Ударилась оземь — и встала уже человеком. Очень обалдевшим человеком — в моем представлении, после таких номеров положено катиться кубарем до тех пор, пока не погасишь инерцию. Ан нет — встала, одежду нервно одернула и вошла в ворота.
Черный замок как черный замок, кстати — злоовещенько, суровенько. В местную архитектуру совершенно не вписывается, здесь все больше в ходу деревянное зодчество.
Хозяин встретил меня на пороге, и прежде чем он успел хоть слово сказать, я бросилась к нему:
— Дядька Кащей! Помоги!
— Чего стряслось, егоза?
И от вскинувшейся в этом взгляде тревоги, от того, как он разом окинула взглядом меня всю, будто сканируя — цела ли, в порядке ли? — у меня немного отлегло от сердца.
Василиса, конечно, раскрасавица и бывшая жена — но и предсмертное обещание в этом мире немало стоит.
И я, торопясь, но стараясь не сбиваться и не перескакивать, рассказала дядьке Кащею, чего именно у меня стряслось.
А Кащей, слушая меня, темнел лицом.
— Ох, и намудрила ты, Премудрая! Тебе Мирослава стража зачем дала? Затем, чтобы ты, едва оперившись, без защиты осталась? Ладно… Так и быть: помогу тебе отыскать Василису!
— Да ляд с ней, с Василисой! — взвыла я. — Вот уж не первая моя забота сейчас — ей ноги выдернуть!..
— Лучше руки.
— Лучше голову! — поддакнул из-за спины хозяина кто-то, кого я не заметила. — Говорил я тебе, друже, что баба твоя…
— Не вмешивайся, Горыныч, — осадил его Кащей. — Не до того сейчас!
Я взглянула на говорящего — невысокий мужичок, немолодой, полноватый и какой-то расхлябанный, выглядел антиподом сухощявого и упорядоченного Кащея.
Значит, Горыныч.
— Что получится — то и оторву. У меня и мысль есть, как ее найти…
— Так что ж за помощи тогда ты от меня просишь, чадо? — нахмурился Кащей.
— Помоги Илью спасти, дядька Кащей! Настасья сказала, Василиса так с проклятьем навертела, что сходу ей не разобрать, а ты-то знаешь её лучше, сам же учил!
Горыныч хмыкнул на эту просьбу, а Кащей взглянул на меня странно. Почти как Настасья, только на с разочарованием, а… уловить оттенок эмоций я не успела.
Ну не переспрашивать же, что он только что чувствовал, верно?
— Что ж… Попробовать не труд. Взгляну.
Кащей снова посмотрел на меня остро, пронзительно — а у меня осталось острое ощущение, что сказал он вовсе не то, что хотел сказать.
Но прежде чем я решилась спросить — что не так-то?! — дядька Кащей сменил и тон, и тему:
— А теперь скажи-ка мне, непутевая: ты чего это татя своего с подворья безнадзорно пускаешь?
— И-илью? — икнула я от удивления. — Так ведь я ж объяснила, дядька Кащей: разорвала я связь, признала договор исполненным! Как же мне за ним надзирать-то? И не тать он вовсе, Илья не тако…
— Да что мне твой Илья, бестолочь! — рявкнул он так, что я мигом вспомнила, что передо мной не только “дядька”, но и “Царь” Кащей. — Илья мне кобылу попортил?
Язык я прикусила быстрее, чем брякнула негодующее “Илья аккуратно верхом ездит!”, потому что до жирафика, наконец, дошло. Во-первых, кто такой “тать”, а во-вторых, откуда взялся магический антиБулатный барьер на границе земель Царя Кащея.
— Отвечай, коль спрашивают! — громыхнул добрый (но не прям сейчас) сосед.
Так, какой там был вопрос?
А!
А-а-а…
— Ну… я подумала… он же разу-у-мный! — глазки в пол, и жалостней, жалостней тянуть, и еще кроссовочкой по полу эть так, ковырнем.
Вот кто бы мог подумал, что и в этом мире из-за самовыгула домашнего питомца можно с соседями разругаться и вообще неприятностей огрести?! И до чего ж не вовремя...
— Прости, дядька Кащей! — я вскинула покаянную голову, глядя ему глаза в глаза, признала, — Виновата! Я мало на нем езжу, не настолько, чтобы он вырабатывался как следует, скучает конь богатырский у меня, мается, вот и отпустила погулять. Строго наказала, чтобы посевов не портил, полей не топтал, а об этом — и не подумала! Коль уж вышло так, что я за конем своим не доглядела, так давай, заберу жеребенка!
…только что я с ним делать буду, я же в свой мир вернусь, как только проблемы разгребу! Ладно, расстараюсь как-нибудь и пристрою Булатову дитятю в хорошие руки, доплачу, если понадобится, хоть деньгами, хоть колдовством!
За спиной Кащея гоготнул Горыныч:
— Ловка!
А сам он, кажется, рассвирепел не на шутку — аж ноздри затрепетали:
— Мало того, что за колобродом своим не уследила, так еще и жеребенка тебе?!
В этот раз голос Кащея громыхнул так, что у меня заложило уши.
Да и черт с ними, с ушами, хоть бы они и отвалились — он же сейчас Илья спасать откажется!
— Дядька Кащей! — я подбитой птицей метнулась на крыльцо, вцепилась в черный, покрытый шитьем рукав. — Дядька Кащей, прости! Прости-прости-прости! Ну, что мне сделать? Только помоги Илье!
— Тьфу, сущеглупая, — Кащей отодрал мой захват со своей руки.
Покачал головой, смерил меня взглядом, и как приговор подписал:
— Рано ты от себя няньку отпустила, ой, рано. И хворостиной уму-разуму поучить некому, что за незадача! Да погляжу я на твоего Илью, погляжу! Что смогу — сделаю, да только не обещаю ничего, я-то больше проклятья вязать умелец, а не снимать!
Аккуратно отодвинул меня в сторону, воздух вокруг него дрогнул, пошел маревом, и проворчав “Перемудрила, Мирослава, ой, перемудрила!” , Кащей рассыпался комариным роем.
Оставив меня стоять в полном изумлении.
Так, ну и что мне теперь делать?
— Здрава будь, лебедушка!
Я, до того ошалело глядевшая вслед Кащею (или Кащеям? Его же много?..), вздрогнула и оглянулась на голос.
Мужичок (и это Горыныч?!) улыбался мне широко, радостно — только что не облизывался.
— Какая я тебе лебедушка? — нахмурилась я.
И прикинула, чем, если что, буду отбиваться: Кащея-то нет, а что может стукнуть в голову его приятелю — поди, угадай.
И, с одной стороны, обидеть хозяйскую гостью — дурной тон и чревато последствиями. С другой стороны… кто его знает, насколько это Змея Горыныча сдержит? Фамильярничает, вон, так, будто ему на это разрешение с печатью выдали!
А Горыныч же, пока я мысленно плевалась, разулыбался еще шире:
— Так самая настоящая! Аль подвели меня глаза, и не белой лебедью ты сюда прилетела?
Лебедь? Я — лебедь?
С ума сойти! Это, выходит, и размером я побольше Василисы? И высоту могу брать повыше?
И, казалось бы, ну какая разница, что за блажь, птицами мериться — а на сердце потеплело!
Тьфу!
Дура ты, Ленка, тщеславная!
И вообще, вернись в реальность, тут тебе не там — потеряешь бдительность, и всё, один пух полетит!
…лебяжий.
Змей, тем временем, разливался соловьем (интересно, а есть здесь Соловей?):
— Истинная лебедушка, истинная! Горделива, станом тонка, ликом бела…
Я бы и дальше с интересом послушала, каковы в этом мире представления о лебедях, но, вот беда, за разговорами Горыныч подкатился ко мне колобком (а Колобок? Колобок, интересно, есть?) и попытался ухватить под локоть. Пришлось с ласковой улыбкой просвещать его в ответ:
— А знаешь ли ты, добрый человек, что…
Фразу “у лебедей слабо развит половой диморфизм, и самки телосложением мало отличаются от самцов” я проглотила с большим трудом. Но проглотила не поперхнувшись, и ласково продолжила:
— Что лебедь ударом крыла может сломать кость человеку?
И выразительно взглянула на протянутую ко мне руку, намекая, что имею в виду конкретного человека.
Горыныч осклабился:
— Ха! Так ведь я не обычный человек!
— Так и я ведь не то чтобы обыкновенная лебедь…
Змей радостно заржал, но руку убрал — а большего мне и не нужно было.
Ну, разве что вернуться к Булату.
И добраться до Прекрасной — в прямом и переносном смысле добраться.
И найти Василису.
И…
А вот про это “и” мы пока думать не будем. Я сделала для Ильи всё, что могла: не путалась под ногами у специалистов.
А Змей Горыныч, тем временем, сел на верхнюю ступеньку Кащеева крыльца — да не сел, а плюхнулся, все же расхлябанность в нем мне не померещилась — и, оглядев меня еще и с этого ракурса, заключил:
— Ох, хороша-а-а!
Врет, подлец, и не краснеет: по здешним меркам красавица я так себе, на любителя. Но этот, видно, любитель.
Странный он всё же для этого мира. Еще более странный, чем я. Вот хоть сейчас. Ни один человек с более-менее высоким статусом вот так как он на крыльцо не сядет прилюдно: что ты-что ты, урон достоинству! И выглядеть забавно, нелепо даже, побоится в этом мире любой смысленый муж — да и в нашем, пожалуй, тоже. А этот… будто удовольствие получает.
Вон, лыбится, радуется неизвестно чему.
— Присядь, красавица!
Я подумала — и действительно села.
— Как мне тебя звать, добрый молодец?
Ну, а что, он мне льстит — и я ему в ответ имею право!
— Да зови хоть Змеем, хоть Горынычем! — хохотнул он в ответ. — А тебя-то как величать, красна девица?
— Еленой Премудрой зови, — отозвалась со всей возможной благосклонностью.
А Змей, вместо того, чтобы обидеться, лишь снова заржал:
— Строга, ой, строга!
“Можно, я его с крыльца спихну?” — вопросила я невесть у кого.
А Змей, скосив на меня взгляд с хитрецой, показательно отодвинулся, и вдруг спросил абсолютно серьезно, без всякой смешинки и насмешки:
— Что делать-то дальше будешь? Тебе-то, Премудрая, супротивницу твою искать надо — а то ведь так и будет пакостить, баба зловредная!
— Будет, конечно — кто ж спорит. А вот что дальше делать — вопрос, конечно, хороший, дядька Горыныч. Только с чего бы мне на него тебе отвечать?
— Ох, сразу видно, Премудрая, что новый ты человек в наших краях… Кабы местная была, так давно бы уж знала, что супружницу Кащееву, жену его, богами данную, я с самого начала на дух не переносил. Да и она мне, по правде сказать, тем же и отвечала… Так что, Еленушка, коли хочешь, — он хитро улыбнулся, — Помогу тебе Василису превозмочь! И даже цену за то возьму не великую!