Забавно.
В одну утрамбовать не получилось, в две. Я расписался в квитанции, и мы спустились на первый этаж. Маргарита Николаевна нас пристрастно провожала.
— Куда думаешь? — спросил Роман. — Остановиться где есть?
— Сейчас узнаю. Позвонить можно?
Маргарита Николаевна разрешила. Я зашел за загородку и позвонил Механошину. Ответила секретарша, сказала, что Александр Федорович занят, лучше позвонить ближе к вечеру, Александр Федорович приезжает всегда ближе к вечеру. Понятно.
— До вечера можно вещи оставить? — спросил я.
— Ну мы же их из кладовки взяли уже, — сказала Маргарита Николаевна. — Я выдавать выдаю, а оформлять не могу, печать нужна.
Маргарита Николаевна злорадно улыбнулась. Я подумал, что неплохо бы ей пойти в задницу, но вслух не сказал. Направились к выходу. Я подумал, что вряд ли увижу вестибюль этой гостиницы еще раз, и Маргариту Николаевну, и тоскливый коридор, и бабу-водомерку, ее я, впрочем, и так не видел, но грустить по ней не собирался.
— Жить, что ли, негде? — смилостивилась Маргарита Николаевна вслед.
Я не ответил этой бессовестной женщине.
— Так иди к ненормальной, — посоветовала Маргарита Николаевна. — У ней свободно всегда.
Мы покинули гостиницу.
Из «Мотоблока и дрели» раздавались противоречивые звуки.
— Снаткина, кажется, комнаты сдает? — спросил я. — А, ты же не знаешь…
— Да нет, сдает точно. Я сам у нее живу.
— Что?!
— У Снаткиной и живу, — повторил Роман. — Комнату снимаю.
— Как?
Необычное чувство, помутнение в голове. Мышь укусила меня в прошлом веке, я впал в стихийную летаргию и проснулся в новом веке, в нем все поменялось, теперь у ветрил микропуты.
— Она действительно сдает комнаты. Пойдем?
Оригинально. В высшей степени. Снаткина. Меня выгнали из гостиницы, и теперь я живу в сарае у Снаткиной, в таких условиях я должен писать книгу «Чагинск: город-труженик, город-солдат». Надо найти Хазина, узнать, что происходит, куда он делся и как дела с фотографиями.
— Роман, а Хазин, он был на поисках?
— Нет, — ответил Роман. — Там знакомых никого. Разве что Светлов.
— Светлов приходил?
— Кажется, да.
— Что значит «кажется»? — не понял я.
— Сначала его вроде нет, — ответил Роман. — Мы приезжаем на автобусе, выходим в квадрат, час шагаем через лес цепью. Потом он появляется. Я вижу, как он идет, он же долговязый, его за километр видно. А потом, на обратном пути, в автобусе его снова нет. Наверное, его подвозят на полпути. Но я не очень уверен.
А вот что Хазина нет, уверен.
Хазин растворился. За эти дни он должен был подготовить фотографии. Памятник, карьер, лучшие люди. Интересно, как дела с памятником? Чичагин до сих пор из папье-маше?
Хазин исчез, а Роман ищет. А мог бы плясать в Саратове.
— Рома, скажи, пожалуйста… ответь то есть.
— Да? — Роман обернулся.
— А тебе-то какое до всего этого дело? До поисков этих?
Роман потрогал нос.
— Не знаю. Зацепило…
— Пойдем в «Чагу», — предложил я. — Что-то… надо отдохнуть.
Роман кивнул.
«Чага» была открыта, Люся сидела в кресле у стены склада, курила и смотрела перед собой. Сказала, что пиво есть, а тары окончательно нет, всю побили эти скоты в комбинезонах, так что они сегодня закрыты. Я протянул ей термос, Люся налила два литра.
На запад проехала оранжевая дрезина.
Я пил из термоса, Роман из крышки. Пиво было теплым, но вкусным, хлебным, плотным; из термоса оно пилось легче, чем из кружки, питье из термоса — неплохой выбор, пиво непонятным образом приобретало некоторую округлость. А может, мне это казалось, я пролежал в больнице три дня, потом был Виталик, треугольная кошка и печальное ощущение.
— Интересное место, — заметил Рома. — Тут должны подавать чай из чаги…
— Люся! — позвал я. — А ты чагу в чай не крошишь?
— Я в пиво ее натираю, — ответила Люся. — Для горчинки.
Роман поглядел в кружку, а я не стал в термос глядеть, подумав, что это неплохо. Пиво с чагой. Уезд издревле славился своими искусными пивоварами, чаговое пиво было известно далеко за его пределами, по легенде рецепт был составлен самим Антиохом Чичагиным и с тех пор практически не менялся, классическая схема: вода, солод, хмель, чага. Вкусно. Легкий, едва уловимый трюфельный аромат.
Люся принесла нам глиняную кружку с сушками.
— Чага для жёлчи хорошо, — сказала Люся. — А если с пивом, то еще лучше, лечебное получается. Если подморозить — то от язвы, а если нагреть — то от запора.
Чага помогает от язвы и запора, это прописывал в своих записях еще сам Чичагин.
Люся удалилась в помещение кафе, мы с Романом остались. Надо как-нибудь прийти сюда вечером, думаю, тут хорошо.
— Мне ее жаль, — сказал Роман.
— Кого? Люсю? Люся счастливый человек.
— Эту девушку. У которой ребенок пропал.
Роман пил чаговое пиво из алюминиевой крышки.
— Всех жаль, — говорил Роман. — И родителей второго мальчика, Куприяновых. Жили вроде люди, все нормально, ну как нормально, планировали что-то, собирались к морю на машине поехать. И все, кончилась жизнь и не будет ее никогда…
Ну да, жили же люди, собирались в Витязево, там море, там тепло, вареная кукуруза в кастрюлях, и на каждом дереве самостоятельный наглый сверчок, а если подождать, то из колючих кустов выскочит тонкошеяя пугливая птица.
И приготовлены спиннинг и блесны, пачка кассет с фотопленкой, чтобы хватило на месяц, маленькую газовую плитку нашли, с палаткой договорились, и кончилось вдруг. Утром все еще было и было в обед, а вечером ничего. И не изменить.
— Я видел ее глаза, — сказал Роман. — Как у умирающей собаки.
Я осторожно поглядел на Романа. Он говорил всерьез. Такие пошлые вещи можно произносить только всерьез.
Человек — как чага. Нарастает.
Глава 11. Прощальный груминг
Дом Снаткиной на углу улицы Сорока лет Октября и улицы Кирова оставался крепок, не просел и не покосился, но цветом стал похож на жирафа — краска на стенах неравномерно выгорела, и сквозь красноватый сурик пробивались желтые пятна. Три широких окна на фасаде украшали причудливые, с многоэтажными волнами и завитушками синие наличники, окна на боковых стенах выглядели проще — углы и ромбы на наличниках, а сами оконные проемы узкие и невысокие, словно в дом перенесли окна из тесных довоенных изб — скорее всего, так оно и было.
Дом, как и большинство домов Чагинска, был крыт шифером, но сама крыша заметно отличалась от таких же серых соседских — имелось невиданное для архитектуры Центральной России слуховое оконце, от которого к коньку вела ажурная кованая лесенка; две высокие трубы венчали затейливые оцинкованные терема, дождевые желоба и водостоки украшала металлическая бахрома, а еще на коньке примостился флюгер в виде летящего лебедя. На противоположной части крыши поднималась в небо антенна, сваренная из двух вил и похожая на оленьи рога, и над этой антенной возвышалась пружинная игла громоотвода: полагаю, адмиралу Чичагину решительно понравился бы такой дом.
Дом окружал модный прозрачный забор, составленный из ажурных штакетин, под забором росли незнакомые белые цветы, эти же цветы росли под окном моей комнаты. Окно выходило на Кирова, улицу, отсыпанную песком и щебнем; машины по ней ездили редко, окно я с вечера не закрыл, в комнату нанесло лепестков, красиво. И тихо. В гостинице такой тишины не было, там все время кто-то ходил по коридору.
Роман разбудил меня в шесть и сказал, что пора, в семь от почты отправляется автобус с поисковиками, надо успеть умыться и попить чаю, позавтракать не получится: плиткой можно пользоваться только во второй половине дня — не потому что Снаткина запрещает, а потому что электричества нет. Роман добавил, что утром местные варят свиньям, а Снаткина, по его словам, грешит на самогонщиц, здесь каждая баба брагу ставит, а гонят по утрам, когда электричество дешевое. После начала строительства мэр Механошин объявил бой самогоноварению, и улицы, на которых ощутимее прочих прозябло это зло, в первой половине дня отключались от электросети. Так что Роман принес термос и черные пряники. Я ненавижу теплый чай, но другого не было, а пряники оказались неплохими, заварными, вязкими, сладкими в меру; и еще Роман притащил пучок мелкой петрушки.
Роман жил в соседней комнате, сама Снаткина обитала в глубине дома — то ли в зале, то ли в сумеречной спальне, то ли в одной из отгородок, по размерам напоминающих шкаф; Роман так и не смог определить, где именно.
Я съел три пряника, выпил две крышки пахнущего железом сладкого чая, собрался и подумал про книгу, я должен писать книгу…
В голове, несмотря на утро, оставался липкий булыжник, с таким булыжником никакие книги писать нельзя, лучше в лес. Верно, в лес, проветриться.
Я закрыл дверь моей комнаты на крючок, сделанный из гвоздя, и направился к выходу.
Внутри дом Снаткиной отличался обстоятельностью: трехметровые дощатые потолки, лежащие на широких лиственничных балках, стены из круглых бревен, блестящих и золотистых, словно отполированных; он ничуть не напоминал дом моей бабушки, тот был прост и самоделен, даже в детстве я легко доставал пальцами до потолка, а стены были оклеены толстыми синими обоями, скрывавшими фанеру, которая, в свою очередь, скрывала сбитые скобами отработанные шпалы. Снаружи, чтобы не было видно, бабушка обила дом вагонкой и покрасила в желтый цвет. Бабушка любила желтый: все цветы у нее были желтыми, и забор желтый, и баки для воды выкрашены в желтый.
Я осторожно заглянул в зал.
Солнце светило сбоку, в комнате плясала встревоженная пыль, словно Снаткина недавно прошла здесь, оставив после себя серебристое кружение. Я не решился зайти, странно было бы зайти и увидеть Снаткину. Вопрос с ее присутствием оставался непроясненным, Роман до сих пор не мог понять, когда Снаткина находится в доме, а когда нет, но твердо уяснил, что она обычно появляется неожиданно, вроде с утра ушла в магазин — и вдруг тут.