Кондырин хватал жадными глотками горячий чай, я подумал, что это он зря. От горячего чая случается рак горла. Точно бывший алкаш, любит горло драть.
— Как?
— Мерлушкин не такой лошок, как любит изобразить. Поиск компромата. Провокации. Подставы. Понятно, что в лоб они ничего не могут сделать, будут с флангов заходить, будут трепать. А такая ситуация может повредить проекту.
— Не исключено. — Я грел руки о кружку.
— Обязательно. — Кондырин тоже стал греть руки.
Косматый прием, волостное НЛП.
— Я бы сказал неизбежно, — Кондырин включил доверительный шепот. — Это неизбежно навредит проекту. Но Саша не умеет иначе, за десять лет он неплохо адаптировался к крысиной сваре и скоро включит крысу. Его раздавят, как клопа…
Я едва не вздрогнул.
— Но вони будет столько, что все разбегутся.
Стали пить. Чай был действительно неплох.
— Ты понимаешь, к чему я веду?
— Понимаю, — сказал я.
— И что думаешь?
— Я хочу написать статью о пропавших.
— О пропавших? О пацанах, что ли?
— Да, о них.
Кондырин снова стал ломать сушки. Судя по всему, у него были крепкие руки — сушки он крушил как арахисовую скорлупу.
— Но мы уже делали о них материал, — сказал Кондырин. — Четыре дня назад.
— Дело в том, что поиски приостановлены, — сказал я. — Я хотел бы вызвать к поискам… новый интерес.
Кондырин накрошил сушки в чашку.
— Хочу написать про это статью.
У него же ошпаренные руки. Как он этими руками мог так легко ломать эти сушки? Или руки у него ошпарены только с внешней стороны? Как он умудрился ожечь исключительно тыльную сторону ладоней?
— Это без проблем. Напечатаем хоть завтра. Приноси материал.
— Спасибо…
— Да всегда пожалуйста. Но если… если по чесноку, задолбались здесь все. Лучше один НЭКСТРАН, чем сорок Мерлушкиных.
Я многозначительно промолчал.
Некоторое время мы пили чай, а когда чай кончился, я направился к выходу. Кондырин поймал меня на верхней ступени лестницы и прошептал:
— Витя, ты там передай, что если что, то у меня на всех тутошних есть по чемодану. Ну ты понимаешь, что я имею в виду?
— Разумеется. Я непременно передам.
На улице слегка усилился дождь. Капли были не кислыми, обычными. Я шагал по Советской в сторону электросетей, потом по Пионерской. На улицах никого, попрятались, мне самому хотелось спрятаться, на всякий случай я сочинял будущую статью.
Каждый год в России исчезает порядка… наверное, двадцати тысяч человек. Данные надо уточнить, впрочем, никто проверять все равно не будет.
Это приблизительно, поскольку точной статистики исчезновений нет с конца восьмидесятых годов. Как правило, за большинством исчезновений стоит криминал или несчастный случай. Однако некоторые исчезновения нельзя объяснить ничем…
Люди пропадают и не находятся никогда… Двое моих знакомых исчезли, и их никто не нашел. Но оба занимались бизнесом, занимались углем, и их исчезновение можно было объяснить. Максим Куприянов и Костя Лапшин от бизнеса были далеки. Однако они пропали. И теперь…
Что после «теперь», я не представлял. Впрочем, я пришел.
Дом Снаткиной промок, свет включен не был, но телевизор работал.
Снаткина присутствовала где-то в глубине, ее наличие определялось по звуку работающего телевизора; я осторожно прошмыгнул в комнату, быстро разделся и забрался в сухую постель. Пару часов…
Поспать не удалось. Я чувствовал, что статью надо написать, поэтому сел, вытянул из-под койки чемодан, открыл. Сканер лежал на дне под рубашками. Это был сканер Хазина, но хранился у меня, удобно влезал в чемодан. Я отсканировал рекламный буклет «Растебяки». Работает. Завтра, когда отправлюсь в архив, возьму ноутбук и сканер. А сейчас статья…
У.н. «Исчезновение», так.
«Каждый год в России исчезает порядка двадцати тысяч человек. Это приблизительные данные, поскольку точной статистики исчезновений нет с конца восьмидесятых годов. Как правило, за большинством исчезновений стоит криминал или несчастный случай…»
В мою комнату вошел целеустремленный Роман.
— Нам надо поговорить с родителями второго мальчика, — с порога заявил он. — Максима Куприянова.
— Зачем?
Не хотелось отрываться от монитора.
— Мне кажется, что здесь… — Роман привалился к стене. — Не то здесь что-то, в Чагинске и окрестностях…
Я вдруг заметил, что за прошедшие дни он слегка обрюзг и стал часто стоять у стены. Я подумал, что, если бы у него вдруг выпала половина волос, он стал бы похож на стоящего у стены Говарда Филипса Лавкрафта.
— Ты прав, Рома, — сказал я. — Здесь заговор. Я об этом узнал сегодня, мне сообщил неравнодушный гражданин.
— Против кого заговор?
— Ну… Всех против всех. Местные элиты увлеченно жрут друг друга и мечтают использовать в этом процессе федеральный бизнес. Ничего оригинального, но обстановка определенно накалена. Только за последнюю неделю поступило сто три полновесных доноса.
— Ты все шутишь. — Роман почесался спиной о стену.
— Нет, я абсолютно серьезен. Неравнодушный гражданин показал мне документы, и вот что я хочу сказать: стук стоит над Чагинском, и стар и млад стучат самозабвенно и с удовольствием. На одну Снаткину восемь анонимок, шестеро доброжелателей обвиняют ее в черной магии, двое в краже комбикорма.
Роман оттолкнулся от стены.
— На тебя тоже набарабанили, — сказал я. — Что ты пел со сцены похабные куплеты. Поступили многочисленные жалобы.
— От кого? — неосторожно спросил Роман.
— От пенсионеров и духовенства.
— Ну хватит, — сказал Роман. — Хватит шутить, Витя! Это невесело, ты-то должен понимать…
— Пожалуй. То есть я понимаю. Шутить здесь нечего.
Мне действительно перехотелось шутить. Да и Роман… Роман недостаточно отвратителен. Не исключено, что это потому, что мы недавно знакомы.
— А вообще, ты прав — им плевать, — сказал Роман. — Сегодня никакого автобуса не прислали. Похоже, поиски действительно прекращены.
Я выключил ноутбук.
— Ладно. Ты действительно собираешься сходить к Куприяновым?
— Да. Может, это что-то прояснит…
— Но милиция с ними уже побеседовала, — сказал я. — Вряд ли они что новое скажут.
— Милиция слишком занята, ты же знаешь, — ответил Роман. — Делит места в охране атомной станции, им ни до чего сейчас. А вот родители…
Роман продолжал понимающе щуриться.
— А я хочу посмотреть на родителей Максима Куприянова. Спросить, почему они своего сына не ищут? Я их ни разу не видел на поиске.
А Роман прав, подумал я. Кристина вот ищет, Роман и тот ищет, а где Куприяновы? Я их не видел… хотя с ними я не знаком…
— А с чего ты решил, что они с нами вообще станут говорить? — спросил я.
— Да я не решил, так, подумал. Представимся журналистами из области.
— Ну…
— Ты же ей обещал, — сказал Роман.
Болтать надо меньше.
Дождь не проливной, но все равно, как всегда, пробирался под пленку, не холодный, противный скорее. Я не мог удержаться — то и дело пробовал капли языком, вода как вода, не кислая.
Мы шагали по Котельной. В западной части улицы располагалась котельная леспромхоза, в восточной Котельная заканчивалась котельной хлебозавода; проезжая часть в качестве шефской помощи была засыпана шлаком, отчего лужи здесь не задерживались.
— Снаткина ей не родственница, — рассказывал Роман по пути. — Она была с матерью Кристины хорошо знакома, вместе работали учетчицами в «Сельхозтехнике»…
— Учетчицами? Что в «Сельхозтехнике» можно учитывать?
— Не знаю, сельхозтехнику, наверное. Подшипники. Там они четыре года работали, а потом мать Кристины в санаторную школу перевели.
Кажется, мать Кристины работала на льнозаводе. Всю жизнь. От этого у самой матери и у Кристины были длинные льняные волосы. Так они говорили.
— И твою бабушку она хорошо знала. Говорила, что прекрасная была женщина. Сумасшедшая немного.
— У Снаткиной все сумасшедшие, — сказал я. — Сумасшедшие, маньяки, дегенераты. Она человеконенавистница.
— Но нас она к себе пустила… — усмехнулся Роман.
— Ну, так всегда к себе кого-то пускает, — ответил я. — Особенно иногородних.
А потом… Потом разное происходит. У нее как-то мужик из Галича жил, так она его в окно выбросила.
У матери Кристины и у самой Кристины были красивые льняные волосы. Кристина говорила, что это от кедровой расчески — если расчесываться кедровой расческой, то волосы всегда здоровые и ровные. Потом она свою расческу потеряла, а на следующий год я ей другую привез. Но Кристина почему-то не очень обрадовалась. То есть обрадовалась, но не сильно, пожала руку.
— Вроде как твоя бабушка с мертвецами разговаривала, — сказал Роман. — Так Снаткина утверждает.
Я опять не ответил.
Мы шагали по Котельной, стараясь держаться подальше от набухших водой кустов. Из переулков выползал туман, пахло дымом — от сырости в городе затопили печи. Шлак сахарно скрипел под ногами. Через пять тысяч лет, когда Земля давно будет оставлена своими повзрослевшими детьми, на чагинском холме приземлится исследовательский корабль. Археологи, лингвисты, криптобиологи. Они возьмут пробы из реки и убедятся, что жизнь восстановилась, они просветят железнодорожную насыпь и опровергнут теорию, что она использовалась не только для перемещения, но и для захоронения, они найдут странную выгоревшую полосу, протяженную с востока на запад, и объяснений этому не будет.
— А сама Снаткина, она кто? — отвлек Роман меня от этих мыслей.
— Местная, — ответил я. — Родилась до войны. Жила. Где-то между шестидесятым и восемьдесят пятым тронулась умом. Замужем… не знаю. Скорее всего, не была, хотя полностью это исключать нельзя. Потом старость, пенсия, велосипеды.
— Да, а почему она с велосипедом всегда ходит?
— Обсцессии, — пояснил я. — За ней в молодости черный мужик гнался.
— Негр?
— Откуда тут негры? Черный мужик, это совсем другое.
Через пять тысяч лет улица Котельная станет великой загадкой древности.