Случайный Протягин застонал во сне, треугольная кошка обняла его сильнее, я отметил, что улитка не потерялась в этой композиции, необычайно к месту.
— В мои тексты «странным образом» прокралась оловянная чума, — сказал я. — Я пытался с этим бороться, пробовал противостоять, но по большей части без толку. Если это начинается, то уже не остановить.
Человек жив, пока по нему тоскует хотя бы одна кошка. Я кретинически сижу на пружинной койке и оправдываюсь перед Виталиком из «Ежедневного экстаза». Возможно, меня все-таки укусила мышь, но я этого не заметил. Теперь у меня душевный лептоспироз, воспаление костного и головного мозга.
— Возможно, вы стали относиться строже к своему творчеству…
— Я не стал относиться строже, — сказал я. — И это не вопрос мастерства, это вопрос веры. Мои книги стали рассыпаться как олово, и я ничего не смог с этим поделать. Книги, знаете ли, очень чувствительны, вероятно, они почувствовали, что я сам перестал верить в них. И они ответили. Перестали складываться.
Виталик поглядел на меня хитро, словно стараясь определить, говорю ли я правду.
— А другие причины? — спросил он. — Кроме… чумы?
Дотошный Славик. То есть Виталик. Впрочем, он мог быть и Славиком. Это мог быть вообще посторонний, он ни капли не похож на Салахова, между прочим.
Виталик быстро скосил глаза на портфель.
— Когда у меня не получилась третья книга подряд, я начал кое-что подозревать, — сказал я. — А потом и вовсе плюнул на эти упражнения и занялся пиаром. И сразу пошло. Я перестал беспокоить Вселенную своим лепетом, и она в благодарность активировала материальный успех.
Виталик поглядел на меня с явной завистью. Ему мечталось вступить в сделку с мирозданием и обменять искру таланта на груды финансовой стабильности.
— То есть больше вы книги не пишете? — несколько саркастически спросил он.
— Почему же не пишу? Пишу. И гораздо чаще, чем раньше. Прекрасные книги, нужные людям и востребованные обществом. В основном о славных путях. Славный путь достойного сына, славный путь города славы, иногда о каком-нибудь заводе, завод выпускал мирные балалайки, но, когда пробил час, он за три дня научился делать приклады для винтовок. Так что…
— Это «Ямаха», — перебил Виталик. — «Ямаха» сначала делала фортепиано, потом истребители, я читал в энциклопедии.
Невоспитанный Виталик, прочитавший энциклопедию, зачем ко мне пришел, и так тошно, три дня без сознания, открываешь глаза — Виталик, лучше бы обратно в летаргию, там хорошо, там ни снов, ни тревог, ни Виталика.
— «Ямаха» всего лишь частный случай общей перспективы, — сказал я. — Школьный рюкзак есть историческая проекция прусского солдатского ранца. Леденцы «монпансье» приготовляли на дроболитных башнях. У них «Ямаха», у нас «Музлесдревк».
Виталик быстро записывал. Я подумал, что зря подсказал ему название статьи, пусть бы помучился, вряд ли он в состоянии сочинить приличный заголовок. Нет, все, хватит, пора изобразить недомогание и поставить точку в этом репортаже с видом на труп улитки, я зверски устал от этого Виталика.
— Кстати, локфикшн… Прикладная литература популярна не только в России, этот вид искусства неплохо развит в той же Японии, например. Там при каждой крупной компании существуют особые корпоративные писатели. Они пишут книги по годам. То есть художественно осмысляют историю компании за каждый пройденный год, вписывают ее в историю Японии и во всемирную историю. У нас, кстати, такое тоже востребовано…
В глазах Виталика промелькнул лютый интерес, я вдруг понял, зачем он приплелся. Дело тут не в интервью, разумеется. Этот Виталик явно что-то пронюхал и теперь надеется. Во мне же видит конкурента, штатного литератора группы НЭКСТРАН, и заранее люто за это ненавидит. Они с дядюшкой придумали план, чтобы я не вышел из летаргии, а я им назло вышел.
Бред…
Я пощупал лоб, холодный. Надо отсюда выбираться.
— Виктор, но мы же с вами понимаем, что эти… произведения… Они не имеют значительной культурной ценности. Это…
Виталик вдруг заметил мертвую улитку, но особо не удивился; я подумал, что кошки-улиточницы в Чагинске нередки.
— Это больше из области ремесла.
— Виталий, понимаю ваш скептицизм, — сказал я. — Но ничуть его не разделяю. Во-первых, ценность литературы определяется не сейчас, эта ценность раскроется лишь в будущем. И история Чагинска, города трудовой славы, через сто лет будет гораздо интересней популярной нынче беллетристики. Во-вторых, во всем мире наблюдается рост продаж нон-фикшена…
Я вдруг подумал, что это сон.
Все это похоже на сон.
— Я читал «Пчелиный хлеб», — сообщил Виталик.
Мне стало обидно, что мою книгу прочитал в том числе и Виталик, я не хотел ей такой судьбы.
— Я читал «Пчелиный хлеб», забавная книжка…
— Пошел вон, — сказал я.
— Что? — не понял он.
— Пошел вон, — повторил я. — Беседа окончена.
Я думал, он обидится, но Виталик лишь пожал плечами, поднялся и вышел. Рукопись так и не достал. Правильно, глупо сначала говорить человеку, что у него бессилье и узость, а потом предлагать оценить свои труды.
После визита этого Виталика мне стало полегче, я собрался попробовать посетить столовую второй раз, однако передумал, едва выйдя в коридор: каша, похоже, подгорела. Дождусь обеда. Точно, дождусь обеда, посмотрю, что там и как, а потом свалю в «Растебяку». Пора отсюда выбираться, визит этого Виталика меня насторожил.
Я лежал, раздумывая, чем заниматься дальше. Вернуться в гостиницу, отдохнуть, начать главу про больницу…
Надо найти Хазина.
Надо поговорить со Светловым.
Надо отомстить Виталику. Взять его книгу, помариновать недельку, а потом сказать, что следует много работать. Ничего не читать, само собой, я не читаю книги с идиотскими названиями.
Может, потом…
Предполагаемый Протягин перестал храпеть и булькать, неожиданно сел.
И кошка его села. Мне вдруг стало страшно, что он все-таки помрет. И останется сидеть мертвым.
Я совершенно ясно осознал, что пора уходить. Сейчас Протягин сдохнет, почему его подложили в мою палату…
Я вскочил с койки и выбежал в коридор.
Медсестра, одна из тех, кто измеряла мне при поступлении температуру, уже спешила по коридору с картой в руке.
— Там человеку плохо! — крикнул я.
Медсестра подошла, заглянула в дверь.
— Ему плохо! — повторил я.
Медсестра прикрыла дверь и улыбнулась.
— У меня к вам чудесная новость, — сказала она. — Отличная новость!
Медсестра стала с глубокомысленным видом листать карту. За эти три дня карта, как показалось, стала определенно толще, теперь из нее торчали разноцветные бумажки, а на обложке я заметил восклицательный знак.
— Сегодня пришли анализы, — улыбнулась медсестра. — У вас все в порядке, вы абсолютно здоровы…
— Это хорошо, — сказал я. — Но Равиль… ваш главврач говорил, что у меня может случиться повторный приступ…
Я боялся, что сейчас из двери вывалится мертвый Протягин.
— Нет, — улыбнулась медсестра. — Это маловероятно. У вас неплохие анализы, никаких серьезных патологий, так что мы вас выписываем.
— Выписываете?
— Уже выписали. Главврач уже распорядился, так что вы…
— Там ему плохо, — я указал на дверь палаты. — Действительно, плохо.
Послышался звук, похожий на стон. Медсестра перестала улыбаться и вошла в палату. Я не стал дожидаться ее возвращения и поспешил на выход.
Быстренько сбежал на первый этаж. На крыльце сидели вчерашние старушки, в этот раз они не пели, а слушали радио. Я огляделся, не заметил в окрестностях ни Снаткиной, ни Федора и быстро пошагал к роще.
Можно в гостиницу не заходить, сразу в «Растебяку», возьму две и холодного.
А потом поработать. Пусть я не особо в форме, но книга сама не напишется, День города…
Я попытался вспомнить, когда День города, но не смог, видимо, от летаргии. Кстати, про летаргию надо подумать. Когда выберусь из Чагинска, надо сходить в нормальную больницу, пройти обследование: УЗИ, анализы сдать, кровь, глазное дно, кардиограмму, с чего я вдруг валюсь в летаргию? Надо провериться.
На скамейке в роще дремал Роман в зеленых шлепанцах и с пакетом, в пакете были чипсы и апельсины.
— А я к тебе, Витя, — сказал Роман. — Заглянул в приемный покой, а мне говорят — тебя выписывают, вот и решил подождать. Как дела?
Как дела.
— Да что-то я… устал. Вырубился и проспал три дня. Убодался, видимо.
— Странно… — сказал Роман. — Такое с тобой раньше случалось?
— Нет вроде бы. Но все случается впервые, первая любовь, первая летаргия. А ты что здесь делаешь? Ты же вроде… в Кинешму собирался?
— Не поехал.
— Почему?
— Ну… трудно сказать. Я участвую в поисках.
Я не понял.
— В поисках пропавших ребят, — уточнил Роман.
Мне вдруг захотелось спросить, не нападала ли еще на кого-нибудь мышь, но подумал, что это будет слишком.
— И как поиски? — спросил я. — Что-то есть?
— Сегодня было восемь человек, — сказал Роман.
— Что?
— Восемь, — повторил Роман. — Рабочие с карьера и я. Почти никто не приходит. Собственно, серьезные поиски длились только два дня… в тот день и в следующий. А потом все меньше и меньше людей приходило…
Роман достал ноги из шлепанец, пошевелил пальцами, я заметил мозоли и ссадины.
— И как? По результатам?
— Никак, — ответил Роман. — Мы прочесывали то же направление, за Ингирем… Ничего, короче. Слишком много времени прошло, знаешь, по статистике, самый эффективный период поисков — сутки после пропажи. Потом вероятность обнаружить пропавшего… крайне невелика.
— Я завтра с вами выйду, — сказал я.
— Да, завтра…
Он замолчал и потрогал мозоль на большом пальце левой ноги большим пальцем правой. Роман загорел. Лицо обветрилось, появившаяся щетина была неожиданно светлой; с сосны упала шишка. Мы вместе задрали голову и увидели белку.
— Знаешь, эта девушка… — Роман смотрел вверх. — Она приходила вчера. Кристина. Приходила.