— Они возобновляют поиск? — спросил Роман.
— Значит, подслушивал, — сказал я.
— Зачем подслушивать? Мне Механошин сам все рассказал. Завтра они возобновляют…
— Очень хорошо.
— Надо Кристине рассказать, она сейчас как в аду живет… А мы скажем ей, что завтра снова поиск. Пойдем, Витя!
— Куда?
— Тут же недалеко!
Вот и иди сам. Я-то зачем?
— Тут рядом, — повторил Роман.
Я бы предпочел увидеть еще один сон про Галич, там озерный монстр. Пусть хоть про Пухлому сон.
— Человек должен сделать в жизни доброе дело, — продолжал Роман. — Иначе все бессмысленно…
Кажется, он опять успел. Механошин, видимо, оставил бутылку. Механошин оставил, Рома освоил. Принял и хочет творить добро.
— Хоть одно добро, хоть один раз. Я понял это недавно, странным образом… Сам не знаю, проснулся абсолютно в этом уверенный…
В комнате оказалась Снаткина; я не заметил, как она вошла, раз — и возле двери. Они все входят, когда им вздумается, а я хочу, чтобы меня оставили в покое… раз — и уселась на табуретку.
— Я вот не пойму, ты почему такой? — спросил Роман. — Ты же вроде не старый человек, тебе и тридцатника нет. А ведешь себя как сорокалетний мудоид…
— Механошины в городе никогда и не жили, — сказала Снаткина. — Они с Сопуток, а там одни химики, там асфальтовый завод был. И сами Механошины химики, их после войны пригнали, а где они в войну работали, не знает никто. Может, они полицаи…
— …Неужели ты родился лабазником, Витя?
— …Первую жену он заморозил. Она ночью из Кирова приехала, в феврале, дошла до дому, а он не открыл, пьяным валялся. Он говорил, что пьяным спал, а может, и не спал, может, в окно смотрел.
Это все очень тяжело. Когда они все вместе и по очереди.
— А жена его Раиса вокруг дома два часа ходила — и в окна стучала, и в дверь, а потом устала, пошла в сарай отдохнуть, да так и замерзла. Утром нашли ее, а она волосами примерзла, пришлось ломом отковыривать…
— …Ты же по-другому должен жить, разве не понятно?
Это стало невыносимо, и я согласился сходить к Кристине. Роман убежал в свою комнату одеваться, я заправлял койку. Снаткина продолжала рассказывать.
— …Трактор угнал и в болоте утопил. И все ему ничего. А потому, что он с Шаховым вместе рыбу глушил. А потом он Шахова и выставил, написал на него заявление, что Шахов сам браконьер и два стога сена украл. Шахова из партии выгнали…
Я натянул резиновые сапоги и потихоньку покинул комнату. Закрыл дверь и приложил ухо к косяку.
— …Вторую жену убил. Он ее и взял для огорода и чтобы готовила. А она не умела ни в огороде, ни у плиты, так он от этого сердился. Как-то раз он баранину купил и велел жене пожарить, а та не знала как и все мясо пережгла, он ее толкнул, а она с лестницы упала и головой о ступени ударилась…
Я почувствовал, что косяк теплый, словно Механошин нагрел его своим жадным ухом; это было отвратительно, я подумал, что теперь долго буду чувствовать тепло уха Механошина, и от этого мне станет казаться, что Механошин мне что-то шепчет.
Отправились к Кристине.
Роман молчал. Наверное, придумывал, что скажет. Ну пусть. Я ничего придумывать не собирался.
Сорок лет Октября разбухла от воды, ручьев больше не текло, но песок впитал столько дождя, что, казалось, превратился в тесто; с каждым шагом мы проваливались по щиколотку, а Роман ступил в лужу и неожиданно провалился по колено, а дернувшись, оставил в жиже сапог. Роман сделал еще парочку шагов, потом вернулся выручать сапог из трясины. Я шагал дальше. Мимо старого пустого дома, в котором когда-то жил слепой Пархачев, мимо колонки, ушедшей в землю почти полностью, мимо бетонного блока, который был всегда, но назначения которого не помнил никто. Роман надоел. Быстро — в последнее время люди надоедают удивительно быстро, раньше я был терпимее. Терпеливее, во всяком случае. Даже хорошие люди…
Я оглянулся.
Роман отстал. Он стоял возле провалившейся колонки и вымывал грязь из сапога.
Жизнь есть перечень утрат, сказал Светлов. Вероятно, сейчас я утрачиваю друзей. Возможность самой дружбы.
Роман прыгал на одной ноге, стараясь натянуть сапог на другую. Я помахал ему и пошел дальше.
Мимо бетонного столба, в который однажды ударила молния. Мимо дома старухи, любившей животных, мимо дома, в котором жил пучеглазый пацан — однажды мы зачем-то отобрали у него сандалии и закинули в бочаг в конце улицы, а потом смеялись, глядя, как он бесится на берегу.
Роман догнал.
— Смотри!
Он протянул мне старые советские двадцать копеек.
— Зачерпнул сапогом, представляешь? Стал промывать, а она там.
Забавно, двадцать копеек как новые, словно вчера потерялись.
— Как новенькие… Семьдесят восьмой год.
Роман подкинул монету, поймал.
— Раньше мы по таким гадали, — сказал я. — Если кто-то находил монету, то мы его дразнили, говорили, что какая монета, ему столько и жить осталось — три года, пять, пятнадцать.
— Ерунда, — сказал Роман.
— Конечно, ерунда. В детстве веришь в ерунду. Что колодец всегда надо обходить справа, что в черную собаку надо обязательно плюнуть, а если идешь на болото, то лучше взять конфету и спрятать ее под первую кочку, тогда не утонешь. Простейшие механизмы защиты. А в монеты я и в детстве не верил…
Я взял с ладони Романа двадцать копеек, повертел.
— Правда, однажды… С нами парень гулял, он из Череповца приезжал на лето. Так вот, он нашел копейку на пляже. Мы купались, потом валялись на пляже, а этот пацан, Васька, в песке нашел копейку. Вроде обычная, но года выпуска на ней не было… А на следующий год он не приехал. Вроде как взял и умер на ровном месте, так его тетка сказала. Тогда мы стали верить.
Я вернул монету.
— Здесь есть год, можешь не волноваться.
Роман держал монету осторожно, двумя пальцами.
— Может, выкинуть? — спросил он.
— Выкидывать нельзя. Такие монеты надо хранить, их нельзя тратить. Я в жестяной банке их хранил.
Роман спрятал монету в карман и спросил:
— Не хочешь коньяка?
— Нет.
Я хотел коньяка. Но не хотел пить его здесь, на улице. В «Растебяку» хотя бы, съесть котлету. Или уху. Надо поесть супа.
— Я тоже не хочу…
Роман достал фляжку, отхлебнул.
— Но вокруг все пьют, — сказал он. — Механошин пьет как лошадь. И не пьянеет. Он спрашивал меня, что я думаю про станцию.
— А ты?
— А я ему ничего не сказал. Это его напугало до усрачки…
— Пусть боится.
Мимо дома сектантов, у которых не было телевизора.
— Я не хочу быть танцором, — сказал вдруг Роман. — Это на редкость тупое занятие… И холуйское. Ты абсолютно прав, Витя, совершенно холуйское… Надоело…
— Не холуйских занятий вообще мало, — успокоил я его. — Литература не менее холуйское дело, вполне себе скоморошье. Ты пишешь, а тебе в морду плюют.
Роман стал гонять между пальцами найденные двадцать копеек.
— Я не могу представить, как она себя чувствует, — сказал Роман.
— Зайди, — предложил я.
— Ты серьезно? Мы же не знакомы…
— Ты вчера ее домой притащил, — напомнил я. — Чем не повод для знакомства.
Роман покачал головой:
— Нет…
— Зря, — сказал я. — Ты…
— Да, я кретин и мудак! — перебил Роман. — Я не знаю, почему я здесь, я тебе это объяснял сорок раз… Но со мной все ясно, а вот ты? Ты почему здесь торчишь?! Тебя уволили, а ты не едешь.
— Я еду, — ответил я. — Через пару дней.
Роман растерялся.
— Мне работу неплохую предложили. Я, скорее всего, соглашусь. Так что еду. Может, завтра. Меня тошнит с Чагинска…
— Я про это думал… Все-таки это… Ну как я зайду?
— А что такого? Скажешь, что Механошин тебя попросил ее подбодрить. От лица администрации.
— Но он не просил…
— Да какая разница?! Это не важно! Важно, что подбодрить! Иди, Рома!
Роман сомневался.
— Ну вот…
Дом Кристины. Он размок и расселся, как боровик-переросток, сделался рыхлым; через несколько шагов стало ясно, что это иллюзия, слишком много воды в воздухе, вода скругляла предметы, делала их зыбкими, дальний конец улицы таял и колыхался.
— Лучше ты сам ей скажи. — Роман смотрел в сторону. — Ты все-таки с ней знаком, а я человек посторонний. Она подумает, что я ненормальный.
— Она и так подумает, что ты ненормальный. То есть она ни о чем не подумает, ей сейчас не до этого.
— Да…
Роман достал коньяк.
Березы. Раньше были небольшие, сейчас вымахали…
— Я понимаю, но… Это нормально, что мы идем? Может, ты прав? Может, все это не к месту?
— Я прав.
Я развернулся и пошагал обратно.
— Погоди, Витя…
Сегодня я устал от Романа. Сегодня он как Хазин. Хазин отвалил, тут же возник другой. Скоро у Ромы появится желание вырезать что-нибудь на мелком предмете. Мой жизненный путь усеян хазиными.
— Вить! — позвал Роман. — Вить, погоди!
Я обернулся.
На крыльце дома Кристины показался Федор. Он закрыл за собой дверь и курил, нас заметил — я сразу понял, что заметил. Теперь уходить глупо. Федор был в милицейской форме.
— Чего он тут делает? — спросил Роман.
— Заходил…
Федор помахал папкой и направился к нам. Жизнь как система встреч и расставаний, скоро начну цитировать Светлова.
— А вы чего тут? — спросил Федор, приблизившись.
— Ничего, — ответил я.
— К ней идете? И зачем?
— Тебе-то что?
— Да вот есть что, ты уж поверь.
Федор сощурился, решив сыграть в опасного мента.
— Что-то я вас вижу чаще, чем мне хотелось бы, — сказал он. — Надо с этим решать…
Жизнь как поражение.
— Снаткина пирожки велела передать, — ответил я.
— И где пирожки? — осведомился Федор.
— Забыли…
Я улыбнулся.
— Вас, ребята, слишком много, — начал цедить Федор. — Мне кажется, что наш городишко устал от вас. Даже я устал: куда ни пойду — везде на ваши рожи натыкаюсь. И жалобы, между прочим, поступают.
Федор подпустил в голос блатоты, но от этого страшнее не стал.