— Едем дальше, — предложил я.
Хазин произнес речь об исконной продажности работников культуры и их жидкопесьей и меркантильной сущности.
— Я — продажное фотоговно, — рассуждал он, выворачивая с обочины. — Я мог бы поехать корреспондентом в Боснию или в Родезию или пусть хоть в Валверде, но я дрищ и люблю лавандосы. И вот я здесь, в Чагинске, и какая-то коридорная выпь подкладывает мне клопа!
Хазин прибавил скорости и взялся за меня:
— А вот Витенька — продажное литературное гуано. Задумал роман про Сонечку Мармеладову и бездну земли русской, но обосрался в пути и написал «Новое Дерябино — город большой судьбы». И с тех пор все время пишет «Дерябино — город большой судьбы» и сам давно Сонечка-Сонечка.
Я про это уже много раз слышал, не интересно.
— А ты, Шмуля, хуже всех среди нас, — заключил Хазин. — Козак гуттаперчевой сотни! Товарищ старший содержант! Пляши, Артемон, пляши!
Про Артемона неплохо.
Выбрались за город. Здесь горела свалка, резиновый чад.
— Ты — пляши, а ты — пиши, спокойной ночи, малыши! А над всем этим весь в белом наш господарь и благодетель Алексей Степанович Светлов, председатель совета директоров корпорации НЭКСТРАН.
Свернули к Новому мосту.
— Вот я что вам скажу, братья-фигляры: требуйте долива баланды после отстоя пены! Анкор, Артемон, анкор!
Роман собрался с силами для ответа, но мы выехали на Новый мост, и меня затошнило сильнее, за мостом остановились. Пока я блевал с насыпи, Роман сбился с мысли и молчал до переезда.
— Ты не остроумный, — сказал Роман на переезде. — Хазин, ты стараешься, а не смешно. Ты сам натужный! Ты сам старый гондон. Когда ты шутишь, вокруг начинает вонять носками. Ты думаешь, что твои шутки отражение действительности, но они не отражение, они вонь.
Раскочегарился Рома:
— Ты, Хазин, с действительностью не дружишь, ты как шелудивый кобелек — задираешь лапку на все углы и воображаешь себя властелином помойки!
Хазин ничуть не обиделся. Потому что Хазина нельзя обидеть. Мне, во всяком случае, это никогда не удавалось.
— Ты, Ромик, дурак, — Хазин включился. — Ты, кроме обоссанных шаровар, в жизни не видел ничего. И если бы ты был на полкопейки умнее, ты бы понял. Ты бы понял, что дело не в шутках, дело в другом…
Я глотал активированный уголь и думал, почему не поехал в гостиницу, ведь понятно, что никакой работы не получится.
— Каждый видит мир сквозь очки своего уродства, — говорил Роман. — Когда у тебя катаракта, то кажется, что вокруг одна катаракта. А у тебя не обычная катаракта, у тебя в глазах черви…
Опять затошнило.
Они довольно долго переругивались: Роман настойчиво повторял про «шелудивого кобелька», Хазин был более изобретательным, называл Романа «всмятку-мэном», «жидокозаком», «чубастым клоуном».
— Каждый видит мир сквозь монокль своей импотенции, — говорил Хазин. — Каждый, кто не способен ничего изменить, перекладывает вину за свои немочи на окружающую реальность…
Мы ехали по шоссе на юг. Слева широкая речная долина, и где-то в ней спрятанный за зеленью Ингирь, справа холмы водораздела; простор и слева и справа, в сторону реки простор опускался вниз, а справа задирался в небо. Хорошая погода. На десятом километре возле Лесниково мы свернули и стали спускаться к реке по отсыпанной опилками дороге.
— Зачем к реке? — не понял я.
— Там брод. Старую дорогу размыло, теперь в Заингирь через брод ездят.
В Заингирь через брод, звучит как название.
— Хазин, а зачем ты в фотографы пошел? С косоглазием-то?
— А ты спроси у Витеньки! — продолжал Хазин. — Он у нас любитель горгулий…
В августе Федька решил лезть на телевышку и купил четыре бутылки пива. Мы пришли на вышку вечером.
На стуле перед пультом операторской стоял фикус в горшке, смотритель грустил на диване, пил из кружки чай, курил и читал журнал. У подлокотника лежали журналы, несколько стопок, перевязанных синей изолентой.
Смотритель взял пиво, тут же выпил бутылку и выдал ключ от двери в технический отсек, выдал лестницу с крюками и посоветовал вверх не торопиться. А еще выше второй площадки подниматься не сметь, а если какой идиот расшибется, то он не виноват и скажет, что сами просочились, и вообще, на вышке не дурковать и не гадить.
Вышку не подсвечивали, на самой верхушке горели красные огни, они словно висели в пустоте, образуя косой ромб, а еще я заметил, что они слегка покачиваются. С улиц Чагинска вышка смотрелась не толще карандаша; здесь, у основания, она показалась огромной, она опиралась на бетонные блоки ростом с бабушкин дом каждый и гудела — то ли от электричества, бегущего вверх по черным кабелям, то ли от натяжения металла, а может, от ветра в фермах.
У меня от этого гудения заныли зубы, а в волосах у Кристины вспыхнули розовые искры. Кристина рассмеялась и попробовала согнать их рукой, искры защелкали, а волосы встопорщились, отчего Федька немедленно сказал, что Кристина стала похожа на ехидну.
А Кристина посоветовала Федьке заткнуться, потому что сам он похож на свинью. Федька хрюкнул, поднял деревянную лестницу и стал ловить крюками низ лестницы железной. Со стороны это выглядело странно — Федька словно танцевал в обнимку с лестницей хромой вальс. Я не стал ему помогать, впрочем, Федька справился.
Он полез первым, я за ним, Кристина последняя. Кристина оказалась самой умной — надела куртку. Я, как и Федька, лез в футболке.
Почти сразу выяснилось, что взбираться не так уж легко. И хотя вокруг лестницы имелась защита из гнутых арматурин, но страшно все равно было, и я, перехватываясь за очередную ступень, сжимал пальцы слишком сильно. От этого продвигались медленно. К тому же Федька то и дело останавливался передохнуть.
По рассказам, со второй площадки уже просматривалось Коткишево, во всяком случае, должно было, но я, сколько ни вглядывался, не замечал на юго-западе огней, словно село растворилось.
Кристина сказала, что в Коткишево работает магазин, где все продается еще по старым ценам, а Федор сказал, что в Коткишево живет его брат-дебил.
С третьей площадки можно было увидеть Салтаново. Мне не хотелось на третью площадку, я чувствовал, что вышка покачивается, и предполагал, что на следующей площадке покачивание усилится. Я, пожалуй бы, соврал, что растянул запястье на левой руке, но Федор опередил со своим плечом, сказал, что подорвал плечевую сумку.
Кристина засмеялась, дразнила Федьку дрищом и говорила, что пусть он тут торчит, а она залезет дальше и обязательно станет плеваться. Федька массировал плечо и грозился никуда нас больше не брать, раз мы такие придурки и подводчики.
— …Даже эксперименты особые проводились…
— Конечно же, засекреченные!
Хазин и Роман больше не ругались.
Хазин, кажется, излагал самодельную теорию, согласно которой распространение цифровой фотографии неминуемо приведет к гибели цивилизации.
— Пока жила пленочная, все было еще ничего. Ну, сколько раз в жизни человека снимали? Сотню-другую от силы. А сейчас сотню можно с полчаса нахлопать. Вот и представьте…
— Не фотографируй меня больше, Хазин, — требовал Роман.
— Не боись, Ромик, — отвечал Хазин. — У тебя нет никакой души, ты ее через портки вытряс…
Кусты вокруг стали гуще, Хазин снизил скорость, мы медленно продавливались через зелень.
— Так вот, если каждый снимок откусывает хотя бы по миллиграмму, то со временем остаются практически одни — ошметки…
— Это чушь, — возражал Роман. — Фотоаппараты скоро станут дешевле зажигалок, в каждом кармане будет по аппарату, в каждом телефоне…
— Я тебе об этом и говорю! Поэтому мы, пуристы, выступаем против грядущего безумия…
Мы пробились через зелень и оказались на довольно проезжей и широкой дороге, Хазин остановился и стал сверяться с компасом.
— Юг там, — Роман указал пальцем.
— Шмуля знает, где юг… — Хазин неумело крутил компас. — Кто бы в этом хоть капельку сомневался…
— Вот солнце, — Роман указал в небо. — Вот полдень, — Роман ткнул пальцем в часы. — Юг там.
Полдень, оказывается. Хорошо вчера плясали…
— Юг там, — подтвердил Хазин и спрятал компас.
Поехали дальше.
Вокруг были сосны, а сверху солнце, оно мелькало между деревьями и утомляло. Сама дорога песчаная, поэтому ехал Хазин медленно; если Хазин прибавлял газу, «шестерка» виляла задом и ревела двигателем.
Видимо, я слегка задремал. Или выключился от усталости. Или от угля. Нина Сергеевна подсунула мне снотворного угля. Я не совсем спал, открывал глаза и видел солнце и сосны, тепло. Тошнить перестало, я подумал, что не зря согласился ехать в Заингирь. Искупаюсь в Козьей Речке. В ней водились горбатые окуни, черные, со сросшимися полосами и оранжевыми плавниками.
И козы водились вроде как. Одичавшие.
Их многие видели. Хотя бабушка, кажется, говорила, что речка не Козья, а Косья, никакие козы тут ни при чем. А назвали ее то ли потому что слишком извилистая, то ли из-за травы — трава там росла особенно сочная, и косили там в первую очередь. Мы с бабушкой ездили… да, ездили туда… но самой речки я никогда не видел, потому что речка была бродячая, гуляла в траве. Бабушка смеялась, говорила: чтобы ее увидеть, нужно хорошенько скосить глаза…
— …Заингирь — это деревня?
— …Заингирь — это диагноз. Ромик, ты зачем в это вляпался? Ты вообще что здесь делаешь? Куда ты лезешь? Тебе наливают — ты скачи, на фига тебе Заингирь?
— А тебе на фига? Тебе что там делать?
— Мы пишем книгу про адмирала Чичагина. А он жил в Заингире, там его вотчина.
— Нет никакого адмирала, и не было его никогда.
— Есть то, что написано топором. Витя вечером опохмелится и напишет, что адмирал был, и он будет и пребудет…
Машину подкинуло, я открыл глаза. Хазин оттормаживался перед лужей, я успел выставить руку и не хлопнулся лицом о стекло.
Роман на заднем сиденье ойкнул.
— Адмирал все-таки был, — сказал я.
Вблизи оказалось, что это вовсе не лужа, но водоем. На левой стороне дороги собралось болото, торфяная вода просачивалась через песок обочины, копилась в низине нешироким водоемом, просачивалась дальше в ручей на стороне пр