У десятого дома призрачная проводница свернула в узкий проулок и перебралась на следующую улицу. И на следующую. И на следующую. Они всё дальше удалялись от набережной, уходя вглубь острова, и матушка, торопливо вспоминая карту, пыталась понять, куда её ведут. К жилому дому? Или к лавке? Или к парку?
Попетляв улочками и проулками, девушка нырнула в крохотный парк, быстро пролетела по тропинке и остановилась. За деревьями серело смутно знакомое здание, а тропа упиралась в коричнево-красный ворох влажной листвы. Матушка Шанэ растёрла в ладонях песок, зажгла светильник, подняла руку и огляделась и похолодела. Здание – конечно, Сыскное ведомство, а ворох… конечно, могила.
Девушка топнула ножкой, привлекая к себе внимание, и снова указала на ворох. Её сияние почти погасло, и до матушки дошёл смысл странных петляний. Это ведь убитая, и матушка Шанэ могла использовать свою власть, чтобы задержать душу, заманить в чайную (или помощников позвать, чтобы завели), заставить заговорить и успеть узнать до приезда Лодочника хоть что-нибудь. Слепо поверив призраку, она попалась на простейшую уловку и потеряла драгоценное время.
– Не серчай, – пропела девушка и светло улыбнулась. – Так надо.
И исчезла – растаяла туманной дымкой, впитавшись в дождливую ночь.
Матушка осторожно приблизилась к вороху, заметила выглядывающие из листвы грязные пальцы босой ноги и отвернулась. Подрагивающей рукой достала из кармана мешочек с песком и вызвала псов.
– Надэ, ищи. Нарэ, ко мне.
Написав короткую записку, она повязала на шею помощнику свой платок и велела:
– К Рьену. Быстро. Он или в ведомстве, или дома. Иди.
Убитая девушка на заднем дворе Сыскного ведомства… Ничего себе последние дни осени…
Рьен примчался сразу, на ходу набрасывая на влажные волосы капюшон.
– Что случилось? – спросил он привычно и быстро.
Матушка Шанэ молча указала на ворох, над которым трепыхался крупный золотой светильник. Рьен осторожно приблизился, присел, присмотрелся. Молча натянул перчатки и в два счёта разгрёб листву.
Мёртвая девушка будто спала. Те же длинные волосы, та же рубашка, то же безмятежное лицо с ямочками на щеках. Лишь полосы грязной земли на белой коже да ночной холод указывали – нет, не спит. Матушка тихо вздохнула и быстро вытерла глаза. Молодая, красивая – жить да жить…
Рьен встал и вопросительно поднял брови.
– Она ничего не сказала, – покачала головой матушка. – Только привела меня сюда и исчезла. Ушла на Призрачный причал. Убитая, сынок, это точно. И, знаешь… – она запнулась. – Возможно, она хотела умереть. В ней не было ни капли злости, ни капли растерянности или страха. Обычно-то убитые почти все дурные, а эта… нет. Она словно… готовая. Словно умерла ещё до смерти. И ещё до прихода сюда услышала зов своей реки и ждала Лодочника. Всё, чего она хотела… Наверное, чтобы её побыстрее нашли и похоронили.
Он сосредоточенно кивнул, достал из кармана плаща склянку и тоже зажёг светильник. Наклонился и, вглядываясь в землю, медленно обошёл ворох. Бросил быстрый взгляд на матушкины ноги, выпрямился и мрачно подытожил:
– Следы только ваши. И мои.
– Помощники ничего не нашли, – грустно добавила матушка Шанэ. – Весь Первый остров оббежали. Сейчас окрестные осматривают. Ничего.
– Ждём Мьёла. А пока подробней расскажите, во сколько призрак пришёл, как вы здесь оказались. И остальное.
Колдун явился через полчаса, недовольный и сонный. Несмотря на многолетнюю сыскную работу, он по-прежнему имел дурную привычку рано ложиться и сразу же засыпать.
– Ну чего ещё? – Мьёл зевнул в кулак, увидел девушку и замер.
– Знакомая? – заметил Рьен.
– Нет, – колдун разом проснулся. Его глаза потемнели и стали выпуклыми, набухшими чёрной водой. – Лично – нет, но я её где-то видел. Точно не помню… но точно не здесь. В смысле, не на Первом острове и не в чайной. И даже не в округе. Может, где-то в лавках… Нет, сейчас не вспомню.
– Ладно, слепок лица сделай. Сьят найдёт в архиве Регистрационного ведомства. Что ещё скажешь?
– Часа два назад умерла, – прикинул Мьёл. Присмотрелся и покосился на матушку Шанэ: – Сонного зелья перепила. Уснула – и всё. Причём тут вы? Может, самоубийца?
– Нет, она светилась, как все обычные убитые, – грустно пояснила матушка.
– И в такую погоду самоубиваться проще дома, в тёплой постели, а не полураздетой на заднем дворе Сыскного ведомства, – хмуро добавил Рьен. – Её опоили и принесли сюда уже мёртвую. В таком виде она не добралась бы сюда – окоченела бы ещё в лодке. А бродяги бы не побрезговали и рубашку утащить. И мне кажется, что на ней ни синяка, ни царапины. Так?
– Так, – снова присмотрелся к девушке Мьёл. – И переохлаждения нет.
– Значит, знала убийцу. В дом впустила и даже не оделась. Очень хорошо знала. Жених? Друг? Подруга? Кто-то из родственников?
– Да кто угодно, но близкий – зелье она выпила сама, – заметил колдун. – У нас как-то лет пять назад был один опоённый, помните? Насильно? Мальчишка, приёмный сын, мачеха от него избавиться хотела, чтобы имущество мужа унаследовать. И пораньше ещё один, забыл, кто. Насильно опоённые – они будто воды нахлебались, полный желудок зелья. А тут… Сама пила. Кажется.
– Ещё что?
– В Сыскном подробней посмотрю, – пообещал Мьёл. – Только чего-нибудь бодрящего глотну.
– Вас проводить? – Рьен повернулся к матушке Шанэ.
– Нет, сынок, – она, наклонившись, сняла с помощника свой шейный платок. – Мне тут идти-то… Да и не одна я. Не отвлекайся.
– Мьёл, забирай.
Однако едва под мёртвой девушкой сгустилась, приподнимая её тело, чёрная вода, на земле что-то сверкнуло – что-то, выпавшее из безвольной руки.
– Стой! – скомандовал Рьен и поднял с земли крохотный, с детский ноготок, сияющий камешек.
– Ого! – удивился находке колдун. – А по виду и не скажешь, что богатая!
– А что это? – заинтересовалась матушка Шанэ, прищурившись. И внутренне напрягшись: незнакомый камешек мерцал потусторонним голубым светом. Точно огонёк её колдовской свечи соскочил с фитиля и немыслимым образом оказался на дождливой улице.
– Матушка, вы на выставки в наши музеи ходите? – Рьен тоже прищурился на камешек.
– Такого не видела, – заметила она.
– Видели, – Мьёл ухмыльнулся, – только не поняли. Это «дождинка», матушка. Она светится только под дождём. А в помещении это обычный серый камень.
Матушка Шанэ прислушалась к ощущениям и внезапно свела ладони вместе, прошептав заклятье. В её пальцах забился голубой огонёк, и в тот же миг камешек засиял ещё ярче, точно отвечая.
– А их, случаем, не на кладбищах находят? – поинтересовалась матушка. – Они имеют колдовские свойства?
Сыскники удивлённо переглянулись, и Рьен осторожно ответил:
– Не совсем на кладбищах… но рядом. Никто не знает, откуда они берутся. Люди просто вскапывают землю и находят. Иногда мелкие, иногда крупные. Особых свойств они не имеют, но могут усиливать готовое. Их обычно в артефакты вставляют.
– Но редко, – подхватил Мьёл, упаковывая тело девушки в водяной мешок. – Они дико дорогие. Вот такая вот мелочь от двадцати до тридцати золотом стоит. А покрупнее – от пятидесяти.
Матушка в изумлении посмотрела на «дождинку». На двадцать золотом в Семиречье можно лет пять жить, даже снимая жильё. А если не сорить деньгами, то и больше. А если в городке поменьше, то и все десять. Однако…
– У нас на Юге есть «Приют души», – заметила она. – То, что вбирает крохотные души деревьев, цветов, трав. Всё живое, дети, имеет душу. Только у нас это не камни. Это звёздное железо, которое по осени с неба падает. Но использовать его запрещено. Мы хороним «Приюты» вместе с мёртвыми. Видите, камень светится как мой огонь? Души деревьев тоже светятся по-разному: срубленная – голубым, как убитая, а сгнившая – багровым, как больная.
Сыскники снова переглянулись. Сходу поверить в новое колдовство им было сложно, поэтому Рьен решил пока закрыть тему:
– Предлагаю на этом расходиться. Матушка, возьмите «дождинку», понаблюдайте. Если она как-то повлияла на девушку…
– …например, усилив зелье, – вмешался Мьёл. – Девица выпила безвредную дозу, взяла «дождинку» и уснула навсегда…
– …то мы будем готовы снова поверить в ваши южные чудеса, – закончил Рьен. – А пока – по домам и по делам.
Матушка Шанэ ничуть не обиделась на недоверие. Взяла «дождинку», попрощалась и под мелким сонным дождём вернулась в чайную. Шелестели в мокрых листьях капли. Пахло сырой землёй и осенней прелостью. Тихо-тихо шумела река Тягучая. Вокруг колдовских фонарей мерцал ореол из мелких золотых брызг. И снова чудилась у крыльца чайной загадочная белокурая девушка в ночной рубашке.
Нет, не просто так ты пришла, нет… И умерла тоже не просто так.
Она сняла мокрый плащ, вытерла ноги и поднялась к себе. Разулась, переоделась в домашнее платье и халат, согрела чай и положила на стол каменную «дождинку».
Ну что ж, посмотрим, что ты за чудо такое северное…
А в чайной, едва матушка скрылась за потайной дверкой, сама по себе вспыхнула голубым погасшая колдовская свеча.
– Девица двадцати лет от роду, – сидя за начальственным столом, докладывал Сьят. – Звали Кьётрой. Родителей, как и вообще семьи, не имеет. Выросла в приюте.
– Точно! – оживился сидящий в кресле Мьёл. – Ну точно, приют же! Я же сам оттуда, я ж её мелкой видел!
– Продолжай, – попросил Рьен.
Стоя у окна, он рассеянно смотрел на красно-рыжий листопад.
– Пока жила в приюте, отучилась на швею, – рыжий помощник заглянул в свои записи. – В шестнадцать лет выпустилась с отличием – везде с отличием, и в училище тоже, – поэтому на работу её взяли быстро. Трудилась в семейной портняцкой мастера Жи, что на Седьмом острове. Хозяин был Кьётрой доволен, его жена тоже. Не опаздывала, ничем не злоупотребляла, с парнями не пропадала, работала хорошо, шила на совесть – мастер Жи говорил, как для себя. Жила в доме мастера, в комнате прислуги. Был ли у неё кто, семья Жи не знает. Кьётра всё время работала. Однако как-то ей пришлось заменять заболевшую продавщицу, и жена Жи заметила, что всегда серьёзная Кьётра заулыбалась двум заглянувшим в лавку девушкам – видимо, подруги у неё были. Раз в десять дней хозяева давали ей выходной, но как она его проводила, не знают. Утром уходила, вечером возвращалась. Настойками или курительным от неё никогда не пахло. Оба до сих пор не верят, что Кьётра умерла. Рыдают без остановки. Очень её любили. Денег у неё было мало. Все накопления за четыре года – три серебрушки. Мастер Жи сказал, что платили ей хорошо, но девушка красивая была – любила одеться, украшениями сверкнуть.