд вещики и штуки, от одного взгляда на которые я покрывалась тоской, как просроченная колбаса — слизью.
— А рубашки не найдется? Простой, как у меня? — без особой надежды уточнила я.
Хотя здесь, конечно, моя рубашка, наверное, за простую не сойдет…
И домовой нахмурился было, словно собирался отказать — а потом просветлел лицом и снова схлопнулся.
А вернулся… ну, с рубахой уж точно!
И не то беда, что мужской, а то беда, что огромной!
В нее три таких, как я, завернуться могли бы!
И я от нее почти отказалась, но взгляд выхватил вышивку по вороту и вдоль шнуровки, и… и я поняла, что влюбилась!
Я только на минуточку. Только примерю!
Гостемил Искрыч деликатно исчез с уже привычным беззвучным хлопком, а я нырнула внутрь рубашки.
Тонкая, гладкая ткань мягко протекла по плечам, по голой коже. Вышивка, пленившая меня с первого взгляда, легла на грудь, ненавязчиво подчеркнув ее там, где нужно, и я вздохнула.
Это будет моя рубашка, я заберу ее домой, в свой мир, и плевать на размер, и если за ней явится хозяин — я вступлю с ним в неравный бой и погибну смертью храбрых (и глупых!), но рубашку эту он снимет только с моего трупа!
Немного повозившись вслепую, я сообразила: если стянуть шнуровку максимально, то горловина выреза ляжет ровным полукругом, красиво приоткрыв ключицы. А если не максимально — то откроет вообще все примерно до ремня штанов. Это, возможно, тоже красиво — но чревато массовой гибелью домовых в одном отдельно взятом лесном подворье. Я не уверена, что способна выжить здесь без Гостемила Искрыча, так что от смелых решений воздержусь — и без того он поглядывает на меня странно, прикрывая бородой сдержанное неодобрение и не решаясь его высказать.
Рубаха доставала почти до щиколоток. Из-под ее подола кокетливо выглядывали кроссовки. И, наверное, все же лучше было бы взять предложенный домовым “женский” вариант (хотя особой разницы между ними и не видно), но я решительно не способна была расстаться с вышивкой.
Гостемил Искрыч вздохнул и протянул мне пояс, скорее даже поясок — плетеный, затейливый.
Поняв, что у меня будет либо поясок, либо труп домового, я смирилась.
Ладно, так даже лучше: в джинсы этот чехол для бронетранспортера все равно не заправишь, а реять им, как парусником, тоже так себе затея.
Отмахнувшись от ленты в косу (зачем? У меня резинка есть!) я попыталась себя оглядеть, но не преуспела.
— Ты, хозяюшка, колдовство какое затеяла? Обряд творить собралась?.. — осторожно и, как мне показалось, с надеждой, уточнил домовой.
Но где я — а где колдовство с обрядами?
— Нет. А где бы мне, Гостемил Искрыч, зеркало найти?
Он отчетливо крякнул, а потом, пробормотав что-то (мне послышалось “Точно из бояр!”), повел рукой.
Странно так повел, сверху вниз, и будто не по воздуху, а по воде — и воздух пошел за его рукой волнами, как вода… И я растерянно захлопала глазами, когда передо мной и впрямь вытянулась… вытянулся… вытянулось… как назвать вставшую вертикально лужу в мой рост? Тоненькая такая, гладкая — лишь легкой рябью отзывается на дыхание.
Лужа постояла, домовой сурово насупился, пошевелил строго бородой — и водная поверхность потемнела. И потемнела серебром — отразила меня почти так же точно, как зеркало. Пусть и не самого лучшего качества, но ведь из ничего! Из воздуха!
Я восхищенно выдохнула:
— Вот это да-а-а! Ну ты, Гостемил Искрыч, силен!
Он потупился, зарделся польщенно:
— Ну дык… научился по малости у старой-то хозяйки!
И от смущения, не иначе, упустил волшебство — зеркало развеялось, а посветлевшая обратно вода никуда не делась, так и плюхнулась на пол, на кроссовки и на джинсы.
— Ох ты ж! Не гневайся, матушка, сей же миг уберу, — заметался домовой.
И, действительно, убрал. Сей же миг — лужа исчезла, как и не было, но он на достигнутом не остановился, заламывая руки и причитая о своей несмываемой вине…
Пока я твердо не вмешалась:
— Хватит! Ты, Гостемил Искрыч, кажется, ужинать звал?
Непривычным оказалось все, что стояло на столе: и еда, и посуда... Вы когда-нибудь пробовали есть кашу деревянной ложкой? Я бы без такого опыта обошлась.
И впервые задумалась о том, что если сон окажется вещим, и если я не смогу вернуться домой, жить мне предстоит без картошки. Без картошки!
Мало того (хотя мне не мало!): без майонеза, без кетчупа, даже без черного и душистого перцев! Без без водопровода, канализации, электричества… Интернета!
Так, где там стена между мирами — я ее сейчас с разбега проломлю, на реактивной тяге своего ужаса!
Сжав в руке пирожок (тесто тоже было не таким, к какому я привыкла, да и начинка, лесные ягоды, существенно отличалась от “ароматизаторов, идентичных натуральным”, но это все равно было самое привычное, из того, что имелось на столе), я сползла с лавки.
— Спасибо тебе, Гостемил Искрыч, порадовал!
И пока домовой не рассыпался в ответных любезностях, выскочила на крыльцо.
Пока я одевалась и ужинала, на улице поднялся ветер, и солнце успело нырнуть за лес. Над миром повисли сумерки: те особенные серо-прозрачные полчаса, когда солнца уже не видно за горизонтом, но оно еще разгоняет оттуда ночную тьму.
Тщательно пережевывая пирожок (говорят, невозможно одновременно есть и паниковать), я села на уже облюбованное место на крылечке.
С последнего моего осмотра двор особо не изменился, только медленно, неспешно, как ответ угасающему солнцу, разгорались красные искры в черепах на заборе, бросая вокруг тревожные отсветы, да еще Гостемил Искрыч успел отвязать сторожевого пса, и теперь цепь с ошейником сиротливо лежали на коньке конуры. И по уму, стоило бы вернуться в избу, рассмотрела же в своем видении-бреду, какой зверюга здесь службу несет, но...
Накатило глухое упрямство. Никуда не пойду! Домовой собаку с цепи спустил — вот пусть он, если вдруг что, меня у нее и отбивает!
Приход первого визитера я ощутила еще до того, как в калитку поскреблись. Накатило вдруг… странное, небывалое, то, чего никогда раньше не ощущала, а тут вдруг — раз, и всей шкурой, да что там шкурой, до костей пробрало: оно близко! Странное, страшное, чужое, беги, спасайся!
И сразу за этим вскипела внутри злость.
На ситуацию, на мое паршивое положение, на того, кто пугал до мурашек и на свой страх.
Я медленно поднялась. Злость расправила мне плечи, выпрямила спину не хуже стального прута внутри позвоночника.
Убежать?.. Не успею. Дверь в избу за спиной казалась немыслимо далекой, и жгло изнутри понимание — сделай я хоть шаг назад, и всё! Ничто меня уже не спасет...
Рядом сам собой возник песочной масти пес, здоровенный, как теленок, и, развернувшись носом к калитке, заслонил меня собой, глухо клокоча рыком внутри грудной клетки.
Жуть накатывала волнами, хотелось упасть, убежать, умереть!
— Впусти… впусти… — простонало за воротами.
— Впустить? — взъерошенным, перепуганным шаром возник рядом Гостемил Искрыч. И аж присел, едва не шарахнувшись от моего тяжелого взгляда. — Так ведь это!.. Ик… На поклон ведь пришли…
— Впусти, хозяйка…
Избушка в лесной глуши, черепа на заборе, старая ведьма — складывались в моей голове детальки пазла.
Что-то я начинала подозревать…
И, решившись, кивнула:
— Впусти.
Прозвучало это куда более властно, чем я сама от себя ожидала — и ворота, подчиняясь Гостемилу Искрычу, с оглушительным скрипом поплыли в стороны.
От мерзкого звука у меня свело зубы — да так, что, кажется, склинило намертво! Мелькнула крамольная мысль, что если закрываться они будут также, то лучше пусть за чудище за забором и впрямь нас всех убьет, чем выслушивать такое еще раз!
...но пса я на всякий случай притянула к себе ближе за загривок — чтобы не вздумал уйти и оставить меня наедине с лесной жутью!
Вползшее во двор существо оказалось огромным. Теперь я отчетливо видела, что оно выше забора — только, пока оно находилось снаружи, этого не было видно.
Оно больше всего напоминало переплетение корней и ветвей, и двигалось то ли шагом, то ли ползком. И перед собой оно толкало… бочку? Деревянную такую, классическую бочку. Составленную из досок, обитую обручами.
— Прими, хозяйка. И будь милостива.
Рот у существа формировался все из тех же веток и корней, и когда оно говорило, над этим ртом, больше напоминающим пасть, угадывались глаза, но на этом всё, сходство с живым существом заканчивалось.
Оно поклонилось — видели когда-нибудь, как кланяется куча ветвей размером побольше дома? Нет? Это вам повезло! — развернулось, и пошло-поползло обратно, а за ним, в сгущающихся сумерках, толпилась очередь из других существ, пришедших на поклон к ведьминой преемнице.
Тоненькая, зеленоватая девушка в венке из пестрых цветов, поднесла сплетенную из травы корзинку, полную птичьих яиц.
Она была удивительно красивой — только спины у нее не было.
Огромный волк, настороженно поглядывая на замершего подле меня пса, сложил у крыльца задранного оленя.
Существа, похожие на лисиц…
Существа, похожие на девушек с перепончатыми руками и ногами.