— Глянь, Вить! Вон на том! Опять такие же катафоты!
Однажды я уезжал отсюда в октябре, целый месяц в здешней школе учился, половину первой четверти. Так Кристина и Федька решили меня провожать, Кристина надела джинсовую куртку и туфли, а Федька — новый спортивный костюм и кроссовки. Как раз такие, со светоотражателями. Мы ждали поезда, мама отправилась в железнодорожный за газировкой, а мы стояли на перроне. А тут как раз бабка Федькина выбралась огурцами солеными торговать. Увидела Федьку — и понесла, зачем парадное надел, зря мать, что ли, туфли ему купила, в ночную корячилась, а он тут таскается со всякими расподряд. Федька оправдывался, а потом снял кроссовки и остался в носках. А кроссовки он в руках держал, и они так же этими катафотами сверкали.
— Смотри, батюшки! — с восторгом воскликнул Хазин.
Возле Дома быта припарковалась синяя машина, из нее сосредоточенно выбирались несколько целеустремленного вида священников.
— Успели на духовную сечу! — Хазин помахал батюшкам. — Хотят пресечь Пашу Воркутэна на ближних подступах!
Батюшки Хазину кивнули и направились в Дом быта.
Хазин вдруг раззадорился и продолжил приставать к прохожим.
— Вострубите в трубы златогласые! — Хазин широко улыбался встречным. — Воздвигнем столп света на пути хаоса тьмы! Хтонизм не пройдет!
Прохожие в большинстве своем соглашались.
— Оградим нашу нравственность от ихней безнравственности! Да пребудет с нами Хьюман Райтс Вотч!
Центр города постепенно заполнялся, народу съехалось много, в основном на грузовиках и «Газелях». Хазин раскочегарился:
— И сказал Чичагин — сомкните ряды! Ибо тьма здесь и нет этой тьме прогляда!
Закончилось все тем, что Хазин попытался выпросить у милиционера мегафон, а тот потребовал, во-первых, прекратить агитацию, во-вторых, переставиться — машина мешает. И мы вернулись к «шестерке», Хазин долго искал место для парковки и ругался на диких провинциалов, которые паркуются как им приспичится, вдоль и поперек, а нормальные люди страдай. В конце концов мы притерлись к ржавой «буханке» из электросетей. Из «буханки» выставился мужик в оранжевой робе, но ругаться не стал, курил и поглядывал на нас с прищуром.
— Мы из Брантовки, — сказал ему Хазин.
Мужик сочувственно вздохнул. Со стороны памятника послышалась музыка, концерт начинался. Я посмотрел на часы. Вроде рано… Хотя я, если честно, не помнил, во сколько вся эта репетиция.
Музыка зазвучала громче, мы стали пробираться к эстраде, осторожно раздвигая собравшихся. По мере приближения к помосткам народ становился плотнее, нам удалось продвинуться метров на сто, затем встали, слишком густо, когда успели понаехать… Люди сидели на трибунах, толпились вокруг, заполняли выходящие на площадь улочки и переулки. Над сценой колыхалась растяжка Pavel Vorkutin на фоне Уральских гор и заходящего солнца, на самой сцене разминались музыканты: клавишник и гитарист в длинных малиновых сюртуках. Зрители ждали, рядом с Хазиным волновалась крепкая женщина в зеленом платье, было жарко. Хазин неосторожно задел женщину объективом, она возмущенно обернулась.
— У нас поручение, — пояснил Хазин.
Женщина не успела как следует ответить — гитарист на сцене взял высоко, мониторы заскрипели, музыка началась. Клавишник постучал по микрофону и объявил:
— Дорогие зрители! Сегодня у вас в гостях известный исполнитель собственных песен Павел Воркутин! Встречаем! Павел Воркутин! Аплодисменты!
Зрители радостно захлопали.
— А батюшек больше не видно, — с сожалением произнес Хазин. — Может, подойдут еще…
— Непременно, — сказал я. — Батюшки в засадном полке, жрут удила.
Соседняя женщина прищурилась на «удила», женщина покачивалась, благоразумно создавая вокруг себя локтями личное пространство. Клавишник заиграл интенсивнее, раз — и на сцену из-за кулис выскочил быстрый невысокий мужчина в синем атласном пиджаке.
— Здравствуй, Чагинск, хорошая погода! — Воркутэн вскинул руки. — С вами Паша Воркутин!
Площадь ответила.
— Начнем с классики, — продолжил Воркутэн, слегка пританцовывая. — Песня, которую любят и ждут! «Судьба людская»!
— «Судьба»! — закричала женщина рядом. — «Судьба»!
Воркутэн запел. Я отметил, что, несмотря на ненавязчивые габариты, Паша обладал бесценной для певца особенностью — умением приковывать внимание, причем не голосом, а самим собой. Он появился на сцене и мгновенно заполнил ее, а когда запел, слегка привиливая плечами, публика подалась и против нашей воли подтащила нас с Хазиным к эстраде. И некоторое время возможности активно противостоять «Судьбе людской» мы оказались лишены.
Слова с ходу не очень запоминались, но двойной повторяющийся припев был неминуем. Паша пел:
Судьба нелепая игра.
В ней от утра и до утра
Людское ще́мится,
Банкуют фраера!
Вся жизнь нелепая игра,
Где от утра и до утра
Бродяги ще́мятся,
Банкуют фраера!
Паша Воркутэн резко приложил ко лбу ладонь, клавишник прибрал музыку, Паша же, попритупив взгляд, с необычайной проникновенностью и драматизмом выдохнул в наступившую тишину:
— Банкуют фраера…
Площадь загрохотала аплодисментами. Я отметил, что Паша более чем неплох. Публику держит, публике нравится.
— Какое безобразие, — сказал Хазин. — Этот урод, похоже, талантлив…
Я согласился, с отвращением осознав, что строка «людское ще́мится, банкуют фраера» засела в голову и назойливо стучится в лоб изнутри. Женщина в зеленом посмотрела на нас неодобрительно, концерт продолжился.
— А теперь премьера! — Паша отпил из бутылки воды и провозгласил: — Теперь премьера, да… Именно сегодня, именно для вас впервые прозвучит моя новая песня «Дневной на Халмер-Ю». «Дневной на Халмер-Ю» — для вас!
Паша вскинул руки, и площадь замолчала. Нервически зазвучали клавишные, Паша Воркутэн повернулся спиной к зрителям и начал ритмически дрыгать левой ногой.
— Ничего себе квадрицепсы раскачал, — заметил Хазин. — Халмер-Ю, это где?
Я не знал, Паша между тем запел, я подумал, что рифмой к «вижу вдали» будет «горят корабли», но оказалось, что «кричат журавли».
— Надо уходить, — сказал Хазин. — Скоро может быть поздно.
Но уйти не получилось. Паша Воркутэн превознес над Центральной площадью силу своих искусств, корпулентная женщина в зеленом рядом с нами стала раскачиваться уже с угрожающей амплитудой, и мы неволей втянулись в нее и тоже раскачивались, круги восторга распространялись окрест, и мы качались в этих кругах, дневной поезд на Халмер-Ю вез меня в дальнюю даль, на край земли, где лишь зима и камни.
Хазин поднял на вытянутой руке камеру и сделал несколько снимков.
— Поезд на Халмер-Ю, вези меня, вези… — пел Паша.
И площадь подпевала и танцевала вместе, и все это длилось и длилось, мы с Хазиным, зажатые горожанами, подтанцовывали с ними. Иногда я оглядывался, пытаясь отыскать врио, мэра или Алексея Степановича, но не видел никого.
Песня закончилась, публика благодарила Пашу овацией, зрители расступились, и дышать стало легче. Хазин сказал, что ему надо срочно охладиться, внутри что-то у него переставилось от этой музыки, что-то под самыми ребрами, и теперь печет. Хазин ушел, а я остался. Не знаю почему.
Концерт продолжался. Паша вызвал на сцену зрительниц и водил с ними ручейки и хороводы, женщина в зеленом попробовала схватить меня за руку и вовлечь в круг, но тут я очнулся и вырвался и решил искать Хазина.
Пробираться сквозь толпу было тяжело, Хазин сидел на пластмассовом стуле возле ларька с мороженым. Я подошел и сел рядом. Продавщица отсутствовала, мороженого в ларе не оказалось, лишь водка в получекушках и крабовые палочки.
— Ледяная, — сказал Хазин. — Все для блага человека.
На подлокотнике кресла стояла пустая бутылочка, видимо, Хазин не стал сопротивляться.
Я пить не спешил, грызть палочки пока не хотелось.
— Все равно день пропал, — пояснил Хазин. — Когда с утра Маргарита Николаевна, ждать хорошего не приходится…
Воркутэн держал публику и, похоже, отпускать не собирался.
— Всегда этому удивлялся, — невесело промычал Хазин. — Как Божья искра может присутствовать в песне «Дневной на Халмер-Ю». Это ведь ненормально?
— Ненормально, — согласился я. — Но, с другой стороны, в этом может заключаться Его ирония.
— Все равно это ужасно, — поморщился Хазин. — Но и прекрасно. Кстати, а где этот утренний додик?
— Какой?
— Этот, Роман с саблей? Он вроде на концерт приехал.
— Может, в антракте выступит, — предположил я.
— Может. Смотри, сатрапейро приближается!
Через толпу к нам пробирался Федор. Он успел переодеться в гражданское, из кармана рубашки торчала пачка сигарет, а на лице было приветливое выражение.
— Пацаны, к вам дело. — Федор уселся рядом.
— Ну да, — сказал Хазин. — Дело надо делать.
Баблосов будет дохуа,
И улечу я на Гоа,
Такое будет вот, брателлы, фейхоа —
старался на сцене Паша. Публика выражала одобрение.
— Так вот, пацаны, фейхоа у нас такое… тьфу ты… — Федор хихикнул. — Короче, тут через час в «Дружбе» мероприятие.
Федор махнул рукой в сторону ДК.
— Банкет? — уточнил я.
— Вроде как прием. Механошин попросил вам напомнить.
— Да мы и сами…
— А теперь… ваша любимая! — выкрикнул со стороны сцены Паша. — Подпеваем, не стесняемся, подпеваем! Расчесочка-расчесочка, сгорела наша папиросочка…
— Не забудьте, — повторил Федор. — Там, кстати, тоже концерт будет.
— Еще концерт?! — Хазин ухмыльнулся. — Сводный хор имени Михаила Архангела исполнит популярные пьесы…
— Короче, я передал, — сказал Федор. — И, Витя, не нажирайтесь слишком сильно, хорошо?
— Да я и сам не буду, — пообещал Хазин. — Я же профессионал, я должен фиксировать жизнь во всех ее разнообразных гитиках. А Витенька все запишет в скрижаль!