Прочитав впоследствии произведение В.Г.Короленко «Дети подземелья», не удержался, грешник, от сопоставления. По части соответствия действительности пальма первенства достается, без сомнения, моей «Эвакуации…» (движение там также осуществляется по подземным коммуникациям). По силе же описания подземелья указанная пальма переходит к автору Короленко. Я мог бы, конечно, намекнуть, что в технической документации библиотеки мной также выполнено описание подземных маршрутов, но это будет похоже на крохоборство и хвастовство. Итак, каждому по пальме. 1:1. Ничья.
Стоит ли объяснять, что слово пальма используется мною в переносном смысле — в отличие от древности, когда, опередив соперников и соратников, можно было беспрепятственно получить такое растение. Меня, признаюсь, всегда интересовало: как их носили, эти пальмы первенства? В горшках? Если маленькая, то понятно, а если большая?
Приходит на память, как лет десять назад мы с Николаем Петровичем задержали одного пальмового вора. Всё началось с того, что в нашей библиотеке стали исчезать пальмы. Оно и понятно: если уж где и воровать пальмы, то однозначно в библиотеке — там они повсюду. Безвестный аноним перешел все границы, неуклонно вынося пальму за пальмой. Позволю себе напомнить, что пальма — не герань какая-нибудь и не фиалка, а полноценное древо. Ясно, что поимка вора стала для нас с Николаем Петровичем делом чести.
Мы пошли на хитрость и в один из дней (идея принадлежала мне) назначили лекцию о стихотворении М.Ю.Лермонтова «Три пальмы». У меня не было сомнений, что на подобное мероприятие злоумышленник всенепременнейше придет. Радея о пользе дела, я пытался выяснить, нет ли произведения о большем количестве пальм, но Николай Петрович уверил меня, что для поимки вора трех обычно достаточно.
Перед самой лекцией будто бы для наглядности в конференц-зал были внесены три кадки с пальмами разного размера. Уже в начале лекции нам поступил сигнал, что предполагаемый преступник пожирает растения глазами. Мы с Николаем Петровичем решили события не торопить. Согласитесь, что пожирать глазами — это само по себе еще не состав преступления.
Когда лектор доходит до сожжения в стихотворении трех пальм, в зале начинаются волнение и суматоха. Пользуясь этим, преступник набирает в рот воды из графина, берет пальму средних размеров и незаметно покидает зал. Вот он идет по коридору, с выпученными глазами (горшок тяжел) и раздутыми от воды щеками. И каждый встречный вправе спросить: вы куда, мужчина, пальму перемещаете? Но ведь — не спрашивает! Здесь мы сталкиваемся с тонким психологическим расчетом, потому что преступник всегда — психолог. Он отлично знает, что встречных вопросов не будет: бессмысленно задавать их тому, кто в рот набрал воды.
Мы же, бодрствуя на контроле, ждем. Долго ли, коротко ли — в конце коридора появляется несомая пальма. По мере ее приближения различаем под кроной невысокого и в целом неброского человека. Он показывает, что в рот набрал воды, поелику ухаживает за растением, что даже не человек он как бы, а в своем роде пульверизатор. Солнцем палим, выносит растение по некой естественной надобности на свежий воздух. Увлажняя на ходу.
Николай же Петрович, взяв под козырек, произносит:
— Гражданин, обнаружена кража растения из семейства однодольных. Есть основания полагать, что оно у вас в руках.
— Веские основания, — добавляет Николай Петрович, имея в виду размеры горшка. — В связи с кражей пальмы вы будете подвергнуты допросу. Немедленно поставьте горшок и освободите рот!
Видя, что сухим из воды выйти не удастся, незнакомец изливает воду на пальму — с эффектом, причем, распыления.
— Да кто ж украл-то? — спрашивает он, изображая непонимание.
— Да вы, батенька, и украли, — отвечаю я.
После этого мы с Николаем Петровичем провели предварительный допрос задержанного. Им оказался неработающий Котов, посвятивший свои будни реализации краденых пальм.
Это был мой первый допрос с Николаем Петровичем. Впоследствии я неоднократно помогал ему с допросами и обысками. Он называл меня своей правой рукой, в чем сейчас, спустя годы, я склонен видеть скрытую иронию: Николай Петрович рожден был левшой.
Когда он предложил мне помочь ему в деле Вельского, я немедленно согласился. Меня интересовал не столько Вельский (бросив на библиотечного сотрудника первый свой взгляд, не ждал уже от него ничего хорошего), сколько Исидор Чагин — человек, одаренный феноменальной памятью.
— Николай Иванович, — сказал я сам себе, — если ты не подготовишь сего мнемониста для работы за границей, то грош тебе цена в базарный день.
Эти же слова, слово в слово, я повторил и Николаю Петровичу, заменив, соответственно, отчество.
— Николай Петрович, — сказал я с выражением, — если вы не подготовите сего мнемониста для работы за границей, то грош вам цена.
Николай Петрович посмотрел на меня с удивлением.
— В базарный день, — добавил я случайно забытое уточнение.
Кажется, именно оно и послужило решающим аргументом.
О том, что Вельский злоупотребляет фотокопировальной техникой, сигналы к нам поступали уже давно, и означенного Вельского мы собирались накрыть в самой библиотеке.
— Николай Петрович, — сказал я Николаю Петровичу, — предлагаю рутинное задержание превратить в образцово-показательную акцию. Совместную операцию внутренней безопасности и гражданской обороны. В ее ходе мы должны воспитать молодого сотрудника-мнемониста, преданного идеалам внутренней обороны и гражданской безопасности.
Я нарочно спутал названия двух служб, чтобы подчеркнуть их единство, и Николай Петрович это понял. Выслушав меня, он сказал:
— За брутальной внешностью в вас, Николай Иванович, скрывается гибкий тактик и жесткий стратег. Вы, Николай Иванович, оказались натурой неожиданно тонкой.
Это было сказано еще до моего падения на лестнице, о каковых словах Николай Петрович впоследствии совершенно забыл, полагая, что свойственная мне тонкость, а также гибкость и жесткость стали проявляться лишь после соприкосновения головы моей с гранитом. Ему представляется, что ступенька стала на самом деле ступенью в моем поступательном развитии.
Даже по прошествии лет, прогуливаясь в галерее исторического факультета, я невольно задерживал шаг у места моего падения. Оно по-прежнему продолжало притягивать меня.
— Веришь ли ты, Николай Иванович, — спросил я себя, — что неодушевленный сей гранит может повлиять на высокоорганизованную материю, каковой является человеческий разум?
— Нет, Николай Иванович, — ответил я себе, — не верю в такую возможность. Гранит способен убить мозг, но заставить его меняться он не в силах.
В один из дней я привел в галерею Николая Петровича, поставил его на пресловутую ступеньку и повторил ему волновавший меня вопрос.
— Почему, Николай Иванович, вы не могли задать мне этот вопрос в библиотеке? — поинтересовался он.
— Потому, драгоценный Николай Петрович, — тихо ответил я, — что мне было важно поместить вас на этой ступеньке в качестве следственного эксперимента. Что вы теперь чувствуете?
Бесчувствен, Николай Петрович стоял на ступеньке и смотрел в сторону.
— Теперь вы всё поняли? — спросил я беззлобно.
Николай Петрович молча кивнул. Я понял, что он не понял ничего.
В следующем вопросе к Николаю Петровичу я постарался эту мысль несколько педалировать:
— Вы поняли, что я понял, что вы не поняли ничего?
— Важно, что мы друг друга поняли, — ответил Николай Петрович уклончиво.
Он сделал шаг со ступеньки и вознамерился было уйти, но я окликнул его:
— Николай!
Я впервые обратился к нему без отчества, чтобы это не звучало слишком уж по-отечески.
— Николай! — окликнул я его еще раз. — А ведь вы ничего не поняли…
Он втянул голову в плечи, и я заметил, что верхняя пуговица его кителя не застегнута.
— Вы понимаете дело так, что мы поняли, что ничего не поняли, — сказал я, застегивая Николаю Петровичу пуговицу. — В то время как я понимаю, что мы не поняли, что всё поняли. Непонимание по понятным причинам обернулось пониманием. Неужели вы этого не понимаете?
Он сделал нетерпеливое движение головой — и пуговица снова расстегнулась. Я не стал застегивать ее повторно. Взявшись за пуговицу, молвил сокрушенно:
— Невольно отмечаю, что за последние годы вы, Николай, фактически лишились шеи. Простите, но это так симптоматично: вы лишены возможности осмотреться. Слишком узок ваш кругозор.
Это был наш первый и последний мировоззренческий спор на высоком уровне абстракции. В дальнейшем — как, впрочем, и в прошедшем — мы на этот уровень уже не выходили. Обсуждали только конкретику.
Но вернемся к делу Вельского. Юноша Альберт указал нам заранее, где Вельский прячет свои копии, и их можно было изъять сразу же. Не ища легких путей, я, однако же, предпочел устроить более продолжительные поиски. Во-первых, всегда интересно, что лежит у человека в шкафу, а во-вторых — обыск, работа размеренная и ритмичная, меня обычно успокаивает.
Суд протекал без эксцессов, если не считать просьбы о прощении, обращенной Чагиным к Вельскому.
— Нервы, нервы! — прошептал я Николаю Петровичу. — Закроем на это глаза.
Но глаза его были и так закрыты: в жарко натопленном помещении Николай Петрович попросту заснул. Стареешь, брат, подумал я, ничем не выдавая хода своих мыслей. Провел бестрепетной рукой перед его глазами, но они не открылись. Провел другой — тот же результат. Чтобы не привлекать внимания общественности (она начинала хихикать), оставил свои попытки и вышел вон.
Ближайшие дни мой коллега, казалось, продолжал пребывать в состоянии сна. Я же, жаждавший немедленно приступить к подготовке операции «Биг-Бен», был в своих ожиданиях нежданно-негаданно обманут. Николай Петрович связался со мной по телефону и предложил операцию безотлагательно отложить. Коротко он проинформировал меня, что в дело вмешался человеческий фактор в виде Мельниковой В.А., бросившей мнемониста Чагина. Последний же, будучи брошен, пребывал, по словам Николая Петровича, в разобранном состоянии.