— Снаткиной что-то нет, — сказал я. — А велосипед на месте. Куда она без велосипеда делась?
— Таисия Павловна уехала, — сказала Кристина.
— Куда?
Я сел на диван.
— В Михали. У нее там подруга живет, тетя Лида.
У Снаткиной в Михалях боевая подруга, будут драть лыко.
— У нее там картошка, а ее колорадские жрут. Мы с Костей прошлым летом тоже ездили обирать…
— Зачем? — не понял я.
— Я же говорю, там деревня брошенная, а огороды остались еще, земля хорошая. Тетя Лида картошку сажает, а мы помогаем. А она нам за это три мешка дает. В этом году не поехали, а Таисия Павловна поехала. А меня просила за домом посмотреть.
— Нам не доверяет? — спросил я.
— Нет, не любит, чтобы дом пустым оставался. Она всегда так… Что там… на улице? Нина Сергеевна?
Кристина потрогала щеку.
— Нет. Федька приезжал, — ответил я. — Забрал Романа.
— Отпустит, — сказала Кристина. — Сто баксов ему в зубы сунешь — и все дела… Мне представлялось, что ста баксами Федор не ограничится, но думать про это не хотелось.
— Не знаю… Он изменился… До нас уже докапывался сегодня. Рома считает, что он за нами следит.
— Да он за всеми следит… — вздохнула Кристина. — Помнишь, он и раньше следил. Любитель такой… А от вас ему чего надо?
— Мы с Ромой сегодня к Куприяновым ходили.
— И что?
Кристина оживилась.
— Они нашли записку от Максима. Он написал родителям записку, сказал, что уезжают на Байкал. Вместе с Костей. Посмотреть Байкал…
— Правда?!
Кристина вскочила.
— Правда нашли?!
Она подошла к окну и принялась заправлять занавески за бечевку.
— Да, — сказал я.
Что за занавески у Снаткиной, с березами, дикие занавески, им сто лет, я помню такие…
— Так что все будет хорошо.
Кристина не могла отпустить занавески.
— Ребят найдут скоро, — сказал я. — Ты… тебе надо успокоиться…
Кристина завязала занавески узлами.
— Спасибо тебе! — Кристина вернулась на диван. — Спасибо! Я так устала… А это правда? Про записку? Ты не придумываешь?!
— Нет. Можешь спросить у Федора, он ее уже приобщил…
— А что там? В этой записке?
— Ее Максим написал. Что они решили посмотреть Байкал… Максим и Костя.
И уехали.
— Я ведь знала… Я знала, что так…
Я тоже погладил ее по голове.
— Все хорошо будет, — сказал я. — Их скоро вернут.
— Послушай, Витя…
Кристина замолчала, прикусив нижнюю губу.
— Нет, лучше не говорить, лучше я так… Они могли бы позвонить, как ты думаешь?
— Они же не дураки, — ответил я. — Позвонить можно или с вокзала, или с переговорного пункта. Их бы сразу увидели и сообщили.
— Правильно… — улыбнулась Кристина. — Ты все правильно говоришь. Хорошо, Витя, что ты приехал, я рада… Знаешь, почему печенье вкусное? Там ничего сложного, надо на брусничном соке тесто замешивать. Или на яблочном можно. Вот и все…
— Не знал, что ты печешь, — сказал я. — Раньше вроде не пекла…
— Я потом научилась. По журналу. Ты расскажи Глаше рецепт, хорошо? А то Нина Сергеевна на меня злится почему-то… а я ничего… Костя в библиотеку ходил… Почему?
— Они перепуганы, — ответил я. — Я не очень понимаю почему, они словно…
И из-за строительства. Все переживают из-за строительства.
— А что со строительством? — спросила Кристина. — Строят?
Я услышал, что ей неинтересно, спрашивала она только из-за того, чтобы не молчать.
— Со строительством все понятно, — стал рассказывать я. — НЭКСТРАН не потерпит вольницы, у них серьезные планы. А серьезные планы никак не сочетаются с мелким воровством, места под солнцем хватит не для всех. И скоро здесь начнут наводить порядок. А порядок — это всегда новые люди, потому что старые люди негодны и неудобны, так что поменяют всех — администрацию, милицию, городское хозяйство, думаю, и заведующую клубом и библиотекой поменяют. Поэтому все злые как собаки, кидаются друг на друга.
— Я их боюсь, — сказала Кристина. — Это страшно. Они страшные… Хочешь, напеку тебе печенья? Давно не пекла, надо заняться… Тебе понравится, я принесу…
— Приноси.
— Я из-за Кости выучилась. К нам сюда ничего не привозили, а что привозили, миллион рублей стоило. Вот я и стала печь. У меня получалось…
— У тебя отлично получалось.
— Да, мне говорили… Знаешь, я когда беременная была, сказки сочинять начала. Смешно, понимаю, все мамочки такие, пишут сказки, песенки разные. Сначала думала, что глупо это, а потом решила, что все равно буду.
Кристина улыбнулась.
— Я придумала сказку про старую волшебницу. Ей было так много лет, что она впала в волшебное слабоумие и целыми днями вязала. А поскольку она была волшебница, то и вещи у нее получались волшебные…
Если она вязала носки, то людям, купившим эти носки, снились беззаботные детские сны, если она вязала варежки, то у носивших эти варежки всегда было хорошее настроение. Те, кто носил ее шапки, никогда не болели простудой, младенцы в связанных ею жилетках никогда не плакали и не капризничали.
А потом старая волшебница вдруг стала вязать зверей. Ну, не всегда зверей, иногда рыб или насекомых — например, она связала пчелу Жуку, осьминога, пуделя и Горыныча, трехголового и отчего-то пятикрылого. И однажды эти вязаные звери ожили и начали самостоятельную жизнь…
Кристина говорила, а я слушал про приключения вязаных зверей. Я вдруг понял, что мне нравятся эти истории. Хорошие истории.
— Я их много насочиняла, — сказала Кристина. — В тетради записывала… Помнишь, я хотела быть сказочницей?
Я помнил.
— Кажется, это получилось.
— Точно, — сказал я. — У тебя получилась отличная сказка. Такую вполне можно напечатать.
— Да?! — обрадовалась Кристина. — Правда?
— Правда. У меня есть знакомый редактор, он вполне может это напечатать.
— Честно? — спросила она с надеждой.
— Да. Хорошие сказки всегда нужны.
— А я тетради потеряла… Но я могу их вспомнить, я их все помню.
— Вот и здорово. Костя вернется, все успокоится, и ты возьмешься за сказки. К Новому году успеешь?
— Успею…
Кристина поцеловала меня в губы.
И я поцеловал ее.
А она обняла меня за шею и притянула к себе.
Кажется, у нее была температура.
Потом Кристина уснула, а я уснуть не мог. Хотелось пить. Я сходил на кухню и нашел заварной чайник, попил, вернулся с этим чайником в горошек и сел на диван.
Я смотрел на Кристину и не чувствовал ничего. По ее щеке тянулась царапина, я не чувствовал ничего. Я искренне, всем оставшимся сердцем хотел ее пожалеть. Ее жизнь не должна была сложиться так — бессмысленно, глупо, безнадежно. Она ведь была другой, смелой, доброй и яркой, мечтала о море, хотела писать рассказы и быть счастливой, но в один из дней свернула не туда.
Я глотнул заварки, неудачно, со дна, тысяча чаинок застряло в горле, и я долго и с трудом откашливался, выплевывая их в кулак. Над Чагинском висела тьма. На западе в небе светились красным огни телемачты, на станции, заполняя окрестности гудением, отдыхали электровозы, вдоль правого высокого берега Ингиря, прижимая к груди «Лейку» с пристегнутым «рыбьим глазом», крался через осот голодный и злой Шрай-бикус.
Без жалости. Я пытался понять почему. Она нравилась мне, иногда казалось, что я ее любил. Пусть недолго, пусть давно и мало, как мог, как получалось, но все-таки. Не жаль.
Никого не жаль.
Я надеялся, что это от обиды. От злости или… От всего, от настроения, от безумия вокруг, от водки и от радона, в этом виноват Хазин. Хазин, и Нина Сергеевна, и Бородулин, и девушка в костюме Соломенной Птицы, и Крыков, и Снаткина, и эта сволочь, что гадила под мостом, — они пришли, вымазали стены, вытерли ноги, нахаркали и отправились дальше.
Я знал, что это не так. Не они.
Глава 17. Пламя, похожее на пчелу
Мне приснилась река. Не Ингирь, Номжа. Лето, самое начало, дни наглой зелени и цветов, самая любимая часть каникул.
Мы с Федькой и Кристиной отправились на Номжу, потому что позавчера Федькин двоюродный брат наловил здесь полведра жирнющих ельцов. Кристину мы брать не хотели, но она увязалась, хотя рыбу ловить не любила.
Номжа набрала дурной силы после недельных майских дождей и стала шире в два раза, из мелкого лесного ручья превратившись в небольшую речушку с торфяной водой. Берега ее затянуло шиповником и травой в человеческий рост, так что нам пришлось оставить велосипеды и пробираться через растительность налегке, с удочками и эмалированным ведром — Федька серьезно намеревался обловить своего брата.
Пробирались долго, медленно продавливая камыш и осот, и к полудню вышли к удивительно красивому месту — узкий краешек, поросший короткой сочной травой, полого уходил в реку, у самого берега течение шевелило белые купальницы, а напротив, метрах в трех из воды торчал островок, поросший иван-чаем. Вокруг тоже цвел иван-чай и еще какие-то незнакомые мне цветы. Устроились на кочках, мы с Федькой стали закидывать удочки, а Кристина щелкала семечки. Стали клевать ельцы. Я никогда не видел таких ельцов — толстых, мощных и лобастых, вываживать их было здорово и весело. Мы подсекали упрямых рыбин и сажали в ведро.
А Кристина болела за ельцов, и когда ельцу удавалось сорваться, Кристина хлопала в ладоши и дразнила нас лопухами. Ельцы ловились и ловились, и мы за полчаса натаскали ведро, Федька радовался, что утер нос своему братцу, но тут Кристина поднялась с кочки, подошла к ведру и как бы нечаянно опрокинула его в реку.
Федька насупился, а потом расхохотался. И я расхохотался. И Кристина. И из камыша на другом берегу выглянула лиса, посмотрела на нас и, как мне показалось, улыбнулась в ответ.
Я проснулся и, не открывая глаз, попробовал снова уснуть, потому что там, в этом сне, была настоящая жизнь, я понимал это и не хотел просыпаться. И вернуться удалось, но сон был уже другой: мне приснился двухэтажный магазин, заполненный всевозможной подержанной дрянью — дверными петлями, замками, монетами, исцарапанными бронзовыми ступами и подсвечниками. Я бродил по этому бессмысленному магазину в поисках непонятно чего, сожалея о приснившемся ранее дне, впрочем, долго это не продлилось, сознание избавило меня от пыльной муки.