— С утра? — перебил я.
— Лучше с утра. Понимаете, все-таки нужно соблюдать некоторую видимость… Кстати, как вам в палате?
— Нормально. Но я хотел…
— Ясно-ясно, мы переведем вас в отдельную.
— В изолятор? — поморщился я.
— Зачем в изолятор? В отдельную палату, вам там будет удобнее, у вас пульс за сто двадцать и давление, вероятно, скачет. Мне кажется, вы слегка переутомились, — сказал сочувственно Салахов. — Это случается с людьми вашей профессии. Писать книги… Думаю, это весьма утомительная работа.
— Когда как, — ответил я. — Потом, опять же смотря про кого. Если…
— У нас есть отличная палата, — перебил Салахов. — Вам в ней будет удобно.
Вошла медсестра, посмотрела на меня настороженно и вручила Салахову медицинскую карту, я успел прочитать на обложке свою фамилию.
Салахов долго смотрел в бумаги, изучал результаты анализов, морщился, кряхтел, так что у меня возникли нехорошие предчувствия.
— Что там? — осторожно спросил я.
Написано красной шариковой ручкой. Имя, фамилия, год рождения.
— Ничего страшного, — заверил Салахов. — Обычная ерунда… Посевы еще не готовы, если честно…
Выцветшими чернилами.
Салахов мялся. А медсестра делала вид, что поправляет постели. Я молчал.
— Как, кстати, дела на стройке? — спросил Салахов.
— Немного приостановлены, — ответил я. — Светлов направил рабочих на поиск. Но в целом все идет по плану. К осени планируют начать заливку фундамента.
— Да, станция… Никогда не думал, что в Чагинске будет атомная станция, это фантастика…
— НЭКСТРАН бумажный комбинат строит, — поправил я.
— Конечно, — понимающе улыбнулся Салахов. — Конечно, бумажный комбинат. Знаете, здесь давно собирались построить комбинат — кажется, в девяносто четвертом. Американцы еще хотели.
— Американцы?
— Да, прилетали на вертолете. Они там опустились, на левом берегу, где земляничники. Одна американка набрала полбанки и была в восторге. Им тогда здесь понравилось, помню… Но комбинат они почему-то так и не построили.
— А сейчас построят, — сказал я.
— Построят… И это хорошо!
Салахов изобразил некоторый энтузиазм и похлопал меня по колену.
— И это хорошо, — повторил он. — Это очень хорошо! При каждом большом предприятии наверняка будет…
Салахов замолчал, слегка покраснел и покосился на медсестру.
— Я хотел сказать, что жизнь в Чагинске, безусловно, изменится. К лучшему. Мы все давно хотим, чтобы жизнь изменилась. Наш город заслуживает этого.
— У руководства тоже очень большие планы, — согласился я. — Промышленный кластер, экономический расцвет. Откроют новый вокзал, возможно, техникум бумажной промышленности…
— Мы все только за! — воскликнул Салахов. — Давно пора думать о будущем, молодежь бежит…
Салахов замолчал, покраснел сильнее.
— Я хотел сказать, что молодежь не видит перспектив, я не имел в виду этот конкретный случай с мальчишками… я уверен, что ребят найдут…
— Найдут, — согласился я. — Дети всегда бегут, вы правы.
— Да… Я сам бегал, чего уж… — сказал Салахов. — Так хотелось сбежать, хоть куда-то…
Салахов виновато улыбнулся.
— В детстве люди другие, — сказал он. — Лучше. Поэтому и пытаются бежать.
А потом уже не пытаются. Кстати, у меня племянник есть, в газете нашей работает. Хочет про вас статью написать.
— Про меня?
— Да. Он сам немного литературой занимается, рассказы посылает. Вы не против с ним побеседовать?
— Нет, — сказал я.
— Спасибо!
Салахов потер лоб. За окном действительно вечер, сумерки.
— Не хотите капельницу? — спросил Салахов.
— Что?
— Прокапаться, я вам предлагал. Витамины, электролиты. Этим летом тяжелая погода, у многих проблемы с сосудами, а капельница помогает. Отличная поддержка организма.
— Нет, спасибо, — отказался я. — Попозже.
— Подумайте. Я бы рекомендовал вам все-таки отдохнуть пару деньков.
Я хотел отказаться в очередной раз, но Салахов опередил.
— Давайте вы завтра решите? — сказал он. — Утро вечера, как говорится.
Поспите, подумаете, на завтрак у нас каша. Вкусная каша.
— Хорошо, я подумаю.
— Вот и славно!
Медсестра взяла карту и покинула палату, Салахов тоже засобирался. Мне показалось, он хотел еще что-то сказать, но он промолчал.
— А как Хазин? — вспомнил я.
— С ним все отлично, — заверил Салахов. — Поставили ему антибиотики и диклофенак, стал как новенький.
— Его уже кусали в детстве, — пояснил я.
— Всех кусали в детстве, меня лично несколько раз, — сказал Салахов. — Однажды меня укусила черепаха.
Всех кусают, какая без этого жизнь?
— Это случается чаще, чем можно предположить.
— Да, мне говорили. Но это очень больно. Черепахи на редкость грязные твари. Хазина мы, кстати, прокапали, если хотите, можете его навестить. Он в восьмой.
Салахов поднялся с койки.
— Отдыхайте. Я попрошу сестру принести вам чай с печеньем.
Салахов вышел. А сестра задерживалась с печеньем, я прождал ее двадцать минут и отправился к Хазину. Искал долго, восьмая палата почему-то обнаружилась в другом крыле. На изолятор она не походила, обычная палата. Я сначала послушал, потом толкнул дверь.
Хазин сидел на полу у батареи.
Мне показалось, что он пьян. Когда я заглянул в палату, Хазин поманил пальцем.
Алкоголем от него не пахло, однако выглядел осоловело и босиком.
— «Курочка Ряба», — сказал Хазин.
— Что?
— «Курочка Ряба». В ней все!
Понятно. Я хотел уйти, но Хазин неожиданно быстро заговорил:
— Мышь! Мышь есть зло! Чистое зло! Вспомни — она разбивает золотое яйцо!
А что такое золотое яйцо?! Это символ Воскресения! Мышь отрицает Воскресение!
А ты понимаешь, кто может отрицать Воскресение?!
— Да, понимаю. Хазин, ты устал, тебе стоит отдохнуть…
— Я не устал! Не устал! Это они… Витя, ты должен понимать, ты же сам все время барахтаешься…
Рука у него была забинтована и размером с голову, сквозь бинты проступала зеленка.
— Витя! Я не хочу тут сдохнуть! — жалобно сказал Хазин. — Не хочу! Это позорная смерть, на хрена я на это согласился…
Нытье Хазина утомляло.
— Они собираются сделать мне переливание! — сообщил Хазин. — А зачем переливание? Мне это не нравится! Спроси почему.
— Почему?
— У меня не было кровопотери! — истерично ответил Хазин. — Если нет кровопотери, зачем переливать кровь?!
Логично.
— Потому что тут черт-те что творится! — сказал Хазин. — Крыков не дурак — вовремя соскочил, а я, кретин, не понял… Теперь не выпустят, поздно, станции «Мир» трындец…
Хазин всхлипнул, попробовал протереть глаза перемотанной рукой, но не получилось, зашипел от боли и стал дуть на бинты.
— Ты этого еще не понимаешь, а я понял…
Хазин выпучил глаза и замолчал.
— Он здесь! — прошептал Хазин. — Он давно здесь, Витя!
— Кто?
Хазин замолчал и насторожился. Он осторожно поднялся с пола и на цыпочках подкрался к двери.
— Слушает! — так же шепотом сообщил Хазин.
Прижался ухом к беленому дверному стеклу.
Абсолютно в невменяемом состоянии, подумал я. «Курочка Ряба»…
— Салахов! Слушает, что мы говорим!
— Зачем? — спросил я и с удручением заметил, что тоже шепчу.
— Его послали, все же понятно…
Хазин сильно хлопнул ладонью по стеклу, оно едва не вылетело, звякнуло, а Хазин резко распахнул дверь и выглянул в коридор.
— Шустрый, собака, — Хазин потер нос. — Шустрый…
Хазин лег в койку, повернулся лицом к стене.
— Знаешь, почему они все такие шустрые, то здесь, то там… Вселенная гораздо больше, чем представлялось раньше… Но она не может быть настолько огромной, она бы не успела расшириться в такие размеры, скорость света конечна…
На кафель палаты от меня падала ушастая тень.
— Вселенная огромна, потому что расширялась со скоростью тьмы, растекалась бескрайней мысью… — бормотал Хазин. — Знаешь, Витя, есть такой рассказ… «Комната Изабель»… Это самое страшное, что я читал в жизни… Ужас. Ужас сжимает пространство, ломает время, скоро мы сожмемся в черную точку, в ничто, все идет к этому, все идет… Если научиться заваливать задник, то объем возникает там, где его нет и быть не может, понимаешь?! Вот и все умение! А все задники завалены давным-давно…
Я потрогал ухо. Тень потрогала ухо. Уши горячие. Хазин не в себе. Не в себе и банален пуще обычного. Скорость тьмы… Впрочем, что можно ожидать от человека в таких условиях?
— Мы сами виноваты, Витя! Ты и я! Никто нас не заставлял, мы сами… Ты был писателем, я был художником, теперь мы композиторы… Мы композируем тьму. Мы много лет облизывали тьму! Мы генерировали тьму, мы раскрашивали пустоту, мы утверждали, что это не тьма, когда придумываешь правильное название, все звучит лучше…
— Тебе надо поспать, — посоветовал я.
— Я и так сплю, — ответил Хазин. — Сплю… Тьма отвечает, Витя… Я умру от укуса мыши, так и не проснувшись, а ты… ты тоже мимо не пройдешь… Мышиный дом, Витя! Мышиный дом во все пределы… Шерсть, дерьмо, лептоспироз! Жрите!
Хазин повернулся на спину.
Я передвинул табуретку, сел к Хазину ближе. Он протянул перебинтованную руку. Я осторожно дотронулся. Она пульсировала, точно в ней у него билось еще одно сердце.
— Шмуля этот не дурак, — сказал Хазин. — Не дурак… Трудно выстоять, Витя, практически невозможно… Память стирается, мы не железные…
Больше Хазин не сказал ничего. Замолчал и скоро уснул, а я отправился к себе.
Кочегар Павел еще не вернулся, палата оставалась пустой.
Я лег в койку и почувствовал, как тяжесть из головы проникла в плечо и в шею. Если съесть укусившую тебя мышь, то тебе перейдет ее сила, ее мудрость и власть.
Хазин трепло и нытик. Немного заболел и тут же наделал в штанишки. Надо завтра зайти к нему, завещает мне камеру, «шестерку» и мокасины. Железного клопа и сердце Маргариты Николаевны. «Комната Изабель», попробую поискать.