Несмотря на полдевятого, стояла удушающая июльская жара, летали стрижи, чирикали воробьи, в окнах сталинских пятиэтажек появились подсматривающие. Из московских фонтанов лилась и сверкала пьянящая влага, всем хотелось пить.
– Как тебя зовут? – спросила вагоновожатая и поправила выбившуюся на лоб прядь.
– Николай, – ответил он.
За трамваем образовалась пробка, и некоторые водители были не прочь раздавить Николая колесами, но объехать электрическую махину не представлялось возможным, поэтому они просто гудели и матюгались из открытых форточек.
– У меня мужа звали Коля. Придет с завода, поест борщ и футбол смотрит. Зато детей не бил.
– И где он? – спросил Николай и перевернулся на левый бок.
– Зимой 2006 проходную прошел, а дома не появился.
– Я тоже хотел дома не появиться, а тут трамвай, – Николай приподнял с рельсов голову и посмотрел в глаза вагоновожатой. Глаза были серые, обыкновенные, а спецовка оранжевая. – Как твое имя?
– Зина. Хочешь, я тебе бутерброд дам?
В трамвае истерили женщины. Они требовали, чтобы мужчины стащили Николая, но мужчины не хотели с ним связываться. Может, он чемпион по боксу.
– Ты когда-нибудь море видел? – Зина наклонилась над Николаем и провела ладонью по его щеке.
– Один раз в детстве был в Евпатории, мама возила.
– Ну и как там?
– Чайки орут, волны бегут, альбатрос летает.
– Счастливый.
В вагоне оказалось три таджика. Они вышли наружу и стали о чем-то совещаться. Кто-то требовал вызвать милицию, но все понимали, что милиция не приедет.
– Может, «скорую»? – предположил ветеран с медалями.
Стали звонить в МЧС. Там посоветовали дать Николаю по морде. Позвонили мэру. Мэр был занят. До работы оставалось пятнадцать минут.
– Я никогда не думал, что жизнь конечна, – Николай посмотрел на часы и удивленно хлопнул ресницами. – Вот ты, Зина, думала, что жизнь конечна? Сидишь, сидишь, ходишь, ходишь, а получается, что жизнь конечна.
Зина затушила окурок о трамвай.
– У меня Стасик в этом году в десятый класс пошел. Говорит, хочу в институт на полярника. Где учат на полярника?
– Но если жизнь конечна, то смерть вечна, – Николай сел на рельсах и еще раз посмотрел на Зину. Потом он посмотрел на часы, встал с рельсов и сел в трамвай. Пассажиры расступились и ничего ему не сказали.
Зина села за руль и откусила кусок бутерброда. Потом нажала на рычаг, и трамвай, медленно разгоняясь, покатил по рельсам.
«Жизнь бессмысленна», – думала Зина.
На перекрестке постовой отдал честь. Дети перебежали дорогу. Николай смотрел в окно. Люди входили и выходили.
Счастье
– Я его не понимал никогда, вроде домов и квартир сам не знает сколько, участки по всему Подмосковью, пара заводиков, три турбазы, магазинов с десяток, а за сто рублей удавится. И ладно бы тратил что-нибудь, а то приедет на мерсе, в своем кабинете запрется и дует виски. Хоть бы шалав позвал или рифмоплетов с мазальщиками и музыкантами, а то сидит и пьет гранеными стаканами, – Андрей сидел возле удочки и жевал сухую травинку. От скуки он копался в карманах защитных брюк и то и дело смотрел на часы мобильного телефона, который доставал из брезентовой ветровки.
Карась ловился неохотно: то ли период нереста, то ли с утра менялось давление. Карась нерестится пять раз в году, поэтому никогда нельзя сказать, будет ли сегодня клевать.
В пять часов Сергей Платонович вытащил двух рыбок с ладонь, а потом как отрезало. Уже к восьми успели сбегать в ларек за горячительным, но поплавки стояли как вкопанные, а донки не шевелились и не звенели.
Сергей достал из верхнего кармана пиджака пачку сигарет и чиркнул зажигалкой. Зыбкое пламя скользнуло по кончику сигареты. Спираль фиолетового дыма устремилась к облачкам.
– Ты пойми, – чуть подумав, ответил Сергей Платонович, приземистый красный мужичок с грубыми заскорузлыми пальцами и голубыми глазами, – ты на завод пришел, к станку встал, норму выдал, после смены стакан залудил, борща, приготовленного Нинкой, навернул, детям пинков надавал – и спи спокойно, никто тебе мозги не выносит. А Федору Петровичу того подмажь, перед мэром наклонись, налоговой отстегни, санэпидемстанцию уговори, ментам и эфэсбэшникам дай, бандитов не забудь, за добро дрожи, вот он и пьет, что ему еще остается делать.
– Ну, пьет так пьет. Но вот ты, Сережа, идешь на рынок, сидит бабка, ты же ей десятку кинешь, – Андрей отвлекся от удочки и не заметил, как поплавок предательски накренился и поплыл.
– Тащи, тащи! – дернулся Сергей Платонович и Андрей резво подсек.
Коричневая леска, выкрашенная под цвет воды, стремительно натянулась, удилище выгнулось, заарканенный карась заметался по отмели, но был он грамм пятьсот, поэтому подсачек не понадобился. Андрей аккуратно вытянул рыбку по песочку, вынул крючок из губы, бросил карася в проволочный садок, протер руки тряпкой и радостно улыбнулся.
Когда Андрей насадил на крючок белый окатыш манки и заново закинул удочку, Сергей Платонович спросил у него:
– Откуда ты все это знаешь, Андрюш?
– Я у него прошлым летом сторожем с проживанием на даче работал за пятнадцать тысяч. Оборжаться. Выделил мне сторожку. Где, говорю, холодильник? А он: живи так, электричество дорогое. Где, спрашиваю, газ, – а он говорит: на костре пожаришь, газ дорогой. Стал прибираться, нашел гору картона, что, спрашиваю, делать. Говорит, порви на полоски.
– Зачем? – Сергей улыбнулся. – Зачем рвать-то?
– Говорит, печку топить. Он картоном печку топит, ни углем или дровами, а картоном.
– Путаешь ты что-то, Андрюш, наверное, разжигает просто картоном.
– Проверял меня. Возьмет и пять тысяч рублей на видном месте оставит или бутылку виски недопитую, а потом: где моя пятихатка, ну-ка дыхни.
– Легко быть щедрым, когда сам не зарабатываешь.
Неожиданно из кустов вынырнула беременная кошка Маруська серо-полосатая и стала тереться о резиновые сапоги Сергея Платоновича. Где-то в садке плавала пара ротанов, которых все равно было стыдно нести домой, и Сергей кинул их кошке. Маруська не сразу, но накинулась на них, заскрипела рыбья чешуя, послышалось чавканье. После еды кошка попила воды из пруда, немного посидела у ног рыбаков и пошла к следующим.
– А потом, надо еще понимать, кому даешь, – Сергей Платонович повернул к Андрею широкоскулое лицо и улыбнулся.
– Вон у церкви бич стоит, ему сколько ни дай, все одно пропьет. Один раз я веселый был, подкалымил тридцать тысяч, пол перестилал в СОТе, ну и сунул ему тыщу. Говорю, иди купи себе еды, одежды, а он трое суток не просыхал.
Вдоль берега плыла рыжая водяная крыса – ондатра, она отфыркивалась, как чайник, и держала в зубах полбуханки хлеба. Наверное, кто-то из рыбаков бросил на подкормку, а она стащила.
Алое солнце розоватыми лучами освещало ровную звенящую гладь вытянутого сосиской карьера. Зудящие комары американскими субмаринами атаковали руки, ноги и шею.
Андрей достал антикомарин, пшикнул в ладонь и растер по коже.
– Теперь клевать не будет, запах же, – звякнул колокольчик на донке, Сергей присел перед удилищем и стал ждать потяжки.
– Ну так вот, к Федору Петровичу психотерапевт зачастил, я сначала думал по белочке, а потом подсмотрел в окно дачи, а Федя на диване лежит вещает: типа очень дрожу за свое имущество, от этого и пью.
Донка так больше и не шелохнулась, и Сергей Платонович решил перекинуть снасть. Снял колокольчик, смотал на катушку леску и перепроверил наживку. Манка и хлеб растеклись, но и червей он тоже решил сменить. Навозные черви долго в воде не держатся.
– Вправо не кидай, коряга, я в прошлом году там потерял два поводка. Давай допьем, что ли, – и Андрей разлил остатки водки по пластиковым стаканчикам, предложив Сергею домашние бутерброды с колбасой.
– Все мы тараканы, сегодня есть, а завтра ничего нет, – Сергей закинул в горло содержимое стакана, немного поморщился и занюхал бутербродом.
От противоположного берега отчалила резиновая лодка. Сгорбленный небритый приезжий рыбачок перебирал синими руками кружки, выставленные на щуку. Бедный и не знал, что по весне был замор и весь хищник – щука, окунь – погиб, остались неприхотливые караси и ленивые ротаны.
– Ну что, сматываемся, – Андрей потянулся к удочке и стал вставлять колено в колено, потом подтянул леску, приставил ладонь к глазам и посмотрел вдаль. – Хорошо-то как!
Встреча
У Ирины Федоровны на даче радио «Эхо Москвы». Не то чтобы я далек от политики, или там либерал, или патриот, просто сидишь на крыльце, удочки на карася налаживаешь, а тебе в ухо через забор: преступный режим да преступный режим. У нее еще дочка Света волонтерит, ездит то в Украину, то на Донбасс. Возит вещи и продукты, помогает чем может бедолагам. Хотя сами-то непонятно на что живут. Картошку не сажают, теплицы нет. Я им то огурцы, то помидоры, то кабачки подбрасываю.
Однажды с востока шла туча, потом громыхнуло и на землю из тяжелого синюшного неба вытекли потоки сливовой воды. В бочку забарабанило с крыши. После грозы пространство очистилось и мучительно запахло озоном.
Потом возле их калитки остановилась «Лада-Калина», из которой вылезла двадцатилетняя внучка с георгиевской ленточкой – в меру стройная, в меру веселая в футболке «Россия священная наша держава», и тату на шее, что-то вроде улитки с рогами. Внучка Лиза учится в Питере на социолога и приезжает нечасто, кажется год не была, как раз с тех пор, как эта катавасия на Украине началась.
А Ирина Федоровна и Света на крыльцо выскочили, стоят на Лизу смотрят, а та дверью машины хлопнула и, даже не обнявшись, заявила, что приехала на селигерский слет движения «Молодая гвардия».
Соседи вообще странные люди. Обычно шепотом разговаривают. Мне через полутораметровый забор только доносится что-то неразборчивое, будто Демосфен набрал камешки в рот и пытается выговориться. А тут все хорошо слышно.
Господи, что там у них началось!