Я сидела, молчала.
Не то чтобы для меня оказалось недостаточно прозрачно, кого она подразумевает. Скорее, мне требовалось уложить в голове такую концепцию мира.
Концепция торчала сквозь меня, голова это в себя принимать не желала.
Лучше б я в нее поела, чем всякую гадость пихать, ей-ей.
Не то чтобы в моем мире так не делали — политики моего мира точно так же не стеснялись оплачивать свои территориальные амбиции жизнями граждан. Но… Но дома я, как минимум, была от этого дальше.
Настасья наконец-то отвернулась от окна, впилась в меня обеспокоенным не на шутку взглядом:
— Надо бы взглянуть на твоих детишек-то: отчего им неможется…
Я молчала.
— Ну так что? — поторопила меня Искусница. — Дозволишь на твоих землях похозяйничать? За обиду не примешь?
— Дозволю…
Я, собственно, на этом бы и закончила фразу, но перед мысленным взглядом встал Илья, посмотрел неодобрительно, дернул углом рта: “Учишь тебя, бестолковую, учишь… Забыла, что о слове чародейском говорено?”, и я быстренько вырулила разрешение в безопасную формулировку:
— …осмотреть больных детей из моего села Черемши, помощь обидой не посчитаю и приму с благодарностью.
И, подчиняясь наитию, встала и поклонилась хозяйке в пояс:
— Благодарствую, Настасья Искусница, за науку и за помощь!
…и за сына, за сына — особенно, пусть ему боги пошлют здоровья крепкого и жену хорошую!
Ведь чуть опять не вляпалась, дура!
Настасья только отмахнулась:
— Полно, Елена, садись.
Но взглядом потеплела, помягчела.Пообещала:
— Вот разговорами покончим — и взгляну…
— А чего тянуть? — вмешалась Властимира, сидевшая задумчиво по левую руку от хозяйки. — Вы уж тут разговаривайте, сколько надобно: молодую ведьму учить — дело не быстрое, оно спешки не терпит. А я слетаю да взгляну.
У меня было дернулось что-то возразить: мне было бы спокойнее, если бы смотрела Искусница, но…
Это я к ним за помощью пришла, не они ко мне. Если Настасья считает, что можно доверить Прекрасной это дело, то мне отказываться и гонор проявлять и вовсе не с руки.
И когда Искусница взглянула на меня, уточняя мое мнение, я кивнула.
— Вот и ладно, — обрадовалась она. — Слетай, Властимира, взгляни!
Собеседницы встали, и я поднялась за ними — дошло уже, что мне тут, самой младшей, при стоящих старших сидеть не по чину. А потому, когда женщины вышли в сени, я пошла за ними, и как раз успела увидеть, как красивая, горделивая женщина вышла за ворота, и, вздрогнув всем телом, вспорхнула ввысь голубкой.
Та-а-ак… Это что? Тут все так умеют? Одна я, как понаехавшая, не владею элементарным навыком?! Нет, ну у меня конечно Булат, но все равно, обидно же! Я бы тоже хотела в птицу!
Например, в сову. В белую! Полярную!
И нет, это не из-за Гарри нашего Поттера! Просто… Красивое.
Но вообще, расспрошу-ка я Настасью сейчас, что и как Прекрасная искать будет, а потом сама метнусь и перепроверю…
— Жаль, что Властимира сама вызвалась: хотела я тебя поучить, куда да как глядеть след, чтобы понять, сам собой мор вспыхнул или с помощью чьей… Но да пусть уж. Умелица она редкая, что есть — того не отнять; и волшбу чужую, если есть, отыщет с легкостью, и с лечением, может, чего посоветует, ежели волшбы нет.
— А если волшба есть — подсказки, как людей лечить, выходит, не надо?!
— Нет, конечно, — Искусница улыбнулась мне тонко, как несмышленышу, ляпнувшему несусветную ерунду. — Если дело в волшбе, так достаточно ведьму, ее наславшую, отыскать да заставить волю свою недобрую отозвать; а ежели отозвать не выйдет, то и убить. И схлынет поветрие, на убыль пойдет. А там уж чем хочешь болезнь лечи — только поскорее, пока сама не прошла.
Открывшиеся перспективы, мягко сказать, не радовали.
— Нет. — Собрав мозги в кучу и кое-как ими пошевелив, я озвучила итог Настасье. — Василиса пришла ко мне договариваться миром. И я ей не отказала — сказала только, что мне нужно подумать. Зачем бы ей брать грех на душу? Да и по срокам не сходится: Василиса пришла ко мне сегодня, а дети уже болели накануне. Если она хотела на меня надавить через опасность моим людям, то стоило бы дождаться, пока я про болезнь узнаю и испугаться успею — а тогда уж меня и манить разрыв-травой. Я же про заболевших детей узнала вообще после ее ухода! Пожалела, конечно, что от волшебной травы отказалась — но поздно уже было.
— Отчего ты отказалась от посула Василисы, Премудрая? О чем думать решила?
Настасья стрельнула в меня взглядом — и тут же сделала невозмутимое лицо.
— Неужто не догадалась она тебя возвращением домой поманить?
— Догадалась, — я чуть склонила голову, отдавая дань прозорливости собеседницы. — Вот только я не отказалась. А подумать мне нужно было, в первую очередь, о твоем сыне. Не могу я так, чтобы за моё возвращение домой другой человек жизнью заплатил. А еще не могу урочище Премудрое отдать ведьме, о которой ничегошеньки не знаю. От нее ведь будет зависеть, как людям на ее земле будет житься… Так что к тебе бы и пришла расспрашивать, что она за человек и чем дышит. Может, в стольный град съездила бы — послушала, что о ней люди говорят, как она на прежнем месте с обязанностями справлялась. А там бы уже и решать стала.
Настасья кивнула — поняла, мол. И вернулась к предыдущей теме:
— А Василиса… может, не учла она, что ты хозяйка молодая, и истинно приняла ПРемудрое урочище несколько дней как и пока что его не чувствуешь. Может, и вовсе о том не знала: земля-то твоя ей чужая, а на чужой земле против хозяйки ворожить — ой, тяжко. А может, и не она это.
— А если не она, то кто?
— Да мало ли на твое место охотниц, Премудрая? О том, что Мирослава ученицу ищет, многие знали — и многие спали, да на том месте себя и видели.
Вот ведь старая клюшка! Ну почему, почему из всего многообразия на все согласных — она выбрала единственную несогласную?!
— Мог Кащей тебя испытывает: крепка ли новая Премудрая? Крепко ли угодья держит?
Не мог. Я не стала говорить это Настасье, но теперь, после объяснений Ильи, точно знала, что Кащей не мог. Он слово ведовское Мирославе давал!
— А мог и Змей Горыныч тебя на зуб попробовать, хоть из озорства, хоть из желания, ежели выйдет, так и отхватить себе кусок твоей землицы…
— Змей Горыныч? — тут я встрепенулась. — Подождите! Он, разве, не на огне с разрушениями специализируется?
— Так-то все верно, огненное дыхание — его суть, но и колдун не из последних. Так что…
Договорить она не успела.
Вино, до того мирно стоявшее на столе в кувшине, вдруг взмыло вверх. Я чудом не шарахнулась в стену испуганной лошадью, а вот хозяйка и бровью не повела. Вино вытянулось линзой — как когда-то у Гостемила Искрыча — и на засеребрившейся его поверхности сплелось совершенное и строгое лицо Прекрасной.
Взглянув в глаза Искуснице, она выдохнула:
— Хворь наведенная. Это не поветрие, это вызов. Скажи Премудрой, пусть поторопится: я сквозь стены чую, что дело плохо. Очагов в деревне уж никак не пять, и полыхает в них — будь здоров.
С этими словами Прекрасная отпустила чары — и вино ухнуло в кувшин, брызнув в стороны и на скатерть мелкими каплями.
— Вот ведь, паршивка, — вздохнула Искусница, и повела ладонью.
Бледно-розовые капельки отделились от скатерти, собрались в одну и ухнули в кувшин. Сверху шлепнулась пробка.
— Властимире отправлю! — мстительно сообщила мне гостеприимная хозяйка.
И вдруг спросила:
— Тебе, я гляжу, рубаха моя глянулась?
От резкой смены темы я сперва опешила, а потом смутилась.
— Очень, — пробормотала.
Настолько, что собиралась за нее с твоим сыном в рукопашную идти!
— Вот и ладно, что глянулась, вот и хорошо! — вроде бы даже обрадовалась Настасья. — И вот что… Я как чуяла, что у нас неладное начнется: сына своего младшего о помощи попросила. Илья-то при тебе неотлучно должен быть… Так что как Алеша объявится — ты его не гони. Он не с худом.
Домой я вернулась с гудящей головой. Угораздило же меня во всё это встрять…
Уже традиционно мысленно поблагодарив Мирославу и прикидывая, в каком порядке разбираться с делами, которых имелся теперь целый список, я вела под уздцы к конюшне Булата, а навстречу мне шел Илья.
— Не надо, Илюш, я сама заведу в конюшню, мне не трудно! — попыталась я вякнуть, когда он вежливо, но непреклонно отбирал у меня поводья.
Но кто б там меня слушал!
— Невместно.
И даже Булат, предатель, дернул башкой, намекая, что мне бы не спорить.
Ну, “невместно” — так “невместно”. Я разжала руки, случайно задела ладонь Ильи, смутилась и сбежала в дом, пробормотав напоследок:
— Только ты имей в виду, что мне сегодня еще в Черемши съездить нужно будет!
Горница встретила тишиной, колдовской книгой и бдительно запертым сундуком с колдовским припасом: мало ли чего!
Прижав ладони к щекам, я убедилась: горят! Ну не дура ли, а? Ну мне ж не пятнадцать лет, а, чтобы вот так смущаться, потому что мальчик из соседнего подъезда меня за руку взял!
…когда вернусь — надо, кстати, узнать, как он там. Потому что он меня тогда “поматросил и бросил”, и брат Сережка, с которым мы тогда не созванивались раз в месяц, а дружили, собирался бить ему морду, а Лялька, выслушав мои страдания и сплюнув подсолнечную шелуху, пообещала его проклясть, и тогда я думала, что фигня все эти проклятия Лялькины, а теперь думаю, может, и не фигня…
Но суть-то не в этом! Суть-то в том, что всё это волнение, и смущение, и горящие щеки — всё это ужасно не к месту, не вовремя, да и не к чему, потому что я скоро разберусь со своими делами и домой вернусь, а он останется здесь — тут его дом и другого не надо, другого я для него и не представлю, а значит, незачем начинать, и сердцебиение учащенное тоже ни к чему!
Хватит, Ленка!
Список!
О, точно!. Что там у нас пунктом первым?
Чтобы открыть сундук заветный сундук, мне больше не надо было прилагать усилий — крышка сама упруго подскакивала вверх, стоило мне не то чтобы мысленно приказать сундуку открыться, а скорее решить, что мне нужно открыть сундук.