— Они лобзают вас чересчур самозабвенно, — закончил я.
— Можно и так сказать… Все-таки мера…
Светлов стал вглядываться в дорогу пристальнее.
— С мерой здесь сложности…
— Это неудивительно, вы для них бог, — сказал я. — Во всяком случае, небожитель. Титан. Гулливер. Они вас боятся и хотят… хотят, чтобы вы любили их и повергли в прах ненавистный Блефуску.
— Блефуску?
— В расширительном смысле, — пояснил я. — Наладили городское и сельское хозяйство, научили жить. Внедрили яровизацию и громоотводы.
— Громоотводы?
— Угу.
Светлов болезненно улыбнулся.
— Мифологическое мышление, — пояснил я. — Заветы отцов, этому невозможно сопротивляться. Здесь тысячу лет верили в шушуна, за два дня это не вытравить.
— В шушуна? — поморщился Светлов. — Это…
— Вроде лешего. Леший, ягморт, черный мужик, красноглазый, сасквоч, шушун, тот, кто смотрит из чащи, йети. Лесной дед. А отношения с лесным дедом строятся по простой, но эффективной схеме — вы ему рыбки, он вам прибытки. Вы же, Алексей Степанович, сами говорили про нерпичий жир и мудацкие алтари. Печень маркшейдера никогда не остынет…
— Печень маркшейдера? — растерянно переспросил Светлов. — Наверное, я был слишком пьян. Знаете, я, если выпью, склонен к занимательным парадоксам…
А потом, я не подозревал, что все это… настолько… близко.
Блистательно близко.
— Ближе, чем нам всем кажется. Практически в шаговой доступности.
Я тоже склонен к парадоксам. Особенно если не выпью. Светлов, похоже, расстроился. Или сделал вид. Почему его так много? За сегодняшнее утро я придумал два романа, истощил мозг, хорошо бы холодного пива, к чему беседы.
— Если исходить из этого предположения… Я для местных… Шушун?
— Скорее Гулливер. Поверьте, Алексей Степанович, они в этих вопросах разбираются гораздо тоньше. Помните клуб? Сцену?
Светлов попытался вспомнить.
— У них там на сцене лежит фанерный Гулливер. И он не просто лежит, это как бы месседж.
— Кому? Мне?
— Вам в том числе. Примите наш хлеб, нашу землю, воду и кровь, придите и володейте, мы устали от тьмы и безначалия, Гулливер, восстань и веди нас в свой блистающий Энцелад.
Светлов поперхнулся. А нечего покупать «Чагинский вестник». А я ничего.
— Гулливер… он же вроде… тоже летал… — заметил Светлов. — На остров Лапуту?
— Это одно и то же, только иносказательно.
Пива. В столовой доручастка подают. Возьму литр в прозрачной стеклянной кружке и выпью сразу, в один подход, и фанерный Гулливер помашет мне дружеской рукой с летающего острова.
— Так что вас, собственно, беспокоит? — спросил я.
— Как сказать… — Светлов свернул на Рабочую. — Я не могу это адекватно сформулировать…
Доручасток направо.
— Прокатимся немного, — пояснил Светлов. — Надо проветриться, голова не своя…
— Это радон, — сказал я.
Светлов не стал возражать.
Мы пробрались через Рабочую, мимо сгнившего здания легендарной шишкодробильни, мимо горы почерневших вылущенных шишек, через которую пробивалась новая сосновая поросль, мимо дороги на Кирпичный. Однажды я отправился на Кирпичный за серой глиной с утра, чтобы вернуться домой к семи. Дорога была усыпана лимонницами. Они сидели на сырых колеях проселочной дороги, не шевелились — наверное, десятки тысяч. Я не смог по ним идти, шагал рядом… Мимо дороги на Кирпичный, выехали на асфальт и направились к переезду. Светлов слегка разогнался, машину покидывало. Почему у него нет водителя?
Почему он сам за рулем? Я мало думал про Светлова, а он интереснейший персонаж.
— Сегодня произошла необычно странная вещь, — сказал Светлов. — Я вроде не обратил спросонья внимания, но теперь… Одним словом, сегодня утром Механошин подарил мне чучело волка.
— Механошин? — спросил я.
— Да, представьте. Приехал в семь, глупо смеялся, привез волка. Чучело, правда.
— Зачем?
— Не знаю. Я его спросил, он нес невероятную чушь. Что это традиция, что раньше почетным гостям дарили волчью шубу или волчью шапку, а теперь якобы времена поменялись и возникла мода дарить чучела…
— А вы что?
— А что следовало делать? Механошин был весьма взволнован. Я был уверен, что он расплачется…
— Оттого, что вы не примете волка?
— Да… Я же говорю, случай престранный…
Проехали мимо переезда, Светлов повернул к Новому мосту; справа зеленел зацветшей водой песчаный карьер, слева тянулась ЛЭП, под ней росла земляника, а в осоте возле карьера водился Дуремар, я видел его несколько раз. Даже Федька и тот Дуремара видел. Сейчас я думаю, что это был натуральный Дуремар, мужик, промышлявший добычей пиявок, в чагинской аптеке всегда имелись свежие и бодрые пиявки, наверняка поставлял их именно он.
— Вы считаете, это символический жест? — спросил Светлов.
— Ну… в чем-то да. Волк однозначный символ. А вам подарили чучело… То есть вы как бы…
Бред. Чучельник Сарычев в Чагинске не последний человек, его влияние сложно отрицать, куда бы ты ни шел, различаешь его улыбку. И вообще, они тут все любят дохлых животных, не росомаха, так бобр.
— Вы теперь как бы владетель и повелитель…
— Чучел? — перебил Светлов.
— Местных натуралистов. От них сложно отвертеться, они есть буря и натиск. Хазину, кстати, тайно подложили клопа.
— Клопа? — удивился Светлов. — Мне кажется, я тоже вам клопа дарил.
Точно. Он дарил мне клопа. Я забыл, что дарил. Клоп… Серебряный клоп, теперь он у Хазина, и его зовут Чуга.
— Бобра! — я постучал себя по виску. — Конечно же бобра, этот клоп засел-таки в голове… Хазину подбросили бобра. Причем не чучело, а натурального. Так что это тут… можно сказать, традиция. У Механошина, между прочим, была идея…
— И какая же? — осторожно спросил Светлов.
— Сделать Чагинск столицей чучел. Развивать чучельный тренд. Механошин полагал, что одной чаги недостаточно, нужно что-то еще. В сущности, мысль это здравая, в том же Суздале не одни огурцы, еще Бальзаминов, еще и пряники, медовуха, так сказать, культурный ассортимент. Поэтому Механошин считает, что логично к знакомой чаге добавить что-нибудь еще.
— Чучела?
— Почему бы и нет? — спросил я. — Возьмем, к примеру, Гусь-Хрустальный. Одновременно столица и гуся, и хрусталя. Там проводятся выставки любителей гусей и съезды стеклодувов, туристы валят круглый год, всем хорошо.
— Гусь-Хрустальный…
— У них Гусь-Хрустальный, у нас Чагинск-Чучельный.
— Чагинск-Чучельный? — удивился Светлов. — Вы серьезно?
Мимо Алешкина болота. Моя бабушка видела здесь медведицу.
— Серьезно или несерьезно, это вопрос оптики, — сказал я. — Возьмем, допустим, Мышкин. Серьезно ли объявлять город столицей русской мыши? На первый взгляд нет, однако бюджет города говорит иное. Чем чучело хуже мыши? Чем чучело хуже гжели? В Палехе, между прочим, тоже сильные чучельные традиции.
Это правда. Некоторые успешно сочетают. Утром, когда свет и солнце, расписывают волшебные шкатулки, вечером, в тиши и полумраке, собирают чучела.
— Я не всегда понимаю, когда вы шутите, Виктор…
— Между шуткой и реальностью в нашей стране чрезвычайно небольшой промежуток. А Механошин… Механошин действительно собирался продвигать чучела, но передумал. Во-первых, рынок недостаточно широк, это понятно и Механошину. Во-вторых, Сарычев единственный, кто в этом разбирается. Он может и уехать в конце концов… Чага надежнее. А я, между прочим, предлагал ему несколько сдвинуть концепцию. Не город чучел, но чучело города.
Я сам не всегда понимаю, когда я шучу. Хотя я не ироничный человек, тот же Хазин гораздо саркастичнее меня.
— Что, в сущности, есть чучело? — продолжал я. — Модель живого существа, но заметно улучшенная. Без паразитов, без вони, без лишая. Это животное, которое мы хотим видеть, животное, которое нас достойно.
Если не выпить, не остановлюсь. Не остановлюсь, пива мне, пива.
— Вы наверняка помните — был такой американский художник Норман Рокуэлл, рисовал американскую идиллию. Не настоящую Америку, а ту, что хотели видеть.
Я предлагал Механошину сделать из Чагинска модель небольшого русского города. Добрые и работящие жители, музей одной картины Левитана, пивной фестиваль, сыроварни, «Т-34» на ходу.
Доручасток, я жду тебя.
— Чучело города… Это, кстати, неплохо…
Светлов задумался, мне стало страшно. Он купил Чагинск, не исключено, что решит сделать из него чучело. Хотя мне-то что? Чагинск вполне достоин чучельной судьбы.
Выехали на Новый мост. Отсюда был виден город, неплохой вид.
— А Механошин что?
— Обещал посчитать и прикинуть. Но вряд ли посчитает.
— Я тоже так думаю, у него со счетами явные нелады. Кстати, вам самому чучело не нужно? — устало спросил Светлов.
— У меня уже есть одно, — ответил я. — Рысь. А два чучела держать в доме не рекомендуют, энергетика не та. Кстати, а вы знаете такую Маргариту Николаевну?
— А как же. Жена Хоботова, германистка. Символизирует жестоковыйную Отчизну, не отпускавшую своих нелюбимых детей на улицу Бялика.
— Та Маргарита Павловна, — поправил я. — И романистка.
— Да? Тогда нет… Хотя… Вы же не намекаете на какую-нибудь… любительницу золотистого вазелина?
Светлов подергал щекой.
— Нет, другая, — сказал я. — В гостинице работает. Впрочем… это не особо важно. Ого!
Мы подъехали к РИКовскому мосту с другой строны.
Карьер пустовал.
В нем больше не было бульдозеров, экскаваторов, грейдеров и грузовиков, вся техника исчезла. Исчезли и строительные вагончики на опушке леса. Кучи выбранного грунта, несколько сорванных покрышек, синяя туалетная будка, гора щебня, пустые железные бочки из-под горючего. Сваленные в беспорядке ржавые фермы. Никого. Ни человека.
Лишь драга. Драга осталась. Выглядела еще сломаннее, чем вчера. И в песке увязла.
На дне ямы продолжала скапливаться вода, берега карьера уже начали осыпаться.
— Что это? — спросил я. — Вчера же еще… все были…